Литой телец

Моя сестра. Я смутно помнил очертания её лица и цвет глаз. Её аккуратные белые руки, выцветшие на солнце волосы, спадавшие на лицо. Она каждый раз фыркала, недовольно поправляя выбившуюся прядь. Она неумело складывала ладони лодочкой, когда молилась, монахини бранили её и поправляли, но как только они отворачивалась сестра начинала глупо улыбаться и делала всё по-своему. Она всегда была немного неправильной, неподходящей этому месту, неподходящей этому времени. По крайней мере мне так казалось. Слишком бойкая, слишком дерзкая, слишком другая. И меня всегда поражало, что холодные каменные стена храма не давили на неё, она никогда не чувствовала нужды спрятаться от тьмы. Я всегда полагал, что она умела подчинять тьму себе так искусно, что её не нужно было этому учить, но, на самом деле, скорее всего она была самой тьмой, и это пугало. Потому что на фоне пожилых сумасшедших жрецов, кровавых жертвоприношений и бесконечных книжных полок она казалась лучиком света. Она не ведала что такое печаль. Она просто продолжала жить и черпать силы из какого-то неведомого мне источника что бы ни происходило на её глазах. И каждый раз, когда с её уст срывались молитвы, они так напоминали сладкую тихую песнь. Она шептала что-то о счастье и благополучии, и я невольно прислушивался к ней, даже если почти не мог разобрать слов. Я никогда не мог подобрать фразы достаточно изящные, но у неё это получалось само собой. Моя сестра сама по себе была не от мира сего, наверное, поэтому. Она не была слишком худой, тем не менее её кожа почти просвечивала. Изгибы её тела, пусть и сокрытые многими слоями монашеской одежды, были близки к идеальным, а может и вовсе являлись таковыми. Но она, кажется, не понимала, что за сила в ней таится, и скольких людей она могла бы повести за собой, если бы только захотела назваться пророком. Она была очень похожа на распускающийся цветок; необработанный кусок глины. Она могла бы стать всем, если бы только талантливый мастер приложил к этому руку. Если бы только нашелся кто-то столько благородный, что согласился бы на это. Какой везучей девушкой была моя сестра... Мы были одного возраста, но я все равно чувствовал, что должен защищать её, настолько невинной и хрупкой она казалась. Её образ совсем не вязался с воительницами, революционерками или кем там ещё. Когда один из юношей, тренировавшихся на открытой поляне неподалеку от поселения, увидев, что она заинтересованно смотрит, предложил ей взять деревянный меч в руки и попробовать тоже это было возмутительно. — Это не занятие для юной девушки, — грубо заметил я, но он в ответ лишь звонко рассмеялся. — Столько девиц становятся оруженосцами, а после и рыцарями. Мы же не богохульствовать тут собрались. Это была великая глупость, сказанная умным человеком. Попытка осквернить её идеально женственные черты — то ещё богохульство. Это было возмутительно, что кто-то пытался приравнять её к неотёсанным грубым рыцарям; это было возмутительно, что кто-то пытался отобрать у меня возможность создать новое рукотворное божество, обладающее нечеловеческой красотой и изяществом. Всему божественному были чужды человеческие эмоции; нашу радость и горе они не смогли бы разделить, даже если бы захотели, для них это противоестественно. Именно по этому людям были нужны рукотворные идолы. Кто-то антропоморфный, схожий с ними; кто-то, кто способен чувствовать и сопереживать. Даже если идол — безжизненная статуя золотого тельца, представить, что это нечто способно чувствовать, в разы проще, ибо оно подобно тому, что люди уже видели. Обычные смертные никогда не задумывались о том, как просто заставить их идти за тобой. А всеобщая любовь гарантирует тебе сытую и богатую жизнь, защиту от всех бед, пусть и в лице живых людей. Таков закон жизни. Чтобы существовали богачи, должны существовать и бедняки, без голодающих не будет сытых, а без больных не останется здоровых. По своей природе человек грешен, и кто-то должен искуплять эти грехи. Просто не каждому дано постичь истины, заложенные в нас божествами. Редко кто будет настолько же чуток и чувственен. Мудрец может провести сотню лет, изучая древние писания, в попытках хоть на шаг приблизиться к чему-то неземному и небесному, но так ничего и не добиться. Но будет избранный, кому это предначертано с рождения. Их ведь видно невооруженным взглядом, правда, не всем. Для этого тоже нужно обладать особой тонкостью души. В детстве мы с сестрой были довольно похожи. Возможно, это особенность всех близнецов, но проверить вряд ли когда-нибудь получится. Потому убедить её в правильности своих мыслей не составляло большого труда. Сам я никогда в собственных убеждениях не сомневался и по сей день не сомневаюсь. Сомнения удел убогих. Взяв в руки перо и старую пустую книгу с потёртыми страницами я пытался рисовать для неё изображения древних богов, рисовать так, как до этого не рисовал никто, не подражая иным творцам, но стараясь вложить в эти изображения намного больше смысла, чем вкладывали бессердечные писцы; правдоподобно никогда не выходило, но, на самом деле, её мало волновала и правдоподобность, и в целом суть. Однажды она бесцеремонно вырвала одну из страниц прямо на моих глазах и сложила из неё причудливую птичку с кривыми крыльями. Эта бумажная птица не пролетела бы дальше, чем небольшой камушек, настолько грубой и неотёсанной она была. Но сестра смотрела на меня сверху вниз такими огромными серыми глазами, которые в лучах солнечного света казались необыкновенно глубокими, и улыбалась. Улыбалась искренне, добродушно, как могла улыбаться только она. Было во всём её образе что-то неземное, но в улыбке, наверное, более всего. И я не смог бы отругать её за это, даже если бы захотел. Только и сделал, что забрал эту чертову птицу из рук и вернул обратно в книгу на законное место, на что сестра только рассмеялась. Для своего возраста она была довольно инфантильной, хотя от момента нашего рождения прошло уже около 8 лет; точной даты никто не знал, записывать рождение обычных смертных было не принято. Главное, что она слушала меня хоть иногда и не задавала вопросов, остальное не имело значения. С ней я чувствовал себя по-настоящему всесильным, потому её мне хотелось отпускать от себя меньше всего. И сестра отвечала мне таким же отношением. Хотя, будучи с ней, я невольно начинал задумываться... Обо всём. Остальной мир казался таким ничтожно маленьким, не имеющим значения, но тем сложнее было увести мысли от него подальше. Был ли смысл в моей затее? О да, несомненно. Вот только каков этот смысл? Если уж другой мир так мелочен по своей сути, мог быть мелочным и я. Но ведь я никогда не грешил обычными людскими мечтами. Я жаждал чего-то большего, той самой божественной сути мироздания, ответов на вопросы, которые ни один человек не решился задать, до которых ни один человек не додумался бы. И одновременно с этим я желал всех прелестей людской жизни. Желал пировать наравне с царями, купаться в горах золота, исполнить все семь смертных грехов, по сотне раз каждый, и всё равно получить прощение. А потом, когда я стану чем-то большим, чем человек, всё это будет уже неважно. Но это всё были не мечты, а обыкновенные плотские желания, что присущи любому смертному, который хоть раз испытывал голод, холод или бедность. Таких были тысячи. Сотни тысяч. Я не знал, думала ли моя сестра хоть раз о том же самом. Это было и будет для меня самой сложной загадкой. Её мысли. Конечно, во время молитв и исповедей она говорила вполне искренне, но это всё не то. Ужель могла она жить вот так просто, не задаваясь вопросами, не испытывая трепета перед божественными силами, не имея тайных сокровенных желаний, словно те неотёсанные болваны простолюдины, которые своими грубыми масляными руками не смогли бы ни на миг прикоснуться к священному писанию? Сестра была такой кристально чистой и прозрачной, что становилось страшно. Тогда я научил её лгать. Сначала по мелочам, даже это поначалу приводило её в ужас, потом, постепенно, научил её хранить секреты. Она бы не стала ничего скрывать от меня, мы были неразлучны, между нами не было недосказанностей, а вот другим знать об этом совершенно необязательно. Я научил её недоговаривать и лукавить, а на ходу выдумывать небылицы сестра умудрялась уже сама, оказалось, талант к сочинению молитв может найти и такое применение. Научившись лжи, ей уже не было нужды оставаться такой же невинной. По крайней мере для самой себя. Смотря на неё иногда я невольно начинал задаваться вопросом, о чём она думает теперь. О том же самом? Или, может, она давно превзошла меня? От этой мысли становилось как-то гадко и я, стараясь не хмуриться, отводил взгляд, но тут же возвращал обратно, силясь различить в её разрезе глаз, сомкнутых губах, прядях выцветших волос что-то, да я и сам не знал, что, потому никогда не мог найти. С возрастом черты лица менялись, но оставалось в них нечто неизменное. То самое божественно-вечное, что соединяло тьму и свет, искажало реальность. Наверное, потому я не мог угадать, что ищу. Я просто был на это не способен. Но хотел узнать способна ли она. Я хотел, чтобы она сама начала задаваться теми же вопросами, до которых дошел я, чтобы она тоже строила великие планы, чтобы она наконец осознала свою внеземную суть, но сказать ей об этом напрямую было бы величайшим грехом. Ибо это то, до чего человек должен дойти исключительно сам. И сестра бы дошла, дошла обязательно, ибо она была воистину удивительным человеком, вот только никто не мог сказать, как скоро это случится. А я мог. Мог навести её на нужные мысли, наставить на путь истинный, однако оказался для этого слишком... Человеком. У меня была идея, мне казалось, что у меня был четкий план. Думая о нём, я предвкушал всё то, что сам себе пророчил. Богатство, власть, все плотские утехи, которые только могли прийти в голову; я упивался этими мыслями, я жил собственными мечтами. И я твёрдо верил в то, что они сбудутся. Ибо это были не простые мечты, а божественные, такие, к которым было уважаемо стремиться. Именно благодаря ним я был не простым смертным, а кем-то большим, кем-то, кто мог вершить судьбы. Я был уверен, что Боги избрали меня с самого рождения. Что я наделён особой силой, силой созидать. Что я мог создать своими руками что-то подобное величайшему существу, природу которого не способен понять обычный человек. И я жил с твёрдой непоколебимой уверенностью в себя, следуя мнению, что сомнения — удел убогих. И я ошибался. Я понял это довольно поздно. В глазах сестры не было и капли сочувствия. Такие же серые и глубокие, теперь они были какими-то странными, непривычно пустыми. А её белые, нетронутые тяжёлым трудом, руки уверенно держали клинок. В какой-то момент мне казалось, что она не побрезгует вонзить его мне прямо в сердце. Именно в тот миг я в полной мере осознавал, насколько на самом деле ничтожен. Насколько ничтожны мои идеи. Да, все это время я лгал себе прямо в лицо. Все мои мечты были такими призрачными и пустыми. Жалкий человечишка, ребёнок, которому дали в руки старую нудную книгу. Ребёнок, который решил, что он может стать богом. Что он мог бы подчинить себе кого-то, создать что-то, что он был способен, был избран, был всем и ничем одновременно. Я сильно согрешил, попытавшись стать богом, потому что ни один человек по-настоящему не достоин этого, даже мечтать о таком. В юном возрасте все совершают ошибки. Однако, лишившись, вроде бы, такой мелочи, обыкновенной детской мечты, я почувствовал, будто лишился всего. Лишился и единственного человека, который был мне самым близким на протяжении стольких лет, ведь она предала меня, едва не прикончила своими руками. Я отдавал сестре все, что у меня было, и вот чем она мне отплатила. Может, я и был жалок, но раз уж она опустилась до такого, то была ненамного лучше меня. Это был единственный раз, когда я почувствовал настоящую злобу к своей сестре, вперемешку со страхом. Судьбу, которая нам уготована, мы знали всегда, но кто стал бы придавать этому какое-то большое значение, когда у тебя есть собственные иллюзии лучшей жизни. И всё же в конце концов она пощадила меня. Отложила оружие. Мысли, до того роившееся в моей голове подобно пчелам, вдруг исчезли все до одной, я даже не успел до конца осознать, к каким выводам пришёл. Осталась только пустота и гнетущая тишина. Слышно было собственное дыхание. Я убил её. Все эти годы я жил ею, жил с мыслью о том, что она станет лучшим, что когда-либо случалось со мной и этим миром, и вот теперь её бездыханное тело лежало передо мной, голова покоилась на коленях, а глаза смотрели куда-то в пустоту. Сестра была абсолютно спокойна и неподвижна, это пугало до глубины души. В ней теперь не было и капли жизни, как в мраморной статуе или искусно сделанной кукле. Её тело похоронят и от неё ничего не останется. А меня ждёт впереди целая жизнь, которой мне, как оказалось, не хватит, чтобы в полной мере осознать эту утрату. Не хватит, и чтобы привести в порядок свои мысли. Запутанные, очень странные мысли. Я сам их боялся. А образ сестры постепенно стирался из памяти. Однако, она была слишком удивительной девушкой, чтобы просто забыть, хоть я и пытался. И, если бы кто-то спросил, если бы хоть кому-то в этом огромном пустом мире было дело до неё, передать её образ не составило бы большого труда. Аккуратные белые руки. Выцветшие на солнце волосы, спадавшие на лицо. Большие серые глаза.