Ева думает. (Rebuild!)

А на улице жарко, душно, сложно вздохнуть и расслабиться. А на улице тошно. Сухость земли словно впиталась в кожу, прошлась по костям мелкой дрожью и по'том, потом – прямо к горлу и там неприятной вязкостью плавится. "Скоро совсем запаришься." А на улице яркое солнце палит. Оно режет глаза, выжигает темные волосы, заставляя блестеть их дешёвым ржаво-коричневым – скоро от каштана благородного ничего не останется. Надо закрасить. Капли пота стекают мелкие, еле заметно блестят в тени прядей. "Как же все заебало." А на улице хорошо. Пусть не свежо, но зато красиво в лучах золотистых играют листья и по-летнему день улыбается, хотя шёл второй месяц осени. А на улице гулять часами хочется, собирать венки из клёна опавшего, вспоминать о простом и не важном – ни о чём не париться. "Не париться." Ева грубо сплёвывает соленый металл, озираясь пугливо по сторонам: никого рядом нет, да и кто оказался бы? Будний день, никакого праздника: все по комнатам заперты, по домам, по офисам. Глупо думать, что что-то изменится. Ничего не меняется. Остаётся только не париться. Ева грубо губы сминает пальцами, на руке – след яркий, красный, и непонятно где здесь кровь, а где помады остатки. Ева смотрит вперёд, на часы парковые над головой: стрелки сошлись на двенадцати. Ева думает, думает, думает. — Сука. Снова сплёвывает, вспоминая звучание слова. Так сухо и гневно, "по-русски", так мерзко и грустно – пусто. Вот как оно звучало. Внутри злость закипала, клокочет, бурлит раздражение. Ева скалится, зубы стискивая – что ещё может девушка, скованная в движениях, сидя в парке на корточках у фонтана, избитая, бесконечно усталая, не способная, глупая, слабая, дикая? "Остаётся только не париться." Ева падает на колени: в кожу болью сильнее впивается гравий, мелкие камни, осколки битые, неприятные, незаметные. Да, нужно не париться. Голова поднимается вверх, на вкус слово катает язык: оно тихо звучит, так расслаблено и спокойно – как будто уже и ни душно, ни жарко, ни больно. И о бойне недавней напоминает разве что только кровь на дрожащих пальцах. Так и хочется лечь, расслабиться, опереться на мрамор фонтана щекой и забыть о любой усталости, закрывая глаза. Ева думает, думает, думает. "...не способная, глупая, слабая, дикая..." Ну зачем, ну зачем так мучиться?! Отпустить бы, забыть, не париться. Полной грудью вдохнуть и выдохнуть, встать, ещё раз стереть с губ разбитых алую жидкость, плечи выпрямить, гордо, как сильная женщина, встать и не озираться, не скалиться, закусив изнутри щёку, встать...! Но встать не получается. Сильной быть не получается, как и не париться. Разрыдаться, расклеиться хочется! Убежать, утонуть, исчезнуть бы! Развалиться на мраморе и распасться на атомы, а остаткам – разлиться солёной водой и долой испариться. Ева губы кусает, лбом прислоняется к мрамору, закрывает руками лицо. Фонтан рядом бурлит и в формате токкатной мелодии бьёт, бьёт по вискам, прямо в голову. В лучах солнца сверкает оскал – тело бьётся в агонии жара, разум медленно одолевает тоска. Ева думает, думает, думает. "Испариться бы." — Не жарлко тебея? Знакомым голосом фраза брошенная у горла сплетает замок и душит. "Сука. И без тебя душно." Ева вымученно выпрямляется, но не спешит оборачиваться и с колен вставать не спешит. Она знает, кто там стоит, кто ухмыляется, ядовитой улыбкой вонзает в спину шипы, сам того не понимая нет, он всё понимает, но какая теперь уже разница?. Молчание убивает, давит на голову, девушка в пол оборота садится на гравий и поднимает на парня безразличный убитый взгляд. Все лицо обезличено: ни эмоций, ни мимики – ни черта не увидишь. — Мне нельзя снимать куртку – футболка порвана. Она хочет сказать это твёрдо и холодно, но не получается: звук выходит протяжным, расслабленным, будто ей всё равно с кем и как разговаривать. "Натаниэль." Язык имя катает на вкус: отдает вязкой грустью и приторной горечью. Ева морщит нос, жмурится, но серьёзно окликнуть знакомого не способна – имя вязким сиропом от кашля застряло в горле. "Да и пофиг!" Натаниэль бегло бросает на тело оценки взгляд – Ева не остаётся в долгу, но сама видит лишь как горят на свету его пряди будто из белого золота. На лице чужом ни следа от усмешки, нет и повода для укола и нет яда в привычных фразах, полных укора – только пара усталых янтарных глаз беспокойно смотрят в упор. Смотрит пристально, изучающе, многозначно и зна чи тель но докучает сейчас ей – это пытка. Хочется убежать, себя спрятать, съёжиться, разложиться на атомы, испариться. "Исчезни." Но Ева картинно не парится. Только думает о своём и молчит. Шаг вперёд, ещё шаг и наклон. Он садится на гравий рядом, что сродни для неё приговору. Раздаётся тяжёлый протяжный то ли выдох, то ли усталости стон – не важно. И нет смысла гадать, от кого из двоих – прозвучали они в унисон. Рядом с ним начинает клонить в сон, но ей нужно держать лицо, потому, закусив зубами щёку, она намертво цепит глазами своими чужой виноватый взгляд. "Виноват... Почему?" Ева думает, думает, думает... Где же всё то звериное, что успели о нём рассказать? Что успела она углядеть сама, что он сам показать успел? Где животный оскал, где пустые глаза, где желания жар доказать, оказаться во всем правым?! Где привычное к ней безразличие?... Холод слов, плескание ядом, острый язык, гневный тон? "Почему ты учтив со мной?" Вчера вечером, в кампусе, ей так много хотелось ему сказать, но сейчас Ева слишком устала и глотать слова получается лучше, чем парой колких коротких фраз оставить на бледной знакомой щеке пощёчину. Все же... Её пальцы дрожат, все ещё. Все ещё ломит колени, ссадит живот – после драки-то! – мука. Нужно держать лицо. "И стараться не париться." — Что случилось? "Мелкая"? "Детка"? "Малышка"? Она ждет на худой конец "суку". Но ничего не следует, фраза закончена. Ева хмурится, смотрит задумчиво, но в итоге... Решает сдаться: отводит усталый взгляд от снова чужого лица и решает закрыть глаза. — Драка. Но тебя, На та ни эль – не касается. Тон сухой и чеканный, нет ни капли присущей Еве жеманности, но желаемых холода с твёрдостью нет тоже. — Сложно не догадаться, — Нат проводит рукой по чужой для него щеке, стирая остатки крови. Мир вокруг застывает: шум фонтана – далёкий шепот, и от мелких камней под ногами больше нет боли. Еву рвёт изнутри словами, но она послушно глотает слабость. Ева думает, слушает, думает, слушает... Разбирает по косточкам, по деталям, но в резком желании парня проявить сострадание нет ощущений двойного дна. Нет корысти – нет раздражения. Остаётся принять поражение и молча глотать остатки усталой ярости. — Кто она? Из лёгких исчез воздух. "Не парься." Новый вдох. — Некорректный вопрос, — медленный выдох сквозь челюсть стиснутую. Как у него всё просто! Вдруг прямо и без стеснения, без обходных фраз, бахвальства и манипуляции: спектакль останется без оваций – пальцы все ещё больно ссадят. Ева жмурит глаза с напускным спокойствием, внутри натянувшись эмоциями тугой струной. — Говорить серьёзно нет никакого желания, Нат, просто оставь меня. "Сохраняй лицо." И не парься. Парень хмурится, в Еве всё замирает: этот жест, этот знак его так знаком, по-родному близок, до дрожи костей пробирает. В груди сердце корёжат сомнения, разжигая искру надежды. Как же сложно быть сильной женщиной! Как же сложно не париться! Хочется бросить всю гордость свою и на шею зна ко му ю броситься хочется! Ева думает, думает, думает. О том, как она держится, как ненавидит слабость свою и собачью преданность, верность старому и знакомому. Как в ответ на поведение новое теперь и его самого ненавидит. "Изыди!" — Может, помнишь из них кого? Горло дерёт от желания выкрикнуть несколько женских имён, но Ева, спокойно качнув головой в такт бурлящей фонтанной воде за спиною, всё отрицает. Она знает, но будет молчать – зачем парить себе мозги? — Не имею понятия, да и, будем честны, тебе, как и мне, плевать, мы с тобой не близки и нет смысла что-то рассказывать. Уголки битых губ ползут вверх, растекаясь в картонной ухмылке. Ошибка...но где? После грубостей Нат точно был должен уйти, но внезапно теперь между ними нет и пяти сантиметров. Лоб касается лба, к телу от тела растекается жар. Ей испытывать... Что? Страх ли, гнев, удивление – что в итоге ему принесёт удовлетворение и даст повод оставить её в покое. От Натаниэля несёт сигаретами терпкими, потом и чем-то приторным, он, как и имя его, горьковато-вязкий и выверенный, будто от кашля сироп – мерзкое лекарство. Но не примешь его – не вылечишься. Значит, нужно принять. Золотые локоны продолжают сиять в лучах осеннего солнца, медовый янтарь радужки глаз растаял почти, уступив место тьме зрачка – будто взглядом одним он печатает имя свое у ко гда то родного чужого виска. Ева хочет заплакать. Но лишь отводит глаза. Нужно выпить сироп до конца, до самого дна. И не париться. — Нам нельзя с тобой разговаривать, — лицо обдает чужим горячим дыханием, мужская рука к губ уголкам тянется, стирая новую порцию крови. — Но друг другу мы не чужие ведь, потому… Дальше Ева не слушает, щеку изнутри закусывая. Дико хочется разразиться смешливым криком , нет, залиться пугающим хохотом. Но она молчит и глотает желание что-то сказать в ответ. Нужно самой уходить. Убегать немедленно. Смех наружу рвётся отчаянно, если не остановить этот цирк, последствий не вынести. — Мальчик, ты на приколе? — Ева резко чужую ладонь снимает с себя и с места встаёт, не смотря на боль: ноют ноги и ноет живот в ссадинах, руки ссадят мелкими ранами – ей на это на всё наплевать. Ева, пора домой. Сейчас же! — Разберись со своей башкой и не порти другим людям жизнь, понял? Каждый горе проживает по-разному, но боль – не мерило личности и не повод творить беспредел. Мне глубоко безразличны теперь причины твоих поступков, хочешь быть мудаком? Твой выбор, пускай! Просто... Хватит за мною таскаться! Хватит давить из себя участливость, будто всё осталось как раньше, будто Натаниэль – снова учтивый и добрый староста! Хватит врать! Держи свое слово, — Ева знает, больше не выйдет глотать эмоции, Ева чувствует, как дыхание спёрло от злостной ярости на бессилие. Ева думает... Это совсем не в её стиле: слишком грубо и некрасиво. Ещё одно, точно последнее – потом она тут же уйдёт. Ева грубо рукой со лба вытирает пот, полной грудью вдыхает раскалённый воздух. — Поясни своим пассиям: мы больше не общаемся. Что было в шестнадцать – осталось там же. И мне не нужны от тебя ни жалость, ни сострадание – оставь при себе, пожалуйста. Ответ был еле слышим. — Извини. Я понял тебя. Она разворачивается. Быстро из парка бежит к выходу и у арки входной прижимает тело к холодной колонне кирпичной, разразившись заливным хохотом. Ева думает, думает, думает. Спасибо тебе, Натаниэль! Надежду, в моменте едва рождённую, тут же и выжег – спасибо! Ева чувствует облегчение. Ева больше ни капли не парится. Раскалённое солнце ей будто уже и не кажется таким адски горячим. "Дорогой, милый бывший староста, Спасибо огромное за озарение! У нас с тобой больше ничего серьёзного Не будет Никогда, Никогда, Никогда."