Как бог, как дьявол

      Первое правило для тех, кто любит ходить по заброшкам: не ходить по заброшкам.       Второе правило для тех, кто любит ходить по заброшкам: не трогать незнакомые предметы.       Третье правило для тупых, которые всё же полезли туда, куда не надо: убегать со всех ног от тех мест, где не видно присутствия человека.       Тенши знала, как должны выглядеть нормальные заброшенные здания — изрисованные граффити, повсюду является человеческий мусор вроде жестяных банок от газировки или валяющихся использованных презервативов.       Она сама грешила тем, что оставляла мусор в подобных местах. Первое время коробило, — с детства детей приучали наводить за собой чистоту, — но со временем она привыкла и перестала обращать на это внимание. И даже если на улицах Японии ты по обыкновению не найдёшь мусора, то в заброшенных зданиях он будет обязательно.       Третье правило для тупых: никаких заброшенных храмов.       Особенно в лесу.       Какая жалость, что у Тенши мозга нет.       Потащиться в лес непонятно для чего, — чтобы привлечь внимание мальчика, — залезть в какой-то забытый, полуразрушенный храм не самая лучшая идея, которая может прийти в голову. Она определённо не стоит того, чтобы понравиться какому-то парню.       Но это Тенши понимает сейчас. Тогда казалось, что всё в порядке.       Даже если внутренне чутьё орало благим матом, призывая убегать оттуда со всех ног. Тогда показаться круче, чем она есть, было важнее.       Сатору улыбнулся ей, обнажив острые клыки. Четыре его глаза на лице были лукаво прищурены, будто он знал, какие мысли наполняют её человеческую голову.       Это… Крайне неловко.       Вот, в её маленькой, убогой квартирке сидит огромный мужчина в шикарных одеждах — шёлк его кимоно выглядит дороже, чем всё её имущество. Он похож на кусок золота, который спрятали в куче грязи и нищеты.       Если не приглядываться, конечно.       Три пары глаз — две на лице и одна на тыльной стороне ладони — с черными белками и пронзительной, переливающейся всеми оттенками голубого радужкой не могут принадлежать человеку. По животному острые клыки, идеально белые.       Если закрыть лицо и спрятать руки, то он будет выглядеть почти обычным мужчиной, просто старомодным и богатым. Но даже так его из толпы будет легко вылепить взглядом, ибо высокий, как Токийская телебашня, а волосы ослепляюще белые.       Вот и в этой квартирке он — оно — смотрится так же, как свинья в оперном театре. Никак, то есть.       Более неловко становилось от мысли, что это существо — убийца.       Оно назвалось проклятьем и представилось по имени Годжо Сатору, а ещё настоятельно просило обращаться на «он». И по имени. Обязательно.       Тенши глупая, но не столько, чтобы перечить какой-то могущественной, хтонической сущности, которое одним движением пальцев разорвало человека. Да так, что ничего, кроме кровавой лужи и не осталось.       Они шли достаточно большой компанией, состоящей из шести человек, а ушла в итоге она… с новым другом. Если можно так сказать.       — Выглядишь грустной.       Он растёкся на её диване, как кот. Длинные ноги не влезли, поэтому он свесил их с подлокотника, в это же время грозилась свеситься и голова. Определенно, он был слишком большим. Или диван маленьким. Или и то, и то.       — Тебе кажется.       — Докажите свою верность. Окропите эти священные стены своей кровью. Убейте друг друга.       Повисла удушающая, тяжелая пелена тишина, в которой были слышно лишь человеческое дыхание — шумное, испуганное, как у загнанных в угол крыс.       Оно улыбнулось самой нежной, самой счастливой улыбкой из всех, что видел мир — обнажило острые, белоснежные клыки, с которых стекала липкая слюна. В глаза его и море, и небо, мир человеческий и загробный. В чёрных склерах — бездна небытия, в голубых радужках — цветёт бытие во всём своём великолепии.       Оно хлопнуло в ладоши. Глаза на руках его завращались с невероятной скоростью, прежде чем пристально уставиться на них.       — Всем вам желаю удачи.       Сначала храм встретил их… Ничем. Абсолютно. Лишь странным показалось, что птицы — раздражающе мерзкие, громкие твари — чирикать перестали, но на это компания внимание почти не обращала.       А зря.       Очень зря.       Тенши всё глазками стреляла, пытаясь понравиться тому самому мальчику, да поддакивала, когда это было нужно. За разговорами пролетело время, на прогнивших досках пола разрасталось количество мусора, а разговоры становились всё более… грязным. Сперва они и не заметили появления этого.       Сатору появился из ниоткуда, даже принял участие в разговоре.       Тенши, если честно, не знает, кто и когда заметил неладное. Просто в какой-то момент поднялись крики и…       Пока все кричали друг на друга, искали способ выбраться из храма и паниковали, ей хватило мозгов, чтобы сбежать, отделившись от компании, спрятаться с оставшейся пачкой чипсов и бутылкой воды.       Было ясно, как день — это не закончится хорошо.       Тяжёлая от чужой крови — одного из них убили так легко, в одно мгновение — одежда неприятно прилипала к телу, металлический запах забивал ноздри. В голове — звенящая пустота.       Собственное нечеловеческое спокойствие удивляло.       Быть может, это шок. Осознать и принять реальность такой, какая она есть, сложно, если не невозможно.       Во рту хрустели чипсы, ха разрушенной стеной храма виднелся иллюзорный лес — тихий, тёмный и неприветливый. Попытка уйти через эту дыру ничего не дала ранее. Она вернулась сюда же, как будто бы и не было никакого похода.       Мысли о мальчике исчезли сами собой. Приоритет — выживание.       — Иди сюда, — он сел на диване и похлопал ладонью по месту рядом.       Тенши фыркнула.       — А я не помешаю твоему королевскому величеству?       — Я милостив! — он ухмыльнулся.       Тяжёлый вздох, казалось, вырывается из самого нутра, усталость наполняет кости холодным свинцом.       Спорить с Годжо Сатору — кем бы он ни был — так же бессмысленно, как кричать на стену, после этого остаётся только выжженное пепелище горечи. Можно кричать, биться в истерике, обижаться, игнорировать — это не работает. Никогда.       Она плюхается на диван рядом с этим огромным мужчиной. Ёкай он, ками, христианский бог иль сам дьявол — ей всё равно. Вся информация, которую он даёт, влетает в одно ухо и вылетает из другого. Король, Сильнейший, проклятый дух, бла-бла-бла…       Тенши не хочет задумываться о том, откуда берётся это спокойствие. Вообще не хочет во всём этом копаться. Невежество — блаженство. Это та банка с червями, которая при любых условиях должна оставаться закрытой.       Запусти туда пальцы, как зашевелятся скользкие, мерзкие тела, зашевелится этот гнилостный клубок, несущий гнилостным запахом земли могильной. Потянешь за одно, вылезет другое, третье, десятое, на землю рухнет небо, а вся жизнь внезапно потеряет смысл.       Закрыть глаза и уши — лучшее решение.       Годжо обхватывает её своими ладонями, ластится как кот. Поразительно нежен, словно держит драгоценную, хрупкую вазу в руках, но стоит попытаться отстраниться, как острые когти войдут в мясистую плоть, оставляя кровавые следы.       Он твёрдый, и жёсткий как камень. Её шея быстро устаёт, отзываясь ноющей болью, недолго получается прижимать голову к его груди. Рукой получается нащупать диванную подушку, которая вскоре оказывается втиснутой между ними.       Мужчина недовольно моргает четырьмя своими глазами. Что там делает пара глаз на тыльной стороне ладоней, Тенши не знает и знать не хочет.       — Ты твёрдый, — жалуется она.       — Зато ты мягкая, — фыркнул он, сжимая пальцы на её боках.       Попытка отцепить его лапища от себя не дают никакого результата, силёнок банально не хватает. Да и хвататься за его руки боязно. Мало кому понравится, что в его глаз настойчиво чем-то тыкают или давят. Хотя кто знает, какие у этих чудищ фетиши…       Просить его отстраниться тоже бесполезно.       Годжо понятия не имеет, что-то такое личные границы или уважение.       С другой стороны, мистической непонятной твари можно было простить банальное непонимание человеческим норм. Кто знает, может прилипчивость у их вида является абсолютной нормой, а ей, человечке, надо к этому привыкнуть?       Тенши моргает.       Оно моргает в ответ. Шестью глазами.       Звуки жевания прекращаются.       Это существо сидело на корточках, подпирая голову ладонями, поставив локти на колени. Оно выглядело почти очаровательно, как любопытный, бродячий кот, учуявший запах еды. Только не тёрлось об ногу, с урчанием выпрашивая что-нибудь.       — И их осталось трое, — он хихикнул, весело щурясь.       — М-мм…       Должно было быть страшно.       Она отказывалась принимать реальность происходящего.       Затянувшееся молчание угнетает.       — … Хочешь? — она протягивает ему пару чипсин.       Оно нюхает еду, и, кажется, остаётся довольным, потому что раскрывает рот. С острых клыков опасно капает густая слюна. Оно сжимает зубы на её засаленных пальцах, — кажется, сейчас откусит, — сердце в груди пропускает удар, но боли нет. И крови тоже. Это существо осторожно скользит тёплым, мягким языком по её пальцам, зубами забирает чипсы и отстраняется.       — Мне понравилось.       Тенши молчит, то ли от шока, то ли от страха.       По её пальцам стекала липкая, прозрачная слюна.       Оно мурлычет.       Годжо не спит. Дождаться, когда его сморит усталость, невозможно. Скорее это Тенши падёт жертвой человеческих слабостей, уснув у него на руках, в одной из самых неудобных поз, которые только могут быть.       Отвлечь его?       — Не хочешь поесть?       Глаза на его ладонях завращались, как застрявшие в барабане шарики, прежде чем замереть на ней.       Всё это — и дополнительные глаза, и их вращение, и пристальный взгляд — должны пугать. И, вероятно, до похода в тот храм Тенши бы кричала, пыталась спрятаться под одеялом иди что-то такое.       Но страха не было.       Будто бы кто-то ампутировал раненую конечность.       Было так спокойно, будто она не сидела полулежала в объятиях непонятной, мистической твари, взявшейся из заброшенного храма. Будто бы и не оно убивало на её глазах. Будто бы и не оно подстегивало людей рвать друг другу глотки.       Это могло бы быть интересно…       Но лезть в это она не хочет.       Пусть всё, что связано с Годжо, останется тайной. Насколько это вообще возможно.       — Я принесу сладостей.       Некоторое время Годжо молчал, словно обдумывал её слова… Или пытался понять, насколько сказанное ей является правдой.       Как будто был смысл врать.       Выберешься на мгновение, спокойно вздохнёшь и снова окажешься в этих лапищах.       В конце концов он отпустил её так медленно и неохотно, что становится почти стыдно.       Почти.       Есть ему не нужно. В отличие от человека, его жизнь вообще не зависит от еды, воды или сна.       Тенши вообще не знает, что необходимо этому существу для выживания, — кроме неё, — но спрашивать не будет. Это означает попытку погружения в тот мир, с которым она иметь дел не хотела.       Годжо не маленький. Во всех смыслах.       Ему всего-то больше тысячи лет… По крайней мере, так он сам сказал. А сколько ему точно годиков — неизвестно.       С другой стороны, если подумать, он человеком не является. При каком возрасте можно считать подобных ему существ «совершеннолетними»? Есть ли у них вообще подобная градация? Или у них, как у животных, один-два года и детёныш считается взрослым?       Тенши пялилась на Годжо так пристально, что он аж брови выгнул вопросительно.       — Что?       … нет. Он явно на ребёнка не похож.       Она похлопала себя ладонями по щекам.       Её это волновать не должно.       — Ничего.       Сидеть с ним было… Странно.       Тенши думала, что он уйдёт, как только закончатся чипсы, но он остался. Сидел рядом, не издавая ни звука, позволял молча сходить с ума в ожидании… Чего-то. Смерти, может быть. Или пробуждения. Или освобождения.       Здесь, в одной из комнат храма, не происходило ничего.       Сколько времени прошло — неясно. Но осматривание порванных сёдзи, гниющих досок и даже куска леса, выглядывающего из разрушенной стены, наскучивает. Смотреть на это создание неловко. Оно смотрит в ответ.       — И их осталось двое! — произносит он внезапно и снова замолкает.       Она вздрагивает, ёжится, обхватывает себя руками. Но становится очевидным, что тело сотрясается не от холода. В этом богом забытом храме, находящимся посреди нигде — наверное — была комфортная для человека температура. Что удивительно.       — … значит, остальные были убиты? — это вопрос, но звучит как утверждение.       Существо ухмыльнулось.       Этого было достаточно.       Дверца кухонного настенного шкафчика неприятно заскрипела при открытии. Тенши лишь приоткрывала её, не позволяя окончательно покоситься, верхняя петля почти сломана. Рукой нащупала единственную пачку печенья и вытащила её, снова закрыв дверцу.       Сейчас кормить этого необычного «питомца» казалось чем-то… Обычным.       С тех пор, как он привязался к ней, прошло некоторое время. Естественный в такой ситуации ужас так и не появился, даже когда всё происходящее перестало казаться сном, а притираться друг к другу как-то надо было.       Не так уж сильно Годжо отличается от питомца. Живёт в чужой квартире, ест чужую еду, валяется на диване, даже к «хозяйке» ластится. Одна беда — маминой радостью и сыночком его не назовёшь. Проблем он приносит больше, чем удовлетворения.       Тенши кидает в него пачку печенья без предупреждения, но он ловит её легко.       Возможно, самую малость, где-то глубоко-глубоко внутри, ей хотелось, чтобы Годжо хотя бы разок облажался. За то время, которое они жили вместе, теснясь в её квартире, у Годжо никогда не было неудач. Он не спотыкался, вещи не ронял, даже ни разу лбом в стену не въехал. А жаль.       — Кормить тебя дорого, знаешь?       И бесполезно.       С самым невинным видом его язык скользит по этим очаровательно розовым губам, притягивая взгляд. Голубая радужка пылает жутковатым синем пламенем, зрачок дрожит.       — Я мог бы всех убить… — говорить мягко мягко.       Голос его подобен бархату. Ласкает слух, струится как ручей, наполненный отнюдь не родниковой водой — ядом, стекающем их змеиной пасти. Поверить этому означает обмануться.       И всё же сердце в груди волнительно сжимается.       Таким тоном обычно говорят с любовниками.       Он продолжал:       — Ты бы могла жить, как императрица… — выдохнул так томно.       Ей в губы.       Тенши моргает, медленно осознавая, что он всего за краткое мгновение — меньше, чем требуется векам, чтобы закрыться — переместился с дивана к ней, стоящей в проходе на кухню. Чудовищная скорость. Чудовищно сладкий голос. Чудовищно красивые глаза.       — Нужно лишь желание… — кончиками пальцев он касается её волос.       Тенши отступает на несколько шагов. Собственное сердцебиение оглушает. Щёки горят.       — Не стоит. Но спасибо за предложение.       Он недовольно фыркает, закатывая все шесть глаз.       — Скучно.       — Вот ты где!       Сквозь дыру в бумажных сёдзи проходит тот самый парень, внимание которого Тенши так хотела привлечь. Весь в крови, с охотничьим ножом, доставшемся от деда, с ног до головы измазанный кровью. Уставший. Голодный. Дикий.       Он красивый. Был. Выглядел старше своих лет, казался таким взрослым, делал комплименты и флиртовал во всю. От этого в животе раскрывались куколки, робко вылезали из них бабочки, щекоча пушистыми лапками внутренности.       Сейчас было пусто.       Он убийца.       Она жертва.       Рядом какой-то хтонический монстр.       Расклады были не в её пользу. Бегала Тенши во всяком случае хуже. Он парень спортивный, она — не очень. Прятаться тут, если получится убежать, будет тяжело. Территория неизвестная, половые доски скрипят, часть стен разрушена, от бумаги сёдзи остаются лишь лоскуты. Оружия нет.       Но он устал, в то время как она полна сил…       Парень подойти не успевает. Скрип половиц прерывается громким хлопком и звуками капающей воды.       Крови.       Разлетается на кусочки вместе с одеждой, стоит ему сделать два шага, а нож падает на пол с глухим стуком.       Если раньше у Тенши была испачкана лишь часть, то сейчас она, казалось, окунулась в чужую кровь с головой. По щеке у неё мерзко скатывается маленький кусочек плоти, от чего желудок сворачивается тугим узлом. Тянет блевать.       Существо, наконец, поднимается на ноги, так по-человечески лениво потягиваясь, как будто бы у него тело затекло.       — Ты мне понравилась.       Тенши смотрит на эту широкую спину, обтянутую тканью удивительно белого — аж больно — кимоно. И молчит, потому что если откроет рот, её точно вывернет наизнанку. На языке уже ощущается горький привкус желчи.       — Идём. Хочу тебе кое-что показать!       Пока Годжо хрустит печеньем, хотя бы руки свои не распускает, но, к сожалению, оставляет на диване крошки.       — Тебя свиньи в хлеву растили что ли?       — Как грубо!       — Но, видимо, правда.       — Не будь такой злюкой! — он мычит в её мягкую щеку пальцем.       У Тенши возникает непреодолимый зуд в руке, призывающей со всей силы ударить его по наглой конечности. Это соблазн такой же силы, как и прогулка мимо холодильника в час ночи. Справляется с ним только человек стальной воли.       Не Тенши.       Она всё-таки бьёт его наотмашь, с той стороны, где нет глаза.       — Свин.       — А я ведь обижусь… — он потирает свою руку, как будто бы она могла нанести ему какой-либо вред.       — И что?       Ну обидится и обидится.       — Пойду с горя съем кого-нибудь.       Годжо хитро щурится, показательно раскусив очередную — слишком твёрдую — печеньку, намекая, что кости под его клыками расколется с такой же лёгкостью.       Сомневаться не приходится.       Тенши живой представляет себе эту картину, вспоминает, как он, без каких-либо сомнений натравил людей друг на друга, с какой лёгкость взрывал — или что-то такое — чужие тела. Для него это было привычной обыденностью. Возможно, привычной диетой.       Плохо.       Его обиды обещают быть масштабными, пугающими и проблемными.       Эта новая деталь о существе, о котором хотелось знать ровное ничего.       — Прости.       — Что-что? Не слышу!       — Прости, говорю! — кричит она для убедительности.       — Какая хорошая девочка. Вот бы ты так согласилась на…       Тенши затыкает уши ладонями.       — Знать не хочу.       — Ах, ты ранишь мои чувства…       — Они у тебя есть?       Это существо ведёт её куда-то вглубь храма, постепенно исчезают дыры в стенах и даже бумага сёдзи кажется не поврежденной. Здесь темнее, гораздо темнее. Идти всё тяжелее, воздух густой, гнетущий, наполненный чем-то необъяснимо жутким, зловещим.       У Тенши колени дрожат.       Убежать — естественное желание, вот только хозяина обижать не хочется. Не тогда, когда он может убить её.       В самом сердце храма — она уверена — находится алтарь, на котором лежала мягкая, изящная подушка. Если подойти ближе, то можно увидеть на этой подушке <i>сердце, такое обычное, человеческое…       Бьющееся.       — Что я…       — Глотай.       Тенши молчит, уставившись на это существо, белым пятном выделяющееся в тёмной, мрачной комнате. Как прекрасный, весенний цветок, почему-то оставленный в мрачном, готическом замке. Не смотрятся совсем.       — И я отпущу тебя, — он изображает улыбку на своём лице. — Вернёшься домой. Живая.       Тенши снова смотрит на сердце. Вздрагивает, когда оно вновь дёргается. Обычно не ждёшь биения от вырезанного из тела сердца.       — Глотай.       Её руки осторожно касаются горячего, живого сердца, медленно-медленно поднимают его.       — Медлишь. Разозлюсь.       Сердце касается её губ.       И тогда, наконец, по женским щекам бегут слёзы.</i>