Love — Liebe
Где-то тихо капает вода — он слышит её мерный стук через толстые бетонные стены, навязчиво по обострившемуся слуху, удары вторят пульсации висков. Больно. Он пытается поднять руки, чтобы закрыть уши, но лишь до стесанной кожи врезает запястья в железные наручи. Скрежет откуда-то слева: вместо живой руки — тяжелый металлический механизм, обвитый множеством проводов.
Он не помнит, кто он. Напротив сидит человек с учтивой улыбкой и стеклянно-холодными глазами, поверх пиджака — белый халат, круглые очки на кончике носа. Задает вопросы — его английский ломаный, с сильным европейским акцентом. Как вас зовут? Он не помнит. Как вы сюда попали? Неясные образы, свист ветра в ушах. Ничего. Лицо человека лучится непонятным удовлетворением всё явственней с каждым новым ответом. Так смотрят люди, хорошо выполнившие свою работу.
Разум кристально чист и холоден — строгое переплетение действий и мыслей, идеально отлаженная программа, сверкающая новизной, разложенные по полочкам знания и навыки, старые и новые, насильно вбитые в подкорку. Стрельба. Рукопашный бой. Немецкий язык. Он знает — это только начало.
Белизна одежды человека раздражает, и он прикрывает глаза. Вопросы всё более расплывчаты: что-то о долге, стране и цели, чувстве гордости за участие в благом деле. О привязанности и дружбе. Эти понятия звучат белым шумом, не находят отклика в его внутренних механизмах — он не понимает их, не может дать описания и потому напряженно молчит. Осколочная граната проявила бы больше участия и интереса. Короткий токовый разряд вдоль позвоночника напоминает, что молчать нельзя, и он широко распахивает глаза, тихо скулит на грани слышимости, сцепляя челюсти — на языке колет мелкое крошево зубов.
— Опишите понятие «любовь», — ломаный английский, учтивый взгляд поверх очков, невыносимо белый халат.
Он выпускает длинный свистящий выдох сквозь зубы и поднимает холодные, выцветшие до серости глаза. Перебирает новую память, выискивает нужное — находит единственно известное, шепчет осипшим от долгого крика голосом:
— Liebe.
Человек напротив довольно смеётся.
Liebe — Любовь
Эта миссия скорее напоминает прогулку, и Солдат откровенно скучает, вертит в пальцах бионической руки тонкое лезвие ножа, ловит солнечных зайчиков, отражая их на стены и окна — опасная беспечность и хороший ориентир для опытного снайпера. Он бы такой точно не упустил.
Агент, конечно же, не теряет сосредоточенности, но ему едва ли необходимо напрягаться для наблюдения за ходом очередной миссии мелких Вдов. Джеймс не помощь, а сторожевая псина, цербер, устрашение — они знают, что за ними наблюдают, не могут не знать, иначе бы не протянули здесь так долго. В грудине расцветает глухое раздражение — промежутки между настоящими миссиями, во славу Союза и прочее, забивались подобными мелкими приказами. Он и так был местной страшилкой среди учениц Красной Комнаты, хотя едва ли мог поспорить в кровожадности с другими их наставниками.
Три юрких фигуры скользят вдоль домов, укрытые их тенями. Их задание выполнено — намного раньше установленного времени, что, вроде как, похвально. Они останавливаются в проулке, и Зимний Солдат отчетливо слышит их тихий разговор из своего импровизированного наблюдательного пункта, видит их лица, молодые, но с печатью жесткости, лежащей поверх тёмной вуалью. Им всем немногим больше двадцати, и этот контраст кажется почти зловещим.
— Ната, давай ты его попросишь, а? Ты же у него любимица, вроде как, — шепотом тянет одна, опираясь на стену. В замке рук у неё — тонкая сигарета, но она не спешит ее закуривать, внимательно оглядываясь.
Джеймс и правда выделял Романову среди прочих — она была вдвое ловчее и умнее обеих своих спутниц вместе взятых. И уже давно не шугалась его, как прокаженного — с тихими смешками ловила спелые антоновки, которые Агент в обход надзора отдавал ей из своего пайка, кидая их в её руки после каждой тренировки. За что та с присущей только лисам и рыжим женщинам наглостью обращалась к нему на «ты». Такого рода нарушения субординации говорили о зародившемся в программе сбое, но Джеймс не торопился сообщать о ней техникам. Ему, конечно, не в первый раз терять куски памяти, их часто с хирургической точностью вырезают из его мозга, он переживет, но вот у Рыжика будут проблемы.
— Да как будто этот салдафон может любить кого-то, ага. Соня мне говорила, что он что-то навроде машины — делает, что говорит командир, и всё. Верно же, Нат? — перебивает вторая, повыше ростом и с густыми кудряшками, говорит бойко, хоть и также тихо, пихает Наталью в бок локтем, подначивая.
Нож подлетает в ладони особенно высоко, быстро прокручиваясь в воздухе. Чужие слова непонятно раздражают — Джеймс, конечно, легко прикидывается мебелью вне миссий, а после зачитанного кода в целом обладает эмоциональным диапазоном автомата Калашникова, с его предназначением это проще, он посвящает время служению Отечеству и вполне этим доволен. А вот, смотрите-ка, слышать это от других, оказывается, неприятно. Джеймс задумывается на минуту, ловя свое отражение в гладкой поверхности ножа — знает ли он, что такое эта присловутая любовь? Ответ алыми маками, рыжим всполохом её волос расцветает в сознании, едва осознанный.
Наталья коротко хмыкает, собираясь ответить, и этот звук резко вырывает его из раздумий, но тут она замолкает, кивком показывая девушкам на стену. На которой быстро пляшут зайчики от его ножа. Умница.
Разговор смолкает, и Агент цепляется за выступ перил металлической рукой и одним длинным прыжком спускается с крыши в паре метров от говоривших. Коротко оглядывает их тем безжизненным взглядом, что доводит до дрожи в коленках работающих над ним ученых. И ловит в ответ лишь один — насмешливо-веселый. Ну конечно, на тебя уже такое не действует, да? Приказ сквозит едва ощутимой язвительностью:
— Возвращение к точке сбора, вылет на базу через двадцать минут. Без отклонений от установленного маршрута. Выполнять.
Знает он, что такое любовь. У неё рыжий цвет волос.
Любовь — Amour
Стоит слякоть и пробирающий холод первых дней настоящей осени, но на мощеных улочках Парижа это кажется сущей мелочью. Небо над головой — низкое и трепетно-серое, как голубиное крыло. Редкая морось удивительно быстро проникает сквозь плотное пальто, но Джеймсу не холодно — чужая ладонь в его живых пальцах греет лучше любого алкоголя и любой грелки. Это краткий миг спокойствия, выпрошенный у судьбы за всё пережитое ранее, и сейчас кажется, что он с лихвой перекрывает своим серым светом пасмурного неба всё, что они перетерпели.
Наталья в своем приталенном пальто и забранных на французский манер огненных волосах вкупе с плавностью и легкостью движений напоминает балерину, приехавшую в столицу с гастролями. Она мелодично смеется и с легкостью мурлычет на местном языке, когда им несколько раз приходится спрашивать дорогу, и Джеймс не может оторвать от нее взгляда. Вся она будто соткана из муслина — но он знает, что под тонкими тканями прячется закаленная сталь, и это завораживает на каком-то ином уровне восприятия. Сам он тянет на отставного военного — выправкой и суровой складкой между бровей; довольно отросшей, но узнаваемой «армейской» стрижкой. Это что-то из Ремарка, наверно — их контраст тянет на художественную метафору. Джеймс осторожно заправляет выбившуюся из прически рыжую прядь его балерины и ловит её тёплую лукавую улыбку. И не может не улыбаться в ответ.
Он никогда не был романтиком, но видимо извилистые улочки Парижа, видевшие столько возлюбленных встреч, объятий и поцелуев, располагают на определенный лад, и Джеймс сам не замечает как по-мальчишески глупо себя ведет. Сегодня, на один короткий осенний день, они могут позволить себе забыть, на короткий день снять со своих плеч тяжесть прошлого, обязанности настоящего и неотвратимость будущего.
Кое-где скопились лужи, и он с легкостью подхватывает Наташу на руки, перенося на относительно сухое место. Не торопится отпускать — кружит ее в руках, пока она, смеясь, не требует снова оказаться на твердой брусчатке. День пасмурный, но её глаза удивительно зеленые, в них будто затерялись утренние солнечные зайчики, они блестят последним теплом осеннего солнца, смотрят с той невыносимой нежностью, от которой трепетно замирает сердце. Джеймс смотрит — и не может насмотреться. Этот момент разделен только между ними двоими, осенний Париж — одно большое и сложное отражение их собственных чувств, глубоко личный каждым своим домом и перекрестком, каждым маленьким кафе на углу и спрятавшимся под самой крышей дворовым котом. Джеймс тянет её ладонь к губам, почти галантно целуя кончики тонких пальцев.
— A-mo-ur — произносит почти нараспев, со своим ужасно грубым русским акцентом, намертво к нему приклеившимся, и не может перестать улыбаться. Ловит блеск ответной улыбки, тут же притягивая Наталью ближе, сцеловывая этот счастливый изгиб ее губ. Аромат кофе, выпитого в попытках согреться в первом попавшемся кафе, тонкий флер духов. Ее губы на вкус, как липовый мед и спелые яблоки.
Amour — веет медово-яблочно, цветёт алостью маков, и это всё, что он может сказать.
Amour — Love
Физическая боль — единственное, что роднит Зимнего Солдата с человеком. Он, скорее, поврежденное плохим обращением оружие, клинящее и выдающее осечки. И от этих осечек-сбоев его голова каждый раз взрывается такой болью, что он едва может думать.
Они думали, что стоит вырвать его из Гидры, обрядить в гражданские тряпки — и он тут же станет тем, кем его хотят видеть. Солдат бы мог, если бы ему приказали. Но эти, новые командиры, играют в «свободу воли», и раз так, он не видит смысла притворяться. Солдат помнит многое, он проходит терапию, чтобы восстановить воспоминания. Чужая наивность почти смешит.
Зимнего Солдата создали в далеких сороковых, перекроив его мозг на новый, нечеловеческий лад, он прожил с подобной формой мышления десятилетия. Последние из которых из него силой и электрошоком вытравливали успевшие зародиться ростки личности, чувства и эмоции, грубо вырывая и уничтожая всё, что могло сделать его человеком. Союз относился к нему как к цепному псу, Гидра — как к тупому оружию. Им не были нужны не патриотизм, ни стремление к высшей цели — потому всё, кроме навыков, отправилось в утиль.
И вот из этого хотели снова собрать живого человека?
Его передвижения ограничили, дав доступ только к нескольким этажам башни. Старк удивительно расщедрился, видимо решив, что так, в случае чего, будет легче его прикончить — не придется искать по всему миру. Умный мужик, понимает риски. Похож на отца.
Солдат ходил из угла в угол, как загнанный зверь, с безразличием смотрел на чужие попытки выйти на контакт. Роджерс хмурил брови, но не надоедал, хотя Зимний видел, как тяжело это ему дается. Упертый, как осел, все никак не уяснит. Солдат охотно отзывался на «Баки», но был настолько поломан изнутри, что отыскать там хоть что-то от улыбчивого сержанта было проблематично. Когда-нибудь, может, но не сейчас.
Под строгим надзором брата, почти всегда ошивавшегося рядом, его пыталась собрать заново Алая Ведьма, но и она не давала никаких прогнозов — силами та училась управлять медленно, и в такой тонкой работе боялась навредить. Зато одним взмахом запястья убирала невыносимую головную боль Зимнего, как только он оказывался в её поле зрения. Даже своего скорохода успокоила, тот перестал так откровенно нарываться на конфликт, хоть и продолжал гневно сверкать глазами, стоило Солдату оказаться рядом.
Проще всего было с Черной Вдовой. Агент ощущал рядом с ней одну простую вещь — принятие. Ни жалости, ни попыток слепить из него кого-то другого. Он помнил многое, но память его была лишена эмоциональной окраски — одни голые факты. Наталья помнила и чувствовала за двоих. Они часто разговаривали, когда она приходила в его импровизированную тюрьму, которая, как он понял, может стать местом его содержания до конца дней. Они разговаривали — о бытовых мелочах, в основном. Пару раз его клинило, но Вдова, похоже, не боялась, что однажды он свернет ей шею.
***
Они снова вдвоём, сидят на широком и мягком диване, достаточно близко, чтобы почти соприкасаться ногами. По плазме крутят какое-то шоу, сумбурное и громкое, никто не вникает — Зимний пялится в потолок, закинув руки на спинку дивана, Наталья задумчиво смотрит в стену рядом, прокручивая в пальцах обрывок бумаги. Тишина удивительно уютная, и Солдат активно борется с непонятным желанием положить голову на колени женщины. Из борьбы с собой — очевидно, заранее проигрышной затеи — его вырывает короткое постукивание по предплечью протеза. Вдова со свойственной ей хищной грацией быстро направляется к лифту, воспользовавшись его заминкой. На раскрытой ладони Солдата – тот самый обрывок. Знакомый и незнакомый блеск ее улыбки, болезненно-печальный взгляд через плечо и короткая фраза, брошенная перед закрытием дверей:
— Удачи, Джеймс.
Внутри записки — длинная последовательность цифр с пометкой «Код доступа. Не затупи, Солдат»
Удачный шанс — верный спутник всех снайперов и наемников. Солдат был не из тех несчастных, кто позволил себе его упустить.
***
Его искали, конечно искали, но Призрак — не просто красивое прозвище. Его искали, но он явился сам, когда захотел и к кому захотел. Свобода, хоть и суровая, здорово прочистила мозги, откатив часть обнулений. Приятного мало, но оно того стоило.
Наталья не жила на базе Мстителей, предпочитая небольшую квартиру в районе поспокойней. Джеймс здраво оценивает возможные риски, а потому подлавливает её возвращение и, поразительно, стучится в дверь. Если Наталья и удивляется, то виду не подает.
Барнс выглядит помятым и исхудавшим, но до непривычного
живым, и первым делом пихает ей в ладони охапку цветов, по-видимому, сорванных собственноручно где-то в фермерских полях — васильки, ромашки, прочие полевые цветы, которые повсеместно считаются сорными травами, но большей частью – ярко-алые маки. Их цвет почти идеально переплетается с оттенком волос Наташи, и у Джеймса знакомо-незнакомо перехватывает дыхание. Он, кажется, нарушил пару законов штата, привезя их, замотанные в брезент, но сейчас понимает — не зря.
Под плотной курткой Солдата кто-то возится, и из открытого ворота выглядывает белая худощавая кошка, по-хозяйски проходится когтями по кожаной куртке, оставляя глубокие зацепки, и недоверчиво шипит на незнакомую ей женщину. Зимний осторожно придерживает кошку рукой, хмуро заглядывая в кошачьи глаза, мол не дури, а затем снова поднимает взгляд на Романову.
— Здравствуй, Нат. Я пройду?
Love — это полустертая надпись на старой большой кружке, в которой стоит букет полевых цветов.
