С ним

Мама в детстве говорила призраков не существует Я боюсь спать в темноте, я видел как они танцуют Кручу мысли в голове, с кем-то говорю во сне Мне некому задать вопросы, задаю их сам себе ЯМАУГЛИ — «Призраков не существует»

Просыпаюсь я медленно и с отвратительным осознанием, что у меня нет руки. Этому факту я, почему-то, совершенно не удивляюсь, зато от него становится бесконечно тоскливо и ужасно, до слёз, обидно. Я набираюсь сил встретиться взглядом с, наверняка, мерзким окружающим миром лишь спустя несколько вдохов и той рукой, которая у меня ещё осталась, вытираю уголки глаз. Мир оказывается далеко не таким мерзким, каким я его себе представлял. Палату заливает мягкий и желтоватый солнечный свет и, повернув голову, я замечаю даже, что рука у меня, всё-таки, есть. Правда, сверху эту руку придавливает тяжёлая светловолосая голова, которую совершенно не хочется тревожить. Однако самоотверженная любовь оказывается вовсе не такой самоотверженной, как мне хотелось бы думать, и я медленно, стараясь не разбудить Воланда, подвигаюсь туловищем к краю кровати, освобождая совершенно онемевшую руку. Воланд во сне недовольно что-то бурчит, и я успокаивающе касаюсь губами его тёплой макушки. Почувствовать способность сгибать локоть и шевелить пальцами, несомненно, приятно, хоть за эту способность и приходится платить холодным покалыванием от плеча до запястья. Я ищу глазами телефон, но на тумбочке рядом с кроватью его нет. Упал, что ли? Ещё раз оглянувшись на своё сладко дремлющее сокровище я начинаю спускать ноги с кровати, когда меня окликают хриплым со сна голосом: — Ты куда? Я резко оглядываюсь. Воланд повернул ко мне голову и сверлит усталым и подозрительным взглядом. Я мягко и виновато улыбаюсь ему. — Разбудил? Извини. — Не уходи. — Я тут, — тихо говорю я. — Только время посмотрю… — Нет, останься, — и это должно было прозвучасть сонно и капризно, однако сказанные твёрдым и слишком серьёзным голосом эти слова заставляют меня вздрогнуть. Я смаргиваю удивление и делаю движение, чтобы подняться — точнее, мне кажется, что я делаю такое движение. Я медленно опускаю взгляд на свои не шевельнувшиеся ноги. Потом мои ноги так же медленно поднимаются обратно на кровать. Вместе с ужасом накатывает тупое и вязкое раздражение и злость — и на эту конкретную ситуацию, и в целом на всё, что ей предшествовало. Это всё совершенно неправильно. Я — писатель, ну в самом-то деле, писатели этим не занимаются. По-хорошему, я должен был напиваться до беспамятства в богемных компаниях и, путаясь в словах, говорить своим собутыльникам, что они гениальны, думая про себя, что все мы в одинаковой степени бездари. Может быть, стоило дотянуть лет эдак до сорока, сохранив здравый рассудок, и писать слезливо-сопливые и восхитительно-поэтичные письма своему юному и эгоистичному любовнику. Ну или, на крайняк, надо было просто-напросто повеситься с отчаяния. «Повеситься — это можно», — думается мне. Я перевожу взгляд на Воланда. Последняя осознанная мысль, мелькающая в моей голове: «Не позволит». Больше всего мне хочется отбежать в угол палаты, сползти на пол и трусливо, по-детски, обнять руками свои колени. Кажется, так страшно не было даже в тот вечер на берегу, потому что тогда я знал — это не он, это не Воланд говорит со мной, Воланд где-то там, внутри, до него можно достучаться, его можно вернуть. Сейчас Воланд здесь, со мной, смотрит на меня большими внимательными глазами безумца, а я не могу даже попытаться успокоить его. — Дай руку, — тихо говорит он. Я с ужасом смотрю, как моя рука медленно поднимается и тянется к нему. Он берёт мою кисть, не сжимает, но неприятно впивается в ладонь острыми кончиками цепких пальцев. Ждёт. — Белый. — Что? — я вдруг обнаруживаю, что могу говорить. — Белый цвет. Ты боишься. — Да, — односложная правда слетает с губ сама по себе, и я не понимаю, очередной ли это Воландовский трюк, или у меня уже просто не осталось сил лгать. — Меня? Его лицо вдруг приобретает по-детски огорчённое выражение, и я понимаю, что могу двинуть рукой. Контроль ослабевает. Я разворачиваю кисть в его хватке, беря его за руку, в его глазах мелькает мимолётное раздражение. Я вновь каменею. — Меня? — повторяет. — Тебя потерять, — поправляю чётко и коротко, словно сумасшедшего. — Я тоже, — задумчиво, а потом снова резко и холодно: — Лжёшь. Боишься меня. Права говорить снова лишают, а Воланд вздыхает так, будто надеялся услышать ответ. — Думаешь, что я стану таким же, как мой отец. «Уже стал», — думаю я с каким-то отстранённым отчаянием. Воланд вдруг весь как-то сжимается, мотает головой, в больших и внимательный глазах мелькает испуг. — Нет, — резко говорит он. — Не стал. Контроль снова ослабевает, и я выдёргиваю руку из Воландовской хватки. Тот делает слабое движение, будто пытаясь снова меня схватить, но рука его опадает безвольной верёвкой. Я чувствую, что снова могу свободно говорить и двигаться и гадаю, надолго ли мне это позволено. В голове удивительно чёткий план действий: рывок вперёд, пережать сонную артерию — как у Акунина вряд ли получится, но дезориентировать можно — выбежать из палаты, выхватить из коридора первую попавшуюся медсестру… а дальше уж думать, что делать. Воланд смотрит на меня нечитаемым взглядом и непонятно чего ждёт. Вместо того, чтобы привести в исполнение свой план, я смотрю на него в ответ и не двигаюсь. — Я… — наконец хрипло говорит Воланд. — Я не знаю, что на меня нашло. То есть, конечно, знаю, но я не думал, что… Прости. Значит, затишье. Облегчения я, почему-то, не чувствую. — Я не хотел делать это с тобой, — говорит Воланд. Я медленно киваю. Конечно, не хотел. Он вздыхает и садится, спускает ноги, собираясь встать с кровати. Поборов страх, я хватаю его за запястье. Он удивлённо на меня оглядывается, но руки не отнимает. — Ты куда? Он дёргает плечом, отводя взгляд. — Тебе стоит держаться от меня подальше. Я не хочу, чтобы это снова повторилось. Раздражение накатывает с новой силой. — Это я уже слышал, — резко говорю я. — И чем всё закончилось? — я делаю пару медленных вдохов и продолжаю уже мягче. — Мы ведь договорились, разве нет? Что я буду рядом. — Ты совсем ничего не понимаешь? — взвивается Воланд. — Я тебе же навредить не хочу. — Я повторю вопрос, — я чувствую, что начинаю закипать. — Чем всё закончилось, когда ты руководствовался этой логикой в последний раз? — Да тем, что ты, как идиот, попёрся меня спасать, — вдруг рявкает он. — После того, как русским языком тебе было сказано этого не делать. Рыцарь, блять. Несколько секунд я просто смотрю на него, пытаясь осмыслить услышанное. Потом спрашиваю очень тихо: — Что? — Плохо стал слышать? — грубо говорит Воланд. Я неверяще моргаю. — По-твоему, мне нужно было просто бросить тебя наедине с ним? Он вздрагивает, и я понимаю, что впервые за разговор напрямую упомянул Андрея Петровича. — Именно, — цедит Воланд. — Тебе следовало свалить ещё тогда и никогда больше не вспоминать ни обо мне, ни о нём. — Ты сам себя вообще слышишь? Оставить тебя под его контролем? Чтобы ты стал таким же, как он? Сам знаю, что последним пытаюсь обмануть нас обоих, но, кажется, именно так у меня получается до него достучаться. Воланд как будто немного успокаивается. — Я не стал бы тебя преследовать, — мрачно говорит он. — У меня хватило бы сил тебя отпустить, если бы ты был далеко. Я едва удерживаю в горле истерический смех. — Ты совсем дурак, скажи мне? — почти ласково спрашиваю я. — Не хочу я, блять, быть далеко, я с тобой быть хочу. — Мне твоё бесстрашие осточертело, — отрезает Воланд. — Ты видел, на что я способен, так что оставь свою самоотверженность при себе. Я несколько раз рвано вдыхаю, стараясь не сорваться на крик. — Да, я видел, на что ты способен, — говорю насколько могу спокойно. — Я видел, что ты способен себя контролировать. Ты сумел прийти в себя. — В этот раз — да… — А ещё, — продолжаю я, — ты был способен вырваться из-под его контроля. Мы победили его. Воланд вдруг резко мотает головой, и в глазах у него мелькает ужас. — Нет, — быстро говорит он, — нет, ты не прав, он сам убил себя. Я непонимающе хмурюсь. — Конечно, сам. Я имею в виду, что если бы мы с тобой не… — Нет-нет-нет, — говорит Воланд, волнуясь, — послушай меня. Послушай. — Слушаю. — Я не убивал его, — очень чётко говорит Воланд, и глаза у него большие и тревожные. — Ты веришь мне? Это не я. — Верю, конечно верю, — тихо отвечаю. Лгу. — Это не я, он сам. Я готов был, но… В голову совершенно некстати приходит дурацкое «Он сам на нож упал». Не смешно. — Он сам убил себя, — повторяет Воланд, и голос у него срывается нервно и испуганно. — Я верю тебе, — беспомощно повторяю я. Воланд глядит на меня как-то даже удивлённо, будто не понимает, как я мог поверить его словам. Я закрываю глаза и глубоко вдыхаю через нос. Старый мудак даже после смерти не оставляет нас в покое. Он вдруг очень резко оказывается у меня где-то в гортани. У Воланда дрожат руки, и я разлепляю сухие губы, выпуская наружу чужие слова. — Конечно, это не ты, — шепчу я. — Ты не мог убить его. Ты всегда был слишком труслив для этого. Слишком труслив, чтобы воспользоваться данной тебе силой. Воланд выглядит таким пугающе-уязвимым, что мне почти физически больно продолжать, но маленький огонёк паники в его глазах как будто становится немного тусклее. «Пусть лучше ненавидит меня, чем себя», — думаю я и продолжаю. — Да, ты труслив и слаб. Разве ты можешь быть убийцей? А он-то думал, что у тебя есть потенциал, он хотел тебя вылепить по своему образу и подобию! Неужели у тебя хватает наглости полагать, что ты мог бы стать таким, как он? Неужели ты думаешь, что мог бы убить? Что это ты убил его? — Это не я, — шепчет Воланд. — Это не я убил его. — И ты в это веришь? — холодно спрашиваю я. Он слабо кивает. — Лжёшь! — рявкаю я. — Ты много о себе думаешь, ты думаешь, что убил его. Не так ли? — Нет, не так, я не убивал его, — повторяет Воланд. — Прекрати врать, — медленно говорю я. — Ты ведь и этого не можешь сделать убедительно. Я устал от твоего вранья, прекрати врать! Воланд вдруг весь как-то вскидывается, глядит на меня злыми, блестящими глазами. — Хочешь правду?! — Если осмелишься её сказать, — подначиваю я. — Хорошо, будет тебе правда, — едва ли не шипит он. — Это я убил его. — По крайней мере в это ты веришь. Но как же ты глуп, если думаешь, что мог бы убить его. Он бы двумя пальцами раздавил тебя, если бы захотел. — Это я убил его! — кричит Воланд, глядя на меня с отчаянием и ненавистью. Я выдавливаю из себя презрительную улыбку. — Уверен? Он трясётся всем телом, будто от холода, и мне хочется надавать себе пощёчин, а потом прижать его дрожащие пальцы к своей груди и долго-долго просить прощения до тех пор, пока он не успокоится и не рассмеётся от моих сбивчивых, неловких извинений. Я не двигаюсь с места. — Не отвечаешь. Боишься. Как тебе в голову пришло, что ты мог бы победить его волю? Что ты о себе возомнил?! — я хрипло кричу последнее слово, и он вздрагивает, глядя на меня как-то по-особенному беззащитно. Не так он смотрел на меня несколько минут назад, приковывая взглядом к кровати и контролируя каждое движение. Я давлю в себе мерзкое, мстительное удовлетворение. — Такие, как ты, — медленно продолжаю я, — не убивают. Ты жалок, тебя можно заставить убить, потому что ты жалок и слаб, но по своей воле — о, нет, тебе было бы слишком страшно. Я тихо и истерично смеюсь. — Это не ты, — шепчет Воланд. Его побледневшие губы едва шевелятся. — Это не ты. Ты не можешь так говорить. — Конечно, это не я, — легко соглашаюсь. — Это он, — продолжает Воланд с надеждой. У меня перехватывает дыхание от безысходности. Мы так мечтали, чтобы он исчез — почему же теперь он так отчаянно нам нужен? — Узнал, — улыбаюсь я. — Умница. Всегда был смышлён. Воланд немного успокаивается и смотрит на меня враждебно. — Оставь его в покое, — цедит он. — Я убил тебя, и ты больше не смеешь отравлять мою жизнь, так что отправляйся в тот ад, из которого ты вылез. Я отрывисто усмехаюсь. — Это не ты убил меня, мальчишка. — Я тебе не верю, — говорит он совсем тихо. — Веришь, — тяну я. Воланд зажмуривает глаза и отчаянно мотает головой. — Веришь, — повторяю. — Ну же, скажи это. Ты не мог бы убить меня. — Я убил тебя. — Дурак! — выкрикиваю. Воланд вздрагивает. — Трусливый дурак, не тебе со мной тягаться, — мой голос снова опускается до шипения. — Скажи мне. Скажи мне, мальчик мой. Я резко хватаю его за плечи, и он замирает в моих руках каменным изваянием. — Скажи мне, ты ли убил меня? С губ Воланда срывается что-то среднее между криком ужаса и рыданием, и он дёргается всем телом, выкрикивая мне в лицо: — Нет! Нет, это не я, не я! Я загребаю его в объятия в ту же секунду, и он извивается, бьётся, изо всех сил стараясь вырваться. Не пускаю. — Тише. Тише, — голос срывается. — Всё, всё. Тише. Воланд замирает. — Мастер? От того, как неустойчиво звучит его голос, мне хочется встать и несколько раз удариться головой о стену, но я не могу сейчас оставить его. — Всё, всё, — заполошно шепчу я и прижимаю его к груди так, словно надеюсь, что он сумеет выдавить сгусток вины и страха из моего солнечного сплетения. — Всё. Прости. Я чувствую, как он постепенно перестаёт дрожать, а дыхание его становится мерным, только изредка прерываемым тихими и тоскливыми всхлипами. — Прости, — повторяю я и аккуратно провожу ладонью по его спине. Он резко отстраняется, тревожно заглядывая в глаза, и мне становится холодно. — Не за что прощать, — твёрдо говорит он. — Это был не ты. — Не я, — с облегчением улыбаюсь. Воланд слабо улыбается в ответ, а потом давит мне на плечо. Я понимаю, ложусь, и, когда он закидывает на меня тёплую и тяжёлую руку, мерзкое чувство в моём солнечном сплетении опускает голову, признавая поражение. — Мы избавимся от него, — тихо говорит Воланд. — Мы избавимся от него, — повторяю я. *** С медсестрой договориться получается — взяток я давать не умею, зато сердце коренастой и мрачноватой женщины удаётся растопить нашим с Воландом «одинаковым щенячьим глазам, которым невозможно отказать». Он засыпает почти сразу после ужина, но я не ложусь, сижу рядом на кровати. Я жду ещё одного гостя. — Думаешь, это и правда не он? — медленно говорит Андрей Петрович. Тянет цепкие пальцы, проводит по Воландовским волосам. Я едва сдерживаю порыв перехватить его руку, закрыть от него Воланда — я напоминаю себе, что это не более чем призрак, порождение моего сознания, и протягиваю руку вместе с ним, осторожно касаясь тонких спутанных волос. Андрей Петрович понимающе мне усмехается. — Думаешь, не он? — повторяет Андрей Петрович. Я мотаю головой. — А я думаю, что тебе страшно, — шипит Андрей Петрович. — Тебя пугает то, с какой лёгкостью он контролирует тебя. А что, если твой возлюбленный и правда убийца? Посмотри на него. Я изо всех сил напрягаюсь, чтобы не повернуть головы. — Посмотри на него, — спокойно повторяет Андрей Петрович. Я сжимаю зубы. — Не-ет, — тянет. — Не выйдет в этот раз обвинить во всём меня. Ай-яй-яй! — цокает языком. — Нехороший Андрей Петрович! Преступник, манипулятор, гипнотизёр… Это было проще, правда? Но теперь Андрея Петровича нет, а зло — есть. Кто же будет злодеем, м? Я сжимаю в кулак свободную руку. — Он? Или ты? Можешь выбрать, — великодушно разрешает призрак. Я молчу. Андрей Петрович вздыхает. — Посмотри на него. Я поворачиваю голову. Воланд мерно дышит во сне — его плечо, накрытое белой тканью больничной рубашки, немного приподнимается на вдохах и кажется удивительно тонким. Андрей Петрович тихо смеётся. — Такой хрупкий, правда? Было бы очень страшно, если бы кто-то настолько хрупкий был способен убить. Да, было бы очень страшно. Воланд действительно кажется невыносимо хрупким, и мне вспоминается Уайльдовская Саломея, раздавленная щитами солдат. Беззащитное и уязвимое зло. — Да, было бы очень страшно, — тянет Андрей Петрович. — Ты сильно любишь его, не так ли? Я раздражённо дёргаю плечом в ответ на риторический вопрос. — Жаль, — наигранно вздыхает Андрей Петрович. — Тебе ведь не хочется любить убийцу. «Он никогда не сделал бы этого, — зло думаю я. — Ему это было не нужно. Это ты хотел сделать всех своими рабами — потому что ты боялся, что сам окажешься рабом. Ты вовремя понял: когда в жизни становится слишком много рабов — раб даже может стать их хозяином. Ты так ухватился за эту мысль, что совершенно забыл о том, что тебе никогда не стать хозяином Короля», — Максимов вспоминается неожиданно, но приходится кстати. По неосязаемому лицу Андрея Петровича проходит нервная рябь. Я улыбаюсь. Себя мучить легко. «И когда ты понял, что тебе не сделать его своим рабом, что даже если ты подчинишь его физически, он всегда будет изо всех сил пытаться вырваться из-под твоего контроля — вот тогда тебе стало по-настоящему страшно. Правда?» Андрей Петрович молчит. «Правда?» — наседаю я. Себя мучить легко. Андрей Петрович отвратительно-беспомощно кривит губы. — Ты пытаешься перевести тему, — шипит он, — потому что боишься поверить, что твой любовник — убийца. «Ты и сам знаешь, что он не контролировал твоё сознание, — отчаянно думаю я. — Иначе зачем ты помог мне?» — Помог? — удивляется Андрей Петрович. «Я говорил ему твои слова. Ты убедил его, что это не он убил тебя». — Ах, это. Ты что же, думаешь, что это я говорил с ним через тебя? — Андрей Петрович смеётся так самозабвенно, словно я рассказал ему уморительный анекдот. — Мой мальчик, я мёртв. Ты сам говорил с ним. Кстати, ты довольно многому успел научиться у нас — снимаю шляпу. Впрочем, Кристиан и не выбрал бы в спутники обычного раба. Ему ещё в детстве скучно было играть с отребьем. «Мне не интересна твоя мерзкая теория превосходства», — резко и зло. — Упрямец, — равнодушно говорит Андрей Петрович. — Думаешь, у тебя получится остаться святым? Как думаешь, почему я сейчас здесь? Я цепляюсь взглядом за светлую Воландовскую макушку, словно за спасательный круг. Андрей Петрович снова смеётся. — Не дури, — шипит он, — призраков не существует. Я здесь, потому что я у тебя в голове. «И?» — насколько могу холодно, едва скрывая панику. Себя обмануть почти невозможно. Андрей Петрович широко и торжествующе улыбается. — Я слишком глубоко засел в вас обоих. Я буду жить до тех пор, пока живёте вы. «Мы избавимся от тебя, — думаю я. — Мы избавимся от тебя во второй раз, как сделали это в первый». — Конечно, избавитесь, — легко соглашается Андрей Петрович. Тем более, что ты теперь знаешь, как это сделать. Помнишь ведь: я буду жить до тех пор, пока живёте вы. Я бегаю глазами по палате, будто надеясь найти ответ в одном из её углов, но тут Воланд что-то бормочет во сне, и призрак растворяется в воздухе. Я дрожаще выдыхаю, ложусь рядом и обнимаю Воланда осторожно, чтобы не разбудить. Он продолжает разговаривать с кем-то — слов не разобрать, но голос у него испуганный и горестный, и полный ненависти. С кем он разговаривает — тоже не понять, и я зажмуриваю глаза, моля всех известных и неизвестных богов, чтобы не со мной. С ним.