Мёртвые люди

      Середина весны не щадила никого. Солнце палило так, что плохо даже самым лютым растениям, которые являются главными фанатами солнечных лучей. Вон они, бедненькие, все согнулись, пожелтели, размякли, пытаясь спрятаться в небольшой тени бордюра. Хотя, может, это Альбедо только кажется, раз он заядлый домосед, где достаточно прохладно по непонятным причинам, несмотря на высокий градус на улице.       Лето уже, очевидно, не за горами и не собирается скрывать своего скорого наступления. Всё цветёт, всё теплеет — мечта, а не время года… По крайней мере, для некоторых. Альбедо вот, например, лето не любит, ему больше ранняя осень по душе. Жара спадает, можно наконец дышать свежим дождём, а не сплошной влажностью, больно яркое Солнце больше не издевается над его зрением, скрываясь за густыми облаками.       Нет, правда, приспичило же Кэйе пригласить его гулять в самую середину дня, именно когда температура достигает своего пика. Впрочем, тут косяк самого Альбедо — не подумал, не взвесил всё как следует. Да и про время-то практически не вспоминал, сначала болтал со Скарамуччей до того момента, пока под ложечкой не начало адски сосать, а потом ходил по дому, будто не в себе.       Они доходят до неглубокой речушки, над которой проходит бетонный мост. Кэйа беззаботно запрыгнул на недоделанное ограждение, расправив руки для баланса. Хоть это было и не обязательно, ведь перегородка была так же сделана из бетона и была достаточно широкой, чтобы идти спокойно, не боясь соскользнуть вниз. Вообще…это ограждение обещали сделать металлическим подобием забора как минимум, но про это, как обычно, забыли и для вида поставили несколько бетонных прямоугольников на каждой из сторон моста.       Альбедо опасливо косит взглядом по неспешно идущему приятелю, кто склоняется корпусом то в один бок, то в другой. Вдруг упадет — река же не глубокая, а мост стоит невысоко, поэтому есть риск что-нибудь да поломать, если упасть. Конечно, маловероятно, что Альбедо сможет успеть героически подбежать и схватить за руку одноклассника, чтобы тот повис в воздухе, но всё же приглядывать хотелось на каком-то машинальном уровне. — Так… Э-Альбедо, ты хорошо спал? — вдруг задает вопрос Кэйа с оттенком неловкости в голосе. — Ну, после того, что случилось вчера ночью… А то в детстве ты же собственной тени один раз испугался, потом спать не мог, вот я и спрашиваю, — чуть тоскливая улыбка проскользнула на его лице, пока глаза, мирно поблескивая, смотрели себе под ноги. — Спал… — призадумался светловолосый, пытаясь вспомнить хоть деталь. Не помнит. — Как обычно. — А как «обычно»? — неловкость в тоне пропала. Голосовые связки приятеля полностью расслабились, как и плечи, взор смягчился, хоть и не был направлен на Альбедо.       Кэйа спрыгнул с бетонного ограждения, когда мост достиг своего окончания. Его успокаивали разговоры — Рэйндоттир это понял ещё в средней школе. Альбериху надо было болтать о чём-либо с кем-нибудь, потому что, как Альбедо интерпретировал, тот не любит тишину, чувствуя себя в ней до ужаса некомфортно.       А светловолосый наоборот тишину любит. Но не такую, чтобы прям ни звука, не мёртвую тишину, а тишину приятную, мелодичную, с ненавязчивым белым шумом на фоне, таким, как чириканье птиц или шелест листьев. — Обычно я сплю поверхностно, неглубоко, — он едва может вспомнить, когда полностью, хорошенько высыпался в последний раз. — Но я в порядке. — Ох… Мне жаль, наверное, спать вот так очень неудобно, — ёжится одноклассник, потому что свою жизнь без хорошего сна не представляет. Кэйа всегда спит, как убитый…храпит ещё. — А, может, тебе снилось что-то?       Рэйндоттир замолк, задумчиво нахмурившись. Сложно вспоминать то, что произошло больше пяти часов назад. Снилось ли что-то… Есть щекотливое чувство, что да, снилось, но он не может понять что. А! — Мне снилось, как я качался на качелях. Вон тех заброшенных, которые в поле стоят, — Альбедо указывает куда-то назад, не глядя, ведь знает, что Кэйа помнит это место. В детстве они часто там ошивались и гадали почему качели стоят посреди поля, строили теории заговора, а потом Альберих пугал самодельными страшилками соседских детей. — Я во сне всех птиц на небе пересчитал. Наверное, уже навсегда запомню это ощущение бабочек в животе, — криво посмеивается светловолосый, почесав локоть. Комары задрали.       Одноклассник тут же машинально качнулся на правой ноге, выставив вперед левую. Там, на коленке, есть едва заметный шрамик, который он получил в упомянутом месте.       Альбедо переводит наполовину отрешенный взгляд с чужой ноги на лицо — такое умиротворенное, полное ностальгии по детству, из-за чего у него всё внутри скручивается тугим тошнотворным узлом. Рэйндоттир почти болезненно изгибает брови, поджав губы и беспрерывно глядя на слишком тёплую, слишком уютную и слишком домашнюю улыбку Кэйи, глядя на его полные смиренной нежности глаза, взгляд коих по-прежнему прикован к светлому шрамику на колене. Альбедо готов поспорить, что сейчас приятель заново проживает все те приятные ему воспоминания в голове.       Ему, Альбедо, не противно, хоть его выражение лица и могло сказать обратное.       Ему стыдно за себя. Только оставшись наедине с Кэйей, невольно вспомнив всё то время, проведенное вместе, его наконец окатило это запоздалое и отвратительное чувство стыда. Чувство совести. Ему противно из-за себя.       Он знает, что начал отдаляться только из-за того, что ему теперь неинтересно. Он знает, что это, вероятно, зовется эгоизмом, но не может ничего поделать, кроме как выбирать себя и свои потребности в этом мире. Он знает, что это наверняка глупо и аморально, но продолжит это делать, несмотря на теперь проснувшееся чувство стыда.       А стыд-то проснулся из-за воспоминаний. Если бы их не было, если бы он не помнил всё то хорошее, то тогда бы не ощущал себя в долгу. Он ненавидит чувство ностальгии, потому что оно рушит его нынешнюю картину мира. «Прошлым жить нельзя» — повторяет каждый второй психолог в интернете, но каждый из нас хотел бы вернуться в то время, когда вы ещё дети, у вас есть друзья, а восприятие мира не искажено серыми устоями общества? Хотел бы? Может, не каждый, но Альбедо, глубоко внутри, хотел бы.       Он хотел бы смотреть на мир через призму розовых очков, ловить сачком бабочек и не обращать внимание на моральную или физическую жестокость вокруг. Он хотел бы воспринимать любого человека, как раньше. Хотел бы быть дружелюбным, более человечным, не таким, как сейчас. Хотел бы по-настоящему заслуживать такое бережное, терпеливое и тёплое отношение Кэйи к нему. Хотел бы смотреть на Кэйю по-прежнему, — с улыбкой до ушей, восхищенным огоньком в глаза и с жаждой приключений в сердце, — а не как сейчас.       На Кэйю смотреть невыносимо больно. В голову сразу лезут, подобно настойчивым паразитам, воспоминания, которые вызывают такое ужасное чувство тоски, от коего хочется скрутить собственные кости, содрать с себя кожную оболочку, орать во всю глотку с животными мольбами прекратить. Осколки памяти, словно самые настоящие личинки, при помощи высказанных фраз забираются через ушной канал прямиком к мозгу, и едят, едят, едят, будто термиты. Разъедают полушарие мозга, оставляя там одну лишь ноющую дыру в черепной коробке.        Альберих дольше всех держал и пока держит свой облик действительно хорошего человека. Это всё воспоминания, они подпитывают воображение Альбедо и выдают одноклассника не за того, кем он по-настоящему является на данный момент. Искривленное из-за времени восприятие идеализирует приятеля, приставляя к нему образ того ребенка, с кем Альбедо дружил.       У Кэйи до сих пор есть лицо. У Кэйи до сих пор нет огромного знака «Х» заместо глаз, а иногда и рта. Лицо Кэйи до сих пор не превратилось в бесконечно крутящуюся по спирали чёрную бездну. Лицо Кэйи до сих пор не испещрено густым чёрным карандашом. Лицо Кэйи до сих пор не изуродовалось и вместо него не лезут отвратительно хлюпающие кишки с абсолютно безучастными и бездумными глазами.       Это всё отличало приятеля от многих, кого Альбедо знает. Одноклассники, учителя, кассиры, продавцы, — все они, все до одного обладают вышеперечисленными качествами. Так или иначе, Рэйндоттир предпочитает не обращать не это внимания, судит по тону голоса и просто представляет, рисует глазами чужое выражение лица в тот или иной момент. Однако он не знает стала ли мама одной из них, поскольку он не смотрит. Не поднимает взгляд на неё, всегда пялясь в пол. Потому что боится увидеть то, чего не хотел бы. Боится понять, что он окончательно остался один. Боится, что их картина якобы нормальной семьи разрушиться.       И, вместо того, чтобы поступить правильно, тщательно извиниться перед Кэйей вслух, серьёзно поговорить с другом детства как следует, он, основываясь на своих привычках и узком взгляде на жизнь, принимает решение, которое принимал и до этого. За этот короткий промежуток времени, пока они в абсолютном молчании идут непонятно куда, они сблизились, по мнению Альбедо, больше, чем позволяют его беспочвенные страхи. Именно поэтому он вновь решает отстраняться как можно больше, избегать подобных близких контактов и взаимодействий с одноклассником, кои могут заставить его опять погрузиться в реальность, в воспоминания. Он будет это делать, будет отвлекаться на всё что угодно, лишь бы заглушать чувство стыда за свои действия до того момента, пока он не забудет.       Он снова будет вести себя, как последняя и ни в чём незаинтересованная мразь, ожидая, что Кэйе рано или поздно надоест возиться с кем-то столь сухим и холодным. И Альберих уйдет, став очередной частью ненавистного социума, но Альбедо будет этому рад, наверное. Потому что он не заслуживает подобного хорошего отношения, не сейчас. — …Я тут вспомнил. Мне надо домой, — Рэйндоттир разворачивается на пятках и уходит в противоположную сторону, больше не говоря ни слова. Ему жаль, но скоро он забудет и отпустит. Главное не позволять мыслям и воспоминаниям взять вверх.       Он опять убегает. Убегает, не имея представления о том, что происходит в голове старого друга. Убегает, не догадавшись, что тот специально больше ничего не спрашивал, зная, что Альбедо предпочитает тишину.

***

      Эти два выходных пролетели быстро и вновь наступили пять дней учёбы подряд. Альбедо таращился на висящие под потолком у двери часы, краем уха уловив глухой звук того, как будто отломалось и укатилось что-то мелкое. Наверное, это был кончик карандаша, коим он давил в лист черновика, невольно нарисовав там жирную точку.       Он буквально отчитывал секунды до окончания последнего урока, изредка отводя взгляд в стол для приличия, а то бы схватил замечание и попал под риск остаться в классе после уроков в виде дежурного. Не знает нужно ли делать какое-нибудь задание, не знает заметил ли учитель его напряженный взгляд, не знает стоит ли гомон в классе, — в голове сплошной белый шум, перекрывающий любые звуки, мысли, детали. Даже если бы он, переборов страх, поднял взгляд, то не смог бы понять разговаривает ли хоть кто-то, глаза будто мылом намазали. Не самые приятные ощущения.       Где-то ещё в самой середине занятия у него возникло острейшее желание сбежать, уйти куда подальше, спрятаться ото всех, чтобы не слышать хихикающий бубнеж неугомонных одноклассников повсюду, не слышать учителя, ворчащего новую тему себе под нос, иногда стукающего по столу ручкой, призывая к тишине.       Это желание было настолько навязчивым, что ему казалось, будто он прямо сейчас не сдержится, встанет, не обращая внимания на реакцию других, и выбежит из школы туда, где его никто не найдет. Оно напоминало то самое ощущение, когда социальная батарейка подходит к своему логическому концу, а ты до сих пор находишься в компании людей, — при таких моментах всё кажется чужим, небезопасным, неправильным и инородным, словно до тебя достигло осознание, что ты не в том месте, не в то время, не с теми людьми.       От резкой и звонкой, почти режущей по ушам дрели звонка, оповещающего об окончании урока, он вздрогнул. Сжал кулаки, впиваясь ногтями в кожу, чтобы сдержать себя от подрыва с места. Он всегда был при учителе неспешен, ведь если бы он торопился поскорее собрать вещи и убежать из школы, то это значит, что он прогульщик и разгильдяй. Он обязан поддерживать свой призрачный имидж прилежного ученика, иметь репутацию у преподавателей, просто потому что надо. Надо быть идеальным хотя бы в чужих глазах, если не получается быть таковым в своих.       Медленно собирает учебные принадлежности в портфель с равнодушным лицом, приобретающим оттенок недовольства при взгляде на радостно сбегающих одноклассников-троечников, поскольку это то, что хочет видеть учитель. — Альбедо, — в голосе слышится… У Рэйндоттира сбивается дыхание, в сердце начало щемить. Он сейчас не имеет возможности распознать эмоции, тон, но до острой боли в костях узнаёт владельца сказанной фразы. Это последний человек, которого он бы хотел встретить именно сейчас.       Кэйа должен был убежать с остальными. В понедельник, без исключений, Альберих стоит в первых рядах, чтобы свалить раньше всех домой. Что. Пошло. Не так?       Почему именно сегодня? Почему именно тогда, когда Альбедо в самом отвратительном, уязвимом состоянии? И, похоже, подобным вопросом задается не он один. — Эй, Кэйа, ты чего застрял? — Ка Мин. Звук гулкого голоса отскакивает от стен полупустого помещения, заставляя светловолосого поджать плечи и теряться в догадках о чужом местоположении. Лишь бы не рядом. — Я скоро! Идите без меня.       Альбедо оперся рукой об свою парту, прожигая взглядом старенькую деревянную поверхность с потертостями и царапинами. Всё тело слабело от одной только мысли о той прогулке с Кэйей в субботу. К горлу то и дело подкатывала желчь, вынуждая его тихо кашлять время от времени. Хотелось вырвать себе глаза или ту часть мозга, что отвечает за воспоминания и мышление.       Он только сейчас вспоминает, насколько же ненавидит думать, анализировать, замечать что-то. — Так вот… Не хочешь пройтись вместе с нами? — Не хочу, — фраза покинула уста рвано, будто отчаянно. Собственный голос казался чужим, слишком сиплым и прерывистым. Взгляд продолжать косить влево, чтобы привычно посмотреть на одноклассника, испытать тупую боль в ребрах при виде лица Альбериха и спрятать глаза обратно.       Сейчас нельзя смотреть, — мерзким шёпотом-угрозой твердило ему подсознание. Сейчас нельзя, потому что…нельзя. Причины, как таковой, нет и не будет. Подсознание — это и есть Альбедо, который ни с того ни с сего запретил себе же поднимать взгляд, ведь боится. Боится испытать что-то похожее на ту детскую привязанность, отголоски коей по сей день мучают его. Каждый день боится смотреть на Кэйю, опасаясь, что он тоже стал одним из них, и каждый раз рискует, ощущая больное облегчение, но не сейчас. Сейчас это делать нельзя.       «Просто нельзя» — это то, что говорят родители детям, когда те устроили геноцид, разрушив муравейник палкой и раздавив всех его обитателей, ведь взрослые боятся, что их дитё вырастет маньяком, психически нездоровым человеком, склонным к насилию. А причины того, что этого делать нельзя, найти не могут, поскольку убивать кого-либо всего-то является аморальным. Нормы человеческой морали детям не объяснишь, потому что они, наивные и не запятнанные, сразу начнут задавать вопросы кто же эту мораль придумал. Родители говорят «Просто нельзя», оправдываясь тем, что ребенку не объяснишь, но на самом деле они боятся проявить любопытство, боятся только подумать, что мораль придумали те же люди. Они боятся задавать этот вопрос открыто, потому что так попросту принято — не убивать, не красть и не насиловать. А людские слова, как правило, не имеют веса. — …Альбедо, с тобой всё хорошо? Ты бледноват, — Рэйндоттир услышал неуверенный шажок в свою сторону. Голос Кэйи сквозил беспокойством, это отвратительно. Это вызывало тошноту.       Гляньте-ка, как он расклеился только из-за того, что впервые за долгий период испытал чувство ностальгии, привязанности к прошлому, к детству, к Кэйе. Он ощущал себя обузой, слабаком, неспособным пережить всего лишь негативные эмоции, потому что слишком привык либо к опустошению, либо к воодушевлению. Так испугался вышеперечисленных чувств, что это отразилось на его физическом здоровье. — Всё… — он сглотнул вязкую слюну, выпрямляясь. Не поднял глаза, но состроил спокойное выражение лица. — Всё хорошо. Я сегодня не настроен идти с кем-то. Как-нибудь в другой раз, хорошо? — рефлексы сами натянули на губы вежливую улыбку. Изо рта вырвалась шаблонная фраза, которую он повторял вот уже как пол учебного года, ни разу так и не сходив с компанией одноклассников. — Тебя ждут друзья, не заставляй их ждать.       Он, зная Кэйю, понимает, что тот просто так не отстанет, поэтому демонстративно отворачивается, начиная медленно складывать в рюкзак оставшиеся принадлежности, создавая вид занятой деятельности. — Как скажешь тогда… — Альберих звучит потерянно, будто он не знает стоит ли говорить ещё что-то. И Альбедо искренне надеется, что тот просто уйдет. Просто оставит его в покое и перестанет беспокоиться, заставляя чувствовать себя балластом. — До завтра.       Как только чужие ноги оказались за порогом класса, Рэйндоттир ссутулился и с дрожью выдохнул, поняв, что совсем не хочет идти домой. Не сейчас.       Поэтому он возвращается в то место, куда намеренно приходит вот уже как третий день подряд. Теперь фонарик, ставший его главным спутником, всегда лежит в сумке или рюкзаке для этих небольших вылазок. Альбедо не надеется, что от простого, хоть и интересного диалога станет легче. Сейчас он в принципе не настроен на любого рода разговор, даже если обычно беседа со Скарамуччей придавала ему подобие сил. Он попросту не хочет идти домой, а это единственное место, которое он помнит, и в котором от него ничего не ждут.       Он начал замечать за Скарамуччей, что когда они прощаются, то тот очень быстро сникает, но так же быстро, за считанные секунды, смиряется. Светловолосый позволил себе допустить теорию, что Сёки но Ками разочаровался в людях настолько, что уже не верит в слова «До завтра» или «Я вернусь сюда». Каждый раз, когда Альбедо действительно возвращался на следующий день, парень по-настоящему удивлялся.       По этой причине, со Скарамуччей у Альбедо отсутствует чувство долга, нет места этому противному чувству вины и прочего, с чем так любят играться многие. Со Скарамуччей свободней.       Правда, должно быть, дело в том, что Скарамучча и впрямь отличается от других абсолютно всем. Рэйндоттир до сих пор не может до конца поверить, так как мистика всегда казалась ему сомнительной, но это истина, кою нельзя изменить:       Вчера, в воскресенье, Альбедо заранее подумал, подготовился и плотно позавтракал, чтобы провести как можно больше времени с новым приобретенным собеседником. Ему и тогда было плоховато, но он отвлекался, как только мог. Сейчас он уже смутно помнит, как именно их диалог пришёл к такому…повороту, но факт остается фактом — Скарамучча другой во всех аспектах.       Может быть, поэтому Рэйндоттир и чувствует себя более спокойным рядом с Сёки но Ками, словно его ничего не ограничивает. Туннель и хвостовой вагон поезда стали его отдушиной, глотком свежего воздуха в газовой камере, — стали его новым пристанищем, которое уже хочется называть домом. И это всего за пару дней.       Скарамучча мёртв. Это объясняет странности, кои тот говорил невпопад: «Я не нуждаюсь в пище», «Я тут и…обитаю», «Ты меня слышишь? И видишь?». Альбедо сперва думал, что парень просто очень нелепо шутил, когда вчера сказал, что умер три года назад. Светловолосый не мог поверить своим глазам, связать и двух слов, когда потребовал доказательств и тотчас получил их — Скарамучча попытался коснуться его ладони, но та прошла сквозь, мистически сияя дымчатым светом в месте соприкосновения.       Тогда Альбедо всё равно не мог поверить, попробовал сам потрогать, положить свою руку, но итог был тем же. Ладонь провалилась куда-то парню в таз, обволакивая кожу руки приятной, облачной текстурой призрачного тела и тёплой оболочкой.       Скарамучча мёртв. И, может, по этой причине Альбедо может вести себя гораздо свободнее, чем в любом другом месте. Он может не следить за своей речью, может вечно не контролировать свои выражения лица, чтобы не дай Бог кто-то подумал, что ему неинтересно слушать монолог про политику и прочую чушь.       Мёртвым же, по идее, плевать на подобные мелочи. Мёртвому нет смысла врать. Мёртвому незачем осуждать за чужое мнение. Мёртвому бессмысленно притворяться и выставлять себя тем, кем он не является. Трупам, в любом случае, без разницы, раз они три метра вниз под землёй.       Это «без разницы» очень Альбедо обнадеживало. Сам факт, что кому-то плевать, уже дарил вселенское спокойствие, вам не кажется?       Скарамучча часто отмалчивается на некоторые его вопросы, прибывая в своих мыслях, смотрит себе под ноги и не слушает, не думает о том, что это может быть невежливым — так открыто игнорировать фразы собеседника. Рэйндоттир берет с парня пример и тоже иногда молчит, когда заходит речь о его личной жизни, а Сёки но Ками понимает и не лезет.       Светловолосый наконец подходит к знакомому расколовшемуся и замшелому поезду, вздыхает почти облегченно. Замечает чудика на своём любимом месте между двумя частями поезда. Вероятно, тот готовился спать, раз глаза, как совёнок, угрюмо сощурил при виде света от фонарика.       Альбедо смеет предположить, что Скарамучча тот ещё любитель поспать, потому что как ни прийдёт, то он либо спит, облокотившись спиной об сырую стену, либо только проснулся. — Ты сегодня рано, — неживой тихо бурчит себе под нос, потирая зачесавшийся правый глаз. Альбедо вздрагивает, когда до ушей доходят данная фраза. Всё напоминает о Кэйе.       Ему срочно надо отвлечься, а единственные его способы отвлекать собственное внимание от чего-то — это рисование и по-настоящему интересные разговоры. Но ему не хочется ни того, ни другого. Чувство безысходности, беспомощности окатило его, подобно волне цунами.       Скинул рюкзак на пол, даже не подумав, что потом прийдется протирать его от пыли и мелких камушков. Ощущает, как дыхание заметно участилось, сердце гулко отбивает по ребрам счёт до срыва, а мысли в голове понемногу превращаются в одну неясную кашу, хлюпающую кровью. Звон в ушах начал нарастать. — Слушай, я, конечно, рад, что ты вообще первый кто меня увидел за три года, но не смотри так… Выглядишь, будто сейчас пойдешь на тот свет прямо за мной.       Почему именно сегодня Скарамучча решил быть таким разговорчивым? Альбедо в раздражении стискивает зубы, сжав ладони в кулаки, будучи не способным контролировать себя, свои эмоции в этот самый момент. Глотка вся отвратительно сжимается из-за навязчивого желания открыть рот и приказать тому заткнуться, но остатки рассудка и комок тошноты, вставший поперек горла, этому мешали.       Однако, послушно отводит взгляд в землю.       Рэйндоттир молча садится в паре метров от Скарамуччи на покрытую мелкими камнями землю, повторяя чужую позу, облокачиваясь спиной об стену.       Он не хочет думать. Он ненавидит, когда мысли надоедливо обозначают своё присутствие в голове, мерзким шёпотом на ухо указывая на всё, от чего ему больно. Думать — это противно, потому что мысли всегда были не те, которые он бы хотел слышать, они постоянно добирались до тех мест, до тех воспоминаний и тем, кои он затолкал настолько глубоко, что даже самый опытный хирург не достал бы. Мысли всегда подводят его, подкидывая на ум всё самое отвратительное, о чём бы он хотел забыть и никогда-никогда не вспоминать.       Из-за мыслей возникает чувство ностальгии, которое он так терпеть не может. Мысли, словно опарыши, по гниющему запаху крови заползают в кровоточащие, открытые мясом наружу раны, раздражают повреждения, не дают восстановиться, добираются до самых костей, никак не наедаясь. Мысли ползут дальше, дробят костную поверхность своими уверенными и убийственными шагами, заставляют мучаться от боли и медленной смерти, проделывают в твоём теле столько дыр, что живого места не останется. Мысли заползают в самые сочные язвы организма с обильно сочащимся оттуда запахом железа, и плотно кучкуются там все вместе, бок о бок, плодясь и не давая воздуху попасть внутрь.       Со Скарамуччей под боком обычно думать не приходилось. При взгляде на парня у Альбедо всегда пропадали любые сомнения, размышления, и даже аппетит. Но не сегодня. Именно тогда, когда Альбедо это нужно больше всего, не получается. Ничего не работает так, как хочет он, именно сегодня.       Хотя…почему только сегодня? Так было всегда, просто сейчас он это осознает. Он никогда не получал то, что хочет, и, казалось, пора бы уже смириться, но он не может. Он, вроде как, смиряется, потом забывает, переживает это ещё раз, вспоминает и винит во всём судьбу, хоть в неё и не верит.        — День выдался плохой?       Рэйндоттир дергается и прикладывает ладони к ушам, чтобы не слышать ни звука. По какой-то причине, голос Скарамуччи был слишком похож на Кэйю. Теперь одна лишь мысль о чужом имени вызывала тошноту. Мышцы на животе с угрозой сокращаются, как и голосовые связки перекатились по шее.       Он попросту не хочет вспоминать о чём-либо, связанным с давним другом. Ни сейчас, никогда. Он находится в таком уязвимом состоянии как раз-таки из-за Кэйи — процесс отказа от привязанности у него всегда так проходит, с вечной тошнотой, импульсивностью в действиях, потерей контроля над собой. Процесс всегда болезненный, но как только он проходит, то не остается места воспоминаниям. Не останется места тому идеализированному образу Кэйи, когда тот был ребенком, когда они ещё дружили. Сейчас Альбедо не знает этого человека по-настоящему, не знает Кэйю, как друга, не знает изменился ли тот вообще, и не хочет знать ничего из этого. Ему страшно, он трус, потому что боится знакомиться заново из-за того, что слишком привык к чужому образу, который Альбедо собственноручно создал из оставшихся воспоминаний. Боится, что ему не понравится реальность.              Незаметно для себя, по щекам Альбедо одиноко скатились две солёные слезы, оставившие после себя на коже неприятное стягивающее ощущение.       Боль, сильно сдавливающая грудь, что было невозможно вздохнуть свободно, внезапно стала настолько настойчивой и мощной, что аж перестала чувствоваться в полной мере. Всё притупилось, мир накренился в сторону, а рассудок Рэйндоттира вместе с осознанной реальностью покачнулись в ответ. Непонятно откуда взявшийся ветер, свистящий в заложенные и закрытые руками уши, по ощущениям, плотно наполнил череп до краёв.       Плывущий взгляд зацепляется за движение перед собой, как за последнюю спасительную соломинку, ведущую к удержанию себя в сознании. Альбедо слегка склоняет голову в полном бессилии, тело стало ощущаться ватным, оно не слушается. Организм решил перейти в состояние недо-анабиоза, сохраняя энергию, которая быстро истратилась от сильного стресса.       Отрезвляет его только странное, непривычное и инородное тепло, едва прошедшееся по коже щеки горизонтально. Моргает пару раз и щурится, надеясь, что сможет увидеть хоть что-нибудь чётко. Это Скарамучча, сидит на корточках прямо перед ним, достаточно близко, чтобы вполне спокойно дотянуться рукой до чужого лица. И, вероятно, это его кончик пальца проваливается куда-то светловолосому в скулу.       Сёки но Ками молчит, как-то апатично и в то же время с любопытством бегая глазами по лицу старшеклассника, у кого дыхание перехватывает. Во взгляде парня нет ни намека на жалость, в отличие от Кэйи, вечно переживающим за Альбедо, с этими своими больно выразительными взглядами, полными жалости и сострадания, кои заставляют Рэйндоттира чувствовать себя последним дерьмом, изгоем, обузой.       Ни единого проблеска даже эмоций, хоть немного схожих с жалостью. Одно лишь равнодушие, смешанное с мелким любопытством касательно странного полуобморочного поведения. Почти чёрные глаза Скарамуччи метнулись вниз, но в тот же момент вернулись в исходное положение, уверенно, твердо тем самым показывая, что жалости не чувствует, но испытать понимание может. Может принять эту ситуацию как само собой разумеющееся, может не доставать Альбедо с расспросами, если тот сам не захочет рассказать, может молча понять. Простое, казалось бы, уже не такое человеческое понимание, которое у обычных людей нынешнего времени отсутствует совсем.       Альбедо сглатывает вязкую слюну и впервые за долгое время ощущает, как сосет под ложечкой не из-за естественного голода организма, а из-за пробуждения аппетита. Делает рваный вдох ртом, когда чувствует чистой воды восхищение, воодушевление, обожание.       Он…за очень длинный, медленный промежуток времени захотел есть с удовольствием, вкусно, а не чтобы просто набить желудок. Это удивительно. Но он не пойдет домой, потому что они ещё не поговорили обо всём на свете, как делают обычно.       Любая пища кажется до умопомрачения вкусной, когда ты ужасно голоден. Ну, а кто знал, что, впервые за долгое время, самая малость обыденного понимания будет казаться всем.