Соната.

      В тихой, залитой солнцем комнате воздух казался напряженным и душным. Атмосфера была достаточно плотной, чтобы резать, по крайней мере, так казалось маленькой, нервной девочке в комнате. Она сжимала скрипку так крепко, что побелели костяшки пальцев на левой руке, перепачканные канифолью, прилипшей к тетиве смычка. Она глубоко вздохнула, пытаясь не чувствовать себя настолько запуганной своим учителем, но ничего не могла с собой поделать. С каждым комментарием ученица сжималась все больше и больше.       — Туктагыз, туктагыз! — встрепенулась Диляра Мансуровна, шевеля своими треснутыми губами, раздражаясь от того, как фальшивит скрипка. Она была с упрёком и недовольством, — Давлетшина, вы снова не попали в ноты. Что случилось? Вы были как молодая Бруштейн, а сейчас? Леонид Коган назвал бы это унизительным для Паганини.       Женщина вставала с мягкого, кожанного, на деревянных ногах, дивана. Эта была худенькая тётенька в очечках, всегда одетая в строгий пиджак, волосы у нее были стянуты в тугой пучок, глаза были очень маленькие, проницательные. К Диляре Мансуровне страха было больше, чем уважения. Уж очень строгая учительница. Но и к ней было уважение за её трудолюбие и кропотливое преподавание, и любовь к музыке.       — Диляра Мансуровна, — девочка держалась за гриф скрипки, а другой рукой прятала смычок за спину. Голос скрипачки был гнусавым и сиплым, напоминая ей о недавней простуде. Голос Зульфии звучит слабо и хрипло, что резко контрастирует с ее обычным застенчивым и мягким тоном. Ее слова едва разборчивы из-за ослабленных голосовых связок, и кажется, что для произнесения каждого слога требуется огромное усилие, — я болела неделю, я пропустила много всего.       — Ну и что ж вы хотели, будто я виновата, что вы простудились? Никто никого не ждал. Но вы должны были бы всё догнать… вы ведь скрипачка, вы должны работать усерднее, понимаете ли, чем все остальные. — пробурчала учительница, с неудовольствием хмурила брови, а губы поджимала, будто она пробовала на вкус самый горький цитрус. — На сцене тоже не всегда ладно бывает, но там нельзя оправдываться.       Тон был резко саркастичен, она ходила туда и сюда по своей кабинет, пока девочка отодвинулась на один шаг назад от её гнева. Невысокие каблуки стучали по полу, заставляя сердце биться быстрее. Было видно, как учительница кипела от недовольства, готовая выпустить на несчастную ученицу весь свой гнев. Но вместо этого она лишь вздохнула.       — Ну хорошо, давайте попробуем в следующий раз. А то будет трудно подготовить себя к зональному смотру, — Диляра Мансуровна вздохнула ещё раз, — пока готовьтесь дома. До следующей пятницы, Давлетшина. И не подведите меня.       Эти слова обрушились на нее с такой силой, словно ей на голову свалилось пианино. Девочка не осмеливалась поднять на учительницу свои миндалевидные глаза, прижимая скрипку к своей груди. Небольшой кивок головой обозначил ее согласие, девочка не сразу приняла скрипучую металлическую коробку в чёрном лакированном чехле. Ещё не до конца осознав случившееся, она уже неслась по широкой лестнице вниз, пока не столкнулась с кем-то в холле.       — Ай! — произнесла Айгуль, встретившись с девочкой, — Зуля, осторожнее, куда так спешить?       И без того робкое поведение Зульфии становится еще более заметным, когда ее щеки покрываются румянцем. На ее миниатюрном личике появляется легкая морщинка, а губы складываются в кривую улыбку, демонстрирующую намек на смущение.       — Прошу прощения, Айгуль, — протараторила Давлетшина, крепко придерживая футляр для скрипки. В ее голосе слышится явное напряжение, а также может присутствовать кашель или свистящее дыхание, что указывает на дальнейшие признаки болезни, — я бежала как угорелая.       — Не стоит оправданий, — усмехнулась девушка, принимая к сведению ослабленный голос одноклассницы, — после болезни сложно вернуться в норму. Диляра Мансуровна была очень недовольна тобой.       — Да, я получила от нее замечание. Но это неправильно, мне было тяжело встать с кровати! — Давлетшина всплеснула руками, выражая несогласие и негодование в адрес их преподавателя игры на скрипке.       Надеясь успокоить расстроенный желудок Зульфии и укрепить ее здоровье во время болезни, мама, томно вздыхая, приготовила гороховый суп. Она волновалась и старалась заботиться о дочери. И после такого внимания девочке было неприятно слышать такие слова от преподавателя скрипки.       — Не переживай, Зуля, оклемаешься… — ответила Айгуль, вспомнив, что именно Диляра Мансуровна ждала ее на уроке. Девочка прижала к себе Зульфию на прощание, тёмными туфельками поднимаясь по ступенькам. — Мне пора, иначе я от нее тоже получу замечание.       — Успехов и удачи. — хрипло сказала Зульфия, махая Айгуль рукой, продолжая смотреть на ее светлые и длинные волосы, исчезающие за лестницей. Снова одна?       Давлетшина опечалено вздохнула, понимая, что долгое время будет возвращаться домой одна. В последнее время пальцы не слушались ее, не давая играть сонаты, каприччио или просто импровизацию. Вечерние концерты становились тяжёлой мукой, когда приходилось заново аккомпанировать, если послышится какая-нибудь фальшивая нота.       Раннии происшествия усугубили ситуацию, когда после тяжелой работы отец пришел с прискорбным видом и бросил свою меховую шапку на полку. Давлетшин Халиулл Садырович был замкнутым и молчаливым человеком, с бледноватой кожей, никогда не проявлявший эмоций, глаза холодные, словно его душа покинула тело давным-давно.       Пожалуй, его жизнь была похожа на тихое существование, лишенное какой бы то ни было радости или надежды. Ему постоянно казалось, что он живет в темноте, окруженный мраком и одиночеством. Несмотря на свою вполне счастливую семью, его работа была не такой счастливой. Ей всегда казалось немного странным, что ее отца, такого спокойного и задумчивого, занимало такое дело, как бальзамирование, в то время, как он мог бы заниматься чем-то более приятным, как, например, рисование, пение или приготовление вкуснейших пирогов.       Несмотря на то, что Зульфия знала о профессии своего отца, бальзамировщика, она так и не смогла понять его подавленного характера. Всю жизнь он казался ей словно в темном омуте, окруженным тихим завыванием ветра, даже когда был с ней и ее матерью. Но в тот вечер он был другим. Он словно вернулся из тёмной мглы и наконец-то смог вырваться из затянувшихся мыслей. Мужчина позволил себе поделиться своими переживаниями и чувствами.       Как оказалось Мишки не стало, ее соседского мальчика. Тот самый Мишка Тилькин, который жил со своей бабушкой Полиной Филипповной и убегал вечером с какой-то компанией мальчишек. Его впалые щеки и темные мешки у глаз были прекрасны видны в тусклом свете люстры, лампочка которой еле дышала. В этот момент Зульфие казалось, что она впервые видела слезы своего отца. Его бледное до синюшности лицо стало еще бледнее и на секунду показалось ей смертельно болезненным и умирающим.       Для него это был предел. И действительно, это был предел. Тяжело работать с бездыханным телом, но когда перед тобой лежит юный мальчишка, который по возрасту годится тебе в сыновья, сердце разрывается и обливается кровью. И слёзы текут сами по себе. Почему? За что? Зачем?       Эти вопросы терзали душу любого человека, который мог узнать эту новость. Но не каждый знал правду, но никто не забудет его. Какого его бабушки? Она от горя совсем отказывается выходить из дома.       «И почему такое зверство происходит?» — принеслось в её голове, когда она выходила на крыльцо школы.