Границы дозволенного

Отупляющую череду пустотелых будней легко, будто играючи, нарушает Кёджуро — своим бодрым голосом, своей твердой поступью, своим возвращением. Для Сенджуро нет момента радостнее: он, бросив всё и не стесняясь, с разбегу падает в распростёртые объятия брата прямо у ворот поместья и, наконец-то, с сердца скатывается целый валун тревог. Кёджуро, как обычно, вжимает в себя так, будто хочет задушить, и Сенджуро правда немного задыхается, но исключительно от счастья: в этот раз брата не было слишком уж долго, но не прилетал и ворон с дурными новостями — так и приходилось коротать холодные ночи в догадках одна другой страшнее. Но Кёджуро вернулся. Он снова вернулся и, кажется, даже целый и невредимый; Сенджуро нехотя, но вылезает из капкана объятий, чтобы как следует старшего рассмотреть, убеждается: и правда, целый и невредимый. Улыбается, как ни в чем не бывало, тянет за руки обратно к себе, сам внимательно рассматривает, вспоминая и запоминая. На мгновение они сцепляются взглядами, и Сенджуро окунается в хорошо знакомое чувство: будто ясное полуденное небо неслышно трескается, раскалывая надвое и себя, и целый мир под собой, образуя бритвенно-острую грань — между тем, что внутри, и тем, что снаружи; тем, как хочется поступить, и тем, как нужно; между ними двумя и всем остальным. Образуя границу дозволенного: тонкую-тонкую, настолько, что практически не видна глазу. — Устал с дороги? — Нисколько, наоборот. Безумно рад вернуться домой, к вам. К тебе. И лезвие её, только что лежавшее на почтительном расстоянии, вдруг обоих полосует по пяткам. Нарушить её, перешагнуть сразу всю одним махом хочется нестерпимо, но чревато: не телесной болью, но душевными муками раскрытой тайны, к которым никто из них пока не готов. А потому оба делают шаг назад — от неё и друг от друга. Потому что так надо, потому что её пока рано переступать. Они ещё успеют прогуляться по острию клинка. — Ты как раз к обеду. Кёджуро вырос в этом доме, но так необычно его сейчас видеть среди родных стен — настолько редко он теперь здесь бывает. Сенджуро засматривается, будто видит брата впервые, тоже вспоминая и запоминая. Любуется благородной осанкой, гордым разворотом плеч и воинской выправкой; любуется солнцем, запутавшимся в золотых волосах, яркой улыбкой и искрами на дне внимательных глаз. Любуется родным братом, как никогда остро сейчас ощущая, что скучал по нему так же безумно, как сам Кёджуро рад своему возвращению. Тянется трапеза, тянется разговор: пока тянется время, они успевают обменяться новостями и обсудить всё то, что не уместилось в редкие письма. — А отец как? Сенджуро молча качает головой — что тут сказать, если Шинджуро даже не обернулся, когда старший сын зашёл его поприветствовать? — Жаль. Это единственные изменения, на которые я искренне надеялся. Кёджуро не позволяет себе печальный вздох, поэтому Сенджуро вздыхает за него: это бремя они делят на двоих, но ничего не могут с ним поделать — до отца не достучался ни старший сын, ни младший, а уважение к нему так и не позволило вмешаться всерьёз. Сенджуро вздыхает ещё раз, уже за себя, и Кёджуро, утешая, тянет его к себе под бок. К вечерней заре Сенджуро готовит ванну, чтобы брат мог смыть с себя дорожную пыль, а сам он — избавиться от утомления бытом прошедшего дня. Наконец, небосвод закатывает солнечный зрачок к горизонту, и, без того едва заметная, граница дозволенного тлеет с последним лучом заката, становясь совсем невидимой, но не исчезая до конца. Кёджуро укладывает голову младшему на колени, а Сенджуро гладит его по волосам, перебирая непослушные, ещё влажные вихры; в густеющих сумерках они опять сцепляются взглядами, и на этот раз их уже нечему остановить. — Не пора ли спать? — А говорил, что не устал. — Нисколько. Наоборот. Двусмысленность натягивается между ними звонкой струной, и Сенджуро против воли улыбается появившемуся томному напряжению. — Тогда иди. Я зайду чуть позже, только проверю отца. Разлучаются они ненадолго, но эта передышка нужна обоим, чтобы вновь обозначить для себя границу дозволенного, обозначить — и, наконец, переступить. Сенджуро заглядывает в комнату отца, встречая ту картину, которую и ожидал: Шинджуро, забывшись пьяным сном, дышит размеренно и глубоко, хотя обманываться таким покоем не стоит, ведь отставной Столп — всё ещё Столп, и во сне он чуток так же, как и в бодрствовании. Но это значит только то, что тайне, чтобы остаться нераскрытой, всего лишь нужно быть тихой и осторожной. После Сенджуро, как и обещал, направляется к брату. У младшего Ренгоку поступь лёгкая, не отличить от летнего ночного ветерка, но невозможно удивить своим появлением того, кто о нём знает и ждёт его, а потому Сенджуро, переступая порог комнаты, даже не пытается скрываться, совершая последний шаг к границе и первый — за неё. За этой границей они не братья, за ней они — любовники. Стоит только поплотнее закрыть двери, как Кёджуро первым делом опять сжимает в силках объятий, но теперь не с одним лишь намерением напрочь лишить Сенджуро воздуха, а с подспудным желанием сразу же намертво в себя вплавить, чтобы больше никогда не расставаться. Даже этого жеста, простого, но искреннего — уже слишком много для сердца на острие чувств, и Сенджуро порывисто отвечает тем же, обхватывя брата за шею, шепча горячо и ласково: — Кё, я так скучал. Как же я скучал! — Я тоже, Сенджу. Безумно! — пылко отзывается старший. — Ни дня без мысли о тебе, ни единой битвы — мой ничирин поёт твоим именем. Сенджуро всё-таки всхлипывает, проникшись реальностью происходящего и не выдержав веса скопившихся за столько лет переживаний: вернулся! Живой! Вернулся живой! И Кёджуро утешает его, подтверждает поцелуем: вернулся. Живой. Теперь Сенджуро, успокоившись, может не думать ни о чем, кроме старшего брата: пусть и времени у них до самого рассвета, но стоит увлечься друг другом — и тогда даже самая длинная ночь пройдёт незаметно. Свежие простыни встречают прохладой — она мгновенно тает на разгорячённой коже, но они её и не ищут, наоборот, лишь прижимаются друг к другу теснее, чтобы распалиться ещё больше. Горячие руки, горячие губы: всё горит и полыхает, но родиться Ренгоку — значит, не бояться огня. Чем жарче, тем лучше; Сенджуро с удовольствием позволяет Кёджуро заново вспоминать и запоминать своё тело, и сам занимается тем же — сверяет по мысленной карте старые шрамы и находит новые, прослеживает их все пальцами и губами до тех пор, пока не будет увлечён новым поцелуем, контрастно медленным и глубоким. А ведь когда-то их тайна существовала только в таких поцелуях и приглушённых одеждой прикосновениях, хотя уже тогда оба понимали, что однажды переступят и эту границу… Первая ночь после разлуки всегда об этом напоминает. Они слишком давно не были вместе, и каждый раз Сенджуро приходится заново вспоминать, каково это — сгорать от стыда и страсти под пристальным взглядом, не позволяя себе от него прятаться, а наоборот, раскрываться ещё больше. Приходится и заново привыкать к брату и его рукам, но в этом есть для младшего особая прелесть: в такие вот первые ночи, как эта, Кёджуро по-особенному нежен и чуток, едва ли не до трепета — он может так увлечься комфортом Сенджуро, что не вспомнит о самом себе до самого утра. Внимание и забота самого Сенджуро иногда доводят до слёз: в эти моменты он особенно сильно чувствует, что брат его по-настоящему любит, что никогда не сделает ему больно. По крайней мере, не намеренно: как бы ни были руки старшего аккуратны, ничто уже не избавит их от приобретённой в тренировках мозолистой жёсткости — но Сенджуро нашёл для себя прелесть и в удовольствии на самой грани болевого порога. Кёджуро добавляет масла себе на пальцы и заодно в разбушевавшийся между ними огонь, а Сенджуро вздыхает, выгибается, хватается то за простыни, то за братские плечи, и не выдерживает первым: тянет старшего к себе и на себя, льнёт, прижимается, ища ещё больше тепла в этом пекле, умоляет шёпотом в самые губы — и тогда Кёджуро просто не может ему отказать. Он занимает собой всё пространство: и снаружи, и внутри, но Сенджуро этого мало. Всё-таки, он — тоже Ренгоку, и, хоть и не унаследовал семейного таланта, но однозначно перенял семейный аппетит. Он просит больше, ещё больше, просит всё, что есть — всем телом, без слов, но Кёджуро и так прекрасно понимает его, они же родные братья: кому, как не им, знать друг друга лучше всего? Именно сейчас тайне следует быть особенно тихой, и именно сейчас Сенджуро тяжелее всего сдерживать голос: удовольствие острое, топкое и терпкое, медленное, но неумолимое, а Кёджуро старается всё сделать наверняка, осознанно высекая из младшего целые снопы искр и не планируя останавливаться — так и приходится зажимать себе рот сначала одной рукой, а потом и двумя, лишь бы не обронить неосторожный стон. Если бы они только были одни сейчас… Жарко до головокружения, особенно, когда Кёджуро просит перевернуться на живот, а потом вжимает в пол и берёт темп, достойный выносливости Столпа: от непоправимого спасает только подушка, приглушающая всхлипы и тихий, полный нетерпеливого удовольствия скулёж. Сенджуро до неприличия, до слёз хорошо, а это неизбежно подводит его к ещё одной границе — Кёджуро тоже это чувствует, параллельно подходя к своей, и поэтому подгоняет их обоих, чтобы переступить одновременно. Совместный шаг за край пылающей бездны — первый и единственный, больше не требуется для того, чтобы тут же сорваться вниз и разлететься огненными брызгами. В этот момент Сенджуро чувствует себя по-настоящему полным и целым, и уверен, что Кёджуро разделяет те же переживания, приятной тяжестью навалившись сверху. Они делят сокровенные минуты единения тихо и недвижно, а потом Кёджуро избавляет от веса своего тела, ложась рядом и утягивая Сенджуро в неизменно тесные объятия. Ведь даже сейчас, когда они так близко и так реально, оба не могут отделаться от мысли: эта ночь легко может стать единственной, если утром вновь объявится ворон и укажет направление. Поэтому первая ночь всегда такая: ненасытная, торопливая, страстная и, на проверку, очень, очень короткая, так что о сне и речи не идёт — это только передышка перед чем-то ещё более жарким и долгим. Хотел бы Сенджуро попросить брата остаться — просто взять и остаться, чтобы больше не пришлось торопиться, чтобы больше не считать ни ночи рядом, ни дни в разлуке, чтобы Кёджуро, наконец, вернулся раз и навсегда и вновь стал уместным в стенах родного дома. Хотел бы, но никогда этого не сделает, даже не заикнётся: за одни только такие мысли младшему уже стыдно, не так его воспитывали. Это честь для любого Ренгоку — служить Истребителем демонов и защищать простых людей; это долг, передающийся в их семье из поколения в поколение, все они исполняют его с гордостью — и даже отец когда-то. Если бы Сенджуро мог, если бы не необходимость заботиться о родителе и следить за домом, он бы и сам с радостью пошёл в Организацию, пусть среди Ликвидаторов, но — служить и исполнять вверенный предками долг. И он бы искренне гордился этим. Поэтому просить Кёджуро остаться, даже если хочется, даже если без него неспокойно и тоскливо — всё равно что растоптать его достоинство, его труды и стремления. Большего неуважения и пренебрежения и быть не может, и Сенджуро никогда не поступит так с чувствами старшего брата, даже если это значит, что всю жизнь придётся провести в пустоте ожидания с редкими мгновениями тепла. Пусть. Сенджуро — тоже Ренгоку, он крепче, чем может показаться. Он не подведёт, он будет делать то, что может, чтобы Кёджуро и в следующий раз было, куда вернуться. И, самое главное, он будет верить, что его старший брат однажды обязательно выполнит семейный долг и обязательно вернётся — насовсем. И тогда… Тогда уже никаких границ не останется, а трещина на расколотом небе заживёт, как неосторожный порез, чтобы никогда о себе не напомнить.