The Ground is Where I Go | Та земля, куда я иду

      Когда Купер смотрел на Жительницу Убежища под определённым углом, то он с лёгкостью мог представить, как она живёт в роскоши в Старом Голливуде. Конечно, пятнадцать минут славы Купера иссякли ещё до того, как упали бомбы, но это и не значило, что он не мог вообразить жизнь в достатке для этой леди.       У Люси были большие ланьи глаза, от которых любой режиссёр упал бы в обморок, и улыбка, которая могла бы свалить любого двуличного Джонни с ног. Купер даже мог представить, как она использует этот свой проклятый язык — она посоревнуется с теми змеями, мудаками и прочими слишком-уж-вежливыми фальшивками, что заправляют и на съёмках, и в Убежищах. Конечно, Купер не хотел для неё именно такой жизни, не совсем такой. Он не хотел, чтобы Люси жила или умерла с чувством вины за то, что позировала в рекламе для «Убежищ», распространяя ложь о заселении пустошей и безопасности людей. На войне никто не был в безопасности.       Это никогда, никогда не изменится.       Тем не менее Купер — мечтатель, этого не отнять. Он провёл много времени под землёй, много времени, представляя, как всё могло бы быть. Он сводил себя с ума, обдумывая всё, что сделал не так, всё то, где мог бы поступить по-другому, если был бы лучшим человеком. Но он не был таким, и поэтому ему приходилось жить с чувством вины за то, что он стал лицом Убежища, с мёртвой дочуркой на руках и бывшей жёнушкой, организовавшей гораздо больше, чем он понимал на самом деле.       Так что теперь мечты о Дженни и большом доме в где-то Калифорнии были связаны и с Люси. Он не совсем понимал, когда именно его раздражение на Жительницу Убежища перешло в… он и сам не знал во что. В нём не было места ничему, кроме горечи и злости, но эта глазастая, наивная девочка заставляла его думать о безумных, глупых вещах. Мир был велик. Мир был широк. Да, он был жесток и зол, но ему не нужно было ожесточать и её.       Он представлял себе Люси в красивом голубом платье — не волтековском голубом, а в красивом небесном, не слишком ярком и не ослепляющем оттенке — с подъюбником, вздувающим широкий край юбки до колен. Ей понравилось бы укладывать волосы в замысловатые причёски, такие популярные прямо перед тем, как упали бомбы. Ей бы не очень понравилось быть актрисой — возможно, какое-то время она бы этим занималась, но сердце Люси было в материнстве, в том, чтобы заботиться о людях. Она не была той оппортунисткой, что процветают в Голливуде. Ей бы понравилось работать днём, заниматься домом по вечерам, играть в семью с Купером. Ей бы нравилось готовить настоящую, реальную еду, иметь кухню, мистера Помощника и работающий холодильник — он так и видел Люси, мечущуюся по кухне, листающую книгу рецептов его бабушки, готовящую что-то ностальгическое и узнаваемое, чтобы порадовать своего мужа.       У Купера замирает сердце всякий раз, как он думает именно об этом. Всякий раз, когда он вспоминает тлеющие и горящие страницы той книги рецептов, и каждый раз, когда он думает об обручальном кольце на левой руке Люси. Вторая жена - да он был само воплощение верности и преданности Барбаре, но Барб сама устелила своё ложе и, чёрт возьми, туда легла. В этой фантазии у Люси не было первого мужа — она никогда не встречала Монти или не была ранена им, и Купер мог жить со своей хорошенькой женою, и они были бы счастливы.       И она была бы счастлива. Дженни была бы там, тоже счастливая, как и всегда, в розовых очках, а Люси забивала бы ей голову историями и бабушкиными сказочками. В мыслях он видит Люси самой замечательной, преданной мачехой; не то, чтобы она заняла место Барб, но была бы чем-то намного большим — была бы рядом с Дженни, видя её как маленькую девочку, а не какую-то возможность.       Его маленькая девочка. Боже, как же он по ней скучал.       Он мог представлять себе Люси, отдыхающую в саду, у бассейна. Может быть, в гамаке, крепко прижимавшую Дженни рукой. У той был долгий день в школе, и, когда Люси забрала её, они решили отдохнуть вместе. И с какой же ясностью Купер видел надорванный экземпляр «Волшебника страны Оз», покоившийся на груди его жены, пока обе его девочки дремали вместе.       — Купер, милый. — Люси произнесла бы это, медленно просыпаясь, ещё в дрёме. — Ты уже вернулся? Должно быть, время как-то от меня ускользнуло — я даже и не думала начать готовить ужин.       В его фантазии, ей не пришлось бы извиняться: Купер не был гневливым мужчиной, и ей не о чем было сожалеть. Он улыбнулся бы, потому что понял, как она заботилась о его малышке, как она умеет превращать сказки в нечто реальное, сладкое как сахарная вата, и он провёл бы гладкой рукой по её волосам до её нежной щеки.       Она сладко улыбнулась ему и поцеловала бы его руку.       — Как прошёл день? Хорошо?       — Сейчас уже лучше, когда я с вами обеими. — Он произнёс бы это всерьёз, наклоняясь, чтобы поцеловать Люси — и, Боже, как он это делал. Он никогда не принимал бы этот поцелуй как должное, чувствуя, как её губы охотно следовали за его губами. Он попытался бы углубить поцелуй, но она, как и подобает хорошей девочке, рассмеялась бы и оттолкнула его.       — Она спит! — прошептала бы она слишком громко, глаза мерцали бы любовью, весельем и желанием. Боже, как это — снова быть желанным? Знать, что кто-то хочет его, только его и ничего больше? — Давай-ка придумаем что-нибудь на ужин, и мы сможем вернуться к этому потом… должным образом.       Она быть соблазнительной, улыбаясь, но она слишком мила для этого. Слишком мила для него, слишком мила для всего, чертовски хороша для этого мира. Он ничего не может с собой поделать — он целует её снова, прежде чем осторожно разбудить свою маленькую девочку и завести их обеих в дом. В мыслях он все ещё стоит снаружи, его гулифицированная версия стоит у гамака и наблюдает, как всё разворачивается, как ему хотелось бы, как должно было бы быть.       Дженни не заслуживала бомб. Люси не заслуживала быть рождённой после бомб. А Купер… Куперу нужно жить с этим.       Он смотрит на Люси и Купера, и Дженни, и какая-та недобрая часть его сознания нашёптывает, что он не мог бы этого всего иметь в действительности. Это была та, другая его часть, мужчина, каким он никогда больше не станет — и ему хочется ругаться и кричать, и поцеловать Люси каким он есть теперь, но была и та, другая, эгоистичная, жадная часть его, жаждущая продолжить смотреть. Чтобы знать, что он может быть желанным, любимым, нужным.       Он не может точно сказать, что они готовят, но они ужинают за столом на кухне, и всё вокруг — это смех, любовь и шутки. Лёгкая беседа проходит между ними, и вот уже ужин закончен, и Гуль не слышит музыки, но Купер приглашает Дженни на танец, позволяя девочке стоять на его ногах, пока он ведёт её под музыку.       Он наблюдает за лицом Люси, в этой фантазии, так переполненной любовью и восхищением к своему мужчине и её падчерице. Когда песня заканчивается, Купер отправляет Дженни по своим делам прочь, и девочка выбегает на улицу, чтобы немного поиграть, отрабатывая в траве кувырки. Гуль наблюдает за ней некоторое время и эгоистично понимает, что пока не хочет, чтобы она наконец научилась крутить колесо — пусть ещё немного побудет маленькой. Пусть она поймёт, как это делается, когда он действительно будет здесь, когда сможет увидеть, как она улыбается и кричит папе, чтобы он увидел, какая она талантливая, умная и совершенная.       Вот только она этого не сможет. Не сможет, если только она каким-то образом… если только ей не придётся пережить всё это или пробыть в заморозке.       Сердце Гуля замирает, когда Купер открывает бутылку вина, и выдернутая пробка выбивает его из тошнотворной колеи размышлений сразу же в другую: Люси, заложив руки за спину, обходит стол и даёт понять, что не хочет налитого бокала, и с ожиданием смотрит на мужа. Купер в замешательстве нахмуривает брови и спрашивает, хорошо ли она себя чувствует; очевидно, даже в его фантазиях черепушка у него толста, как панцирь болотника. Люси широко улыбается ему, яркая и милая, и на лице воображаемого Купера появляется понимание. Гуль не знает, когда эта фантазия превратилась в кошмар, но он начинает понимать, что у него никогда не будет этого. Он наблюдает, как Купер поднимает свою девушку и кружит её, и как радость Люси становится осязаемой, даже отделённая стеклом. Она смеётся, прижимается к Куперу, и Боже, она была бы лучшей в мире матерью. Она уже показала это, доказала Дженни, что может быть рядом и быть хорошей матерью, а сейчас…       У Дженни никогда не будет младших братьев или сестёр. Купер почти чувствует слёзы на своих щеках, как если он ещё мог бы заплакать. Он так хотел этого, хотел, чтобы именно это было реальностью, а всё — ебись оно — остальное — кошмаром. Но это было не так. Так больше никогда не будет, никогда.       Он был Купером Говардом — охотником за головами и стал таким, потому что ему это нравилось. Назад дороги не было.       Вообще он не собирался засыпать... Очередь Люси была не спать и быть на страже, но ему не очень-то нравилось так оставлять её. Он знал, что в большинстве случаев она может справиться со всем и сама, а в действительности, ему не хотелось, чтоб она ушла в одиночку, бросив его. Это был именно его промах, и он не собирался в скором времени это повторять — впрочем, он не обиделся бы на неё за такой же поступок.       И слёзы были вовсе не слезами — Псина провела языком по слоящимся, облучённым контурам лица, пытаясь разбудить его, когда на небе показалось солнце. Он с ворчанием приподнялся и увидел Люси, сидящую у угасающего костра: её волосы, распущенные по плечам, грязные и свисающие сосульками, под глазами залегли мешки, а лицо было настолько мрачным, что с таким выражением только челюсти ломать.       — Встал я, шавка, — говорит он c деланной грубостью, гладя собаку, одновременно отталкивая её от своего лица.       — Ты проснулся, — отзывается Люси, оборачиваясь на него, и он даже не ехидничает о том, насколько она проницательна, что он уже ведь сказал об этом. — Хорошо. Наверное, нам скоро выдвигаться.       Она волнуется, закусывая нижнюю губу между зубами, и Куперу приходится удерживать себя от желания сделать это за неё.       Через мгновение она спрашивает:       — Плохой сон?       Он выгибает в ответ сожжённую радиацией бровь.       — Ты… разговаривал. Во сне, я имею в виду. Только вот… подумала тебя разбудить, но я не хочу терять ещё пальцы. — Она смеётся нервно, будучи на грани. И что-то поставило её на эту грань, и Купер чувствует вину.       — Не, — просто говорит он, пытаясь сориентироваться, пока солнце вскарабкивается дальше по небу, а пустынный холодок пробегает по хребту. — Я ведь не сказал ничего, что могло бы тебя напугать, а, милая?       Она отводит взгляд, красивый румянец разливается по её щекам, и он отворачивается, понимает, что попался и на её крючок, и на леску, и на грузило.       — Ты… обращался к нескольким людям. Я чуть не принесла тебе лекарство, думала, что это связано с этим, но ты выглядел нормально. Я просто… — Она останавливает себя прежде, чем это делает Купер, делая глубокий вдох. — Ты обращался ко мне. Ты звал кого-то по имени Дженни. Я… — Она изо всех сил осторожничает так, будто боится разбудить зверя, а Купер желает прямо сейчас вновь стать терпеливым. — Я просто рада, что это не было плохим сном, вот и всё.       Купер встаёт, поправляя ремень. Пусть думает, что ему снятся сны о сексе с ней — ему не нужно оправдываться ни перед ней, ни перед кем-либо ещё — да и как он мог? Она не тосковала по тем же вещам, что и он. Она скучала по стерильному Убежищу, по рутине, нерушимому порядку и по тому, чтобы её мужа называли ёбаным осеменителем.       — То-о-очно, — протягивает он, надвигая шляпу как следует. — Ну, тогда вперёд, дорогая.              Он мог бы сказать что-то другое, что-то получше. Но это только стало бы ещё одним поводом для сожалений, для следующих снов.