кисло-сладко

Дверь тихо скрипнула, когда она заглянула в спальню, скользнув кратким взглядом по стенам и полу. Полумрак нарушался тонкими солнечными лучиками, проникающими через недостаточно плотно задёрнутые шторы. В квартире было так тихо и почти пусто, но ощущение забытости разбивают в дребезги стоящие на кухонном столе стеклянные пустые бутылки. Она находит такие же у кровати, едва сдержав вздох. Простыни сбились в кучу в ногах мужчины, одеяло натянуто до макушки. Так привычно и тоскливо. Сделав шаг ближе, зовет почти неслышно, но тело на постели дёргается и тут же напрягается. Леон поднимает голову с подушки, резко садится, смотрит секунду загнанно и расслабляется. Только брови всё также хмурятся. — Что ты здесь делаешь? — хрипло спрашивает, ставя босые ступни на пол. Позволяет себе провести ладонью по отекшему заспанному лицу. — Сам ведь ключи дал, — отвечает, неловко поведя плечом. Воздух словно вязкий и в горле встаёт ком, когда она всё же садится рядом и касается его предплечья кончиками пальцев. Кожу оплетают шрамы, яркие, плотные и тонкие, почти не видные в таком свете. Она считала их губами, когда он позволял быть рядом, когда открывался совсем немного, так, чтобы попробовать ослабить узел между рёбер. Никогда не получалось достаточно. Слишком больно. — Не говори ничего, — шепчет Леон, уткнувшись лбом ей в шею. Грязные волосы щекочут подбородок. Выдохнув, она жмётся щекой к его виску, обвивая плечи руками. В нос ударяет тошнотворный резкий запах, преследующий в детстве и подростковом возрасте, когда отец, не зная меру, напивался до такого состояния, что приходилось находить его на полу прихожей временами — ноги не держали настолько. Теперь она снова чувствует это здесь, жмурясь, мягко погладив его между лопатками. Леон невесомо проводит пальцами по ее талии, рёбрам, накрывает большой рукой поясницу и тянет ближе, почти на колени, сдавленно что-то прохрипев. Звучит как скулёж раненого зверя. Снова. Она молчит, почти послушно, позволяет прижать себя теснее, сама тянется к теплому телу. Как всегда. Смотреть на Леона невыносимо, в грудине рвётся что-то болезненно и лопается, и словно желчь поднимается по горлу. От повторяющейся в очередной раз картины мутит. Он никогда не будет чьим-то до конца, всегда далёкий и чужой. Он может быть ласковым, скрывать болючие шипы, ранящие его также, как и окружающих, но это всё временно. Всё всегда возвращается назад. Но как же приятно видеть, когда он пытается, и почти справляется. Когда-нибудь «почти» исчезнет, думается, но все это, конечно, глупости. Его держит в этой стальной коробке память, а её не стереть. Да он и не захотел бы. Даже если вина сотрётся тоже. Сухими губами Леон скользнул по её плечу к шее, вдыхая глубоко и шумно. И от этого по её коже пробежали мурашки, не понятно, приятные или нет. Она знает наперёд всё, что он скажет и сделает. До самой мельчайшей детали. И это хорошо и плохо, и режет по сердцу, и резким порывом вталкивает в лёгкие прелый воздух. Ей всегда не хватало чего-то простого, понятного, очевидного, того, о чём не придётся гадать. Но, что можно было ожидать, если впервые настолько сильно её мысли занял именно Леон? Что можно было ожидать, если жизнь перемолота в мясорубке и из выбора — убей или будь убит. Когда убивать приходится гниющих и поломанных. Бывших когда-то людей. У неё всегда дрожит рука. Он укладывает её на постель, ложится сверху, лбом утыкаясь в ключицу, крепко обвивая тело. В комнате все еще темень, но его бледная кожа как лист бумаги, резким контрастом по не привыкшим зрачкам. Все его движения твёрдые, но необдуманные, потому что сценарий никогда не меняется. Леон просто вжимается в неё так, словно хочет исчезнуть и трётся о кожу щекой. Возможно, он все ещё совсем немного пьян. На самом деле, он пьян почти всегда, в попытках провалиться куда-нибудь, где нет уродливых образов. Просто сломленный и просто потерянный. Не знающий, что с этой его жизнью делать. Не умеющий жить вне приказов. И научить его этому возможности нет, у неё нет на это права. Как она думает. Она, вообще-то, старается много об этом не думать, потому что тогда внутри заливает всё жгучим жаром, не злость и не тягучая грусть, что-то другое, чему ещё не дано определение. Сравнивается с обидой, но на это нет оснований. Поэтому просто — нечто. Нечто такое, что выжигает внутренности и оставляет после глухую пустоту. Но всё нормально. Позже всё обязательно снова станет нормально (насколько это возможно). Леон раньше никогда не мог засыпать с кем-то чужим и лишним в постели. Когда стала своей, она не знает, но дыхание мужчины становится совсем тихим, словно и нет его. И когда его ресницы перестают дрожью щекотать ключицу, она целует его в висок, макушку, холодный лоб. Обнимает так крепко, что дрожат руки. Словно это немного снимет тяжесть с его груди. Конечно, нет. Но она позволяет себе немного наивности. Веры в лучшее. В то, что обязательно когда-нибудь станет всё понятнее и проще, и легче. Одного его она точно не оставит. Придёт снова завтра, послезавтра, через месяц и год. Так далеко думать неправильно, но так хочется. И это ее маленькое успокоение, как наконец покрывшаяся тонкой корочкой начавшая заживать болезненная рана. Она всегда открывается снова.