Je t'aime... Moi non plus

— Я люблю вас, — говорит Лу. Ярко-оранжевое послеполуденное солнце рассыпается искрами в рыжих волосах. Пряди вспыхивают огнем, и сам Лу словно светится спелым померанцем на фоне зелени деревьев. Рене тихонько хихикает. Апельсиновый Лу. Он хмурится, лицо приобретает удивленное выражение: мол, что тут смешного? Для него-то все просто, конечно. Сегодня он любит одну, а завтра другую, и решения его, как и чувства, совершенно искренни и однозначны. А она… Рене закусывает губу. Вот что ей ответить? Быстрое обманчивое: «И я вас»? Так это неправда. Он ей нравится, да, очень нравится, от костюма кричащей расцветки, по оттенку совпадающего с тоном стен малого тронного зала, до запаха свежих слив и скошенной травы. Нравится его безыскусность и прямолинейность. Нравится, как он смотрит на нее — с обожанием и нетерпением, точно игривый щенок, нуждающийся во внимании и ласке. Но любовь? Слишком уж сильное это слово, слишком крепкое чувство. Оно накладывает определенные обязательства, а Рене уже и так кругом обязана почти каждому при дворе. Лу, если подумать, тоже ей обязан — не она ли спасла его шкуру, отведя беду? Снится ли ему Бастилия? Франсуазы уж нет, как нет и Шарля, а о Лу и его участии в похищении никто не знает, и, пока жива Рене, не узнает. И обменять его благодарность, его преданность на нудно-скучное «я вас люблю, я в вас нуждаюсь»? Нет уж, увольте. — А я вас нет, — говорит Рене и улыбается: смотри, что с меня взять, такой легкой и беспечной, пусть легкость эта обманчива, фальшива до крайности. — Нет? — переспрашивает Лу с решимостью — вдруг она передумает. — Нет, — подтверждает Рене, и для верности капризно дергает плечиком: как вы надоели со своими признаниями. Лу вздыхает, опускает голову. Солнце прячется за тучу, свет блекнет в рыжих волосах. Видеть его понурым Рене не по вкусу, она шутливо дергает за медный завиток — догоняйте — и пускается наутёк. На миг она боится, что сделала глупость — Лу останется на месте, и, если ее увидят, то поднимут на смех — Рене в одиночестве бежит по саду, точно марафонец по дистанции, но нет, не проходит и мгновения, как он бросается за ней следом, удивительно проворный и ловкий, да так резво, что Рене еле успевает от него ускользнуть. Они в два счета достигают выхода из лабиринта, и теперь Рене одновременно и страшно, и весело — вот-вот она наткнется на очередного блюстителя приличий, вроде Александра, что сделает ей замечание и положит конец их с Лу незамысловатой игре. Но преграда возникает не в лице месье Бонтана — спрятавшееся солнце предвещает дождь, и вот уже первые крупные капли барабанят по крышам, падают на лицо и руки. — Туда, скорее! — кричит Рене запыхавшемуся и таки догнавшему ее Лу, и тянет его за руку к конюшням. Они вихрем проносятся мимо Белль, мимо изумленного главного конюшего, мимо тюков и ряда стойл, и оба совершенно изнеможённые падают на стог соломы в углу. — Уф! — только и может сказать Рене, с трудом переводя дух. Лу смотрит на нее во все глаза: как же она хороша! Мадемуазель де Ноай не пристало жаловаться — природа щедро ее одарила, но именно сейчас, разгоряченная, с прилипшими ко лбу влажными прядями, с раскрасневшимися от бега щеками, с торопливо поднимающейся и тут же опадающей в такт дыханию полной грудью, Рене могла затмить собой первую красавицу Франции (следовало бы упомянуть королеву, но, Мария Терезия, честно признаться, не в счет). — Вы смущаете меня, когда рассматриваете словно скаковую лошадь! — притворно возмущается Рене, перехватывая восторженный взгляд Лу, но тут же заливается стыдливым румянцем, кокетливо смотрит из-под полуопущенных век. Что-то он будет делать? — Вы прекрасны! — выпаливает Лу. — Могу ли я…? В волосах у Рене застряла солома, и он бережно вынимает сухие травинки из ее прически, боясь лишний раз вздохнуть. В конюшне темно и пыльно, с потолка свешиваются кружева паутины и пахнет смолой и сливами. — Это Лу, — понимает Рене и, повинуясь инстинктивному порыву, придвигается ближе. Впитать бы его аромат в себя, запечатать в памяти, чтобы когда-нибудь потом достать из чертогов разума как редкую драгоценность, и любоваться ею, ни с кем не делясь. Мое, мое, только мое. Желание накатывает на Рене, пробирает все ее естество, и вот уже руки лихорадочно скользят по жесткой ткани камзола, освобождая от бантов и пуговиц. Лу нужен ей сейчас, нужен отчаянно и немедленно — а уж почему: мимолетный ли то каприз, причудливая игра света и тени разума или прихоть ее легкомысленной натуры, Рене решит позже. Пока же ее заботит лишь ткань, много-много ненужной блестящей ткани, бесконечные ленты и крючки, тесемки и застежки. — Пуговицы, пуговицы, сплошные ряды пуговиц, к чему столько? — бормочет она яростно, не замечая, что говорит вслух, и Лу смеется, а после кидается ей на подмогу как истинный рыцарь. Вдвоем им удается справиться с верхом, уже и блуза летит на пол, приземляясь рядом с торопливо скинутыми башмаками. Лу и сам не промах — ловко расшнуровывает Рене корсет с изяществом художника, кистью наносящего на холст широкие мазки, и тот стекает под ноги бесполезной тряпкой. Она улыбается Лу — новой, несмелой улыбкой, сердце стучит в груди молотом, и они падают в самую соломенную гущу, проваливаются в яму из высохшей травы, и смеются, смеются как сумасшедшие. Лу опрокидывает Рене на спину, нависает над ней — столь несвойственный решительный для него жест — и она поначалу замирает, как кролик перед удавом. Что он задумал? Но тут же успокаивается — апельсиновое море волос вперемешку с солнечными зайчиками опускается ей на грудь, приятно щекоча кожу, и спустя мгновение горячие губы смыкаются на соске, чуть прикусывая плоть. Весь мир раскаляется добела, и Рене слышит свой крик — словно это не она, а кто-то другой — настоящая Рене взмывает к потолку и сверху смотрит на поддавшуюся желаниям пару, на свое умытое дождем, совершенно счастливое лицо. Рука ее уперлась полуобнаженному Лу в талию, и ей нужно еще больше кожи под пальцами, восхитительной веснушчатой кожи с запахом травы и слив. Малейшее усилие, и ладони сходятся у него за спиной — вот так, ближе, теснее, пока она не начнет задыхаться в по-медвежьи крепких, но бережных в своей осторожности объятиях. — Вы нужны мне, — Рене вновь не узнает свой голос — ломкий, отчаянный в своем страстном нетерпении, и когда Лу, наконец, скользит по внутренней поверхности ее бедер и мягко в нее входит, она приглушенно ахает и прикусывает мочку уха над медной прядью. — Лу! Он вздрагивает, но не отстраняется, прижимаясь еще теснее, хотя, казалось бы, куда ближе, шепчет в розовую ушную раковину какие-то нежные глупости, и Рене думает: «И этого я хотела лишиться?» Оттолкнуть его теперь немыслимо. После они лежат, разнеженные, на колючей соломе, что впивается острыми стеблями в спину, Лу водит мизинцем по ладони Рене, дразняще щекоча остывающую кожу, и весь мир притихает, замедляется, оставляя в фокусе только слабо освещенный угол с лучом света под потолком и рыжие перепутанные пряди волос. Эти минуты она любит больше самой близости — пусть Лу и не говорит ничего, молчать с ним легко и приятно. Они дышат в унисон, а потом его дыхание сбивается, Лу поворачивается к Рене, словно собираясь сообщить нечто важное. Сердце у нее падает. — Я давно хотел, — начинает он, запинаясь, — отдать вам это. На ладонь Рене опускается цепочка с камнем — зеленый изумруд в обрамлении золотых листьев. Губы немеют. — Зачем? — шепчет Рене в досаде. — Хотел сделать вам приятное, — Лу покаянно опускает голову, рыжие пряди падают Рене на плечо, — подбирал под цвет ваших глаз. — Не нужно, — она рывком отстраняется, надо же было так все испортить, — никаких подарков мне от вас не нужно. — Но почему? — в его голосе обида соседствует с изумлением. — Потому что я не Франсуаза, — хочется крикнуть Рене, — меня не нужно завоевывать или покупать, как товар в лавке. Потому что дар, любой дар, оставляет след, а значит говорит о временности всего происходящего. Следы исчезают, вода смывает их с песка времени, а я не хочу, чтобы вы исчезли. Слезы, обидные, жалкие, подступают к горлу, душат. И объяснить-то она ничего толком не может, едва ли Лу ее поймет. Смятение чувств пугает Рене, воздуха не хватает — потолок конюшни давит ей на грудь и плечи. Мгновение — и она вскакивает, подбирая в спешке нижние юбки, вытряхивает злополучную солому из обуви и платья, хочет убежать — неважно куда, лишь бы не плакать при Лу. И это она, легкая и беспечная, готова разреветься вот так глупо из-за подарка. — Мадемуазель, — Лу нежно касается ее руки, — мадемуазель, постойте. Он уже сам чуть не плачет. Лу сконфужен и растерян – в юдоли слез опасно каждое неосторожно брошенное слово, что ему сказать и сделать, чтобы не расстроить мадемуазель де Ноай еще больше? «Чувствительность — вторая натура Лу, он и в слезах органичен и мужественен», — думает Рене. — Никаких больше вещиц, если они так вас расстраивают, — говорит он твердо, — больше никогда. Если они делают мою даму несчастной. Мою даму. Слушала бы и слушала. Рене улыбается сквозь слезы, вытирает их рукавом. — Обещаете? Он кивает: «Обещаю. Я исполню любой ваш каприз». Тяжесть на сердце стремительно тает. — Тогда, — Рене легонько щелкает Лу по носу, — больше никаких конюшен, садов и беседок. Все же перина с подушками моей спине больше по вкусу, чем тюк соломы. — Но мадемуазель, вы же сами… — Лу краснеет, с горячностью машет руками, — если бы я знал… — И слушать ничего не желаю! — Рене топает ногой, глаза ее смеются. Лу возводит взор к потолку, но Рене знает — он не злится. Словно в подтверждение ее мыслей он отвешивает полупоклон: — Что еще пожелает моя госпожа? Солнце золотит верхушки деревьев, вот-вот наступит закат. Правду говорят — влюбленные часов не наблюдают, казалось, прошло совсем немного времени, с тех пор как они укрылись от дождя в конюшне. Волосы Лу полыхают ярко-оранжевым. Ответ приходит сам собой. — Апельсинов. Очень хочется апельсинов. Лу с готовностью бежит в оранжерею. Рене глядит ему вслед, в голове крутятся строчки из полузабытой песенки. Я тебя люблю. — Я тебя тоже нет. Рене думает о Лу и той нежной горечи, что охватывает ее при мысли о нем, и улыбается.