koi no yokan

Кои но йокан. Кандзи, притяжательная частица-хирагана, кандзи и снова кандзи. Предчувствие любви, если уж совсем буквально. Ты редко вспоминаешь это словосочетание, если это так можно назвать. Да и трудно сказать «вспоминаешь» Чаще оно само утопленником всплывает на поверхность. Ты брезгливо дергаешься, кривишь рот и с усилием заталкиваешь его и всю дальнейшую, уже волей-неволей передуманную цепочку мыслей, обратно под воду, надеясь, что его затянет в водоворот. Или хотя бы оно наконец-то уже разложится. Бля, ну пожалуйста. Но его в лучшем случае отнесет чуть подальше от твоего берега — и то лишь на какое-то время. Твой утопленник не то что не тонет — он поразительно, для утопленника, живуч и уперт. Так что скорее ты сам утонешь, чем он. Уж прости. Кои но йокан. Это было не первой мыслью, когда ты ее увидел. Не первой, не второй, даже не десятой. Но вот предчувствие чего-то хренового появилось сразу и не исчезло до сих пор. Только лишь усилилось. Ты наблюдаешь. Так рьяно, старательно и навязчиво, что почти преследуешь. Местами неосознанно и слабо контролируемо. Ты ловишь каждое ее движение, когда вы вместе. Вдох. Выдох. Моргнула. Очередной вдох. Короткий выдох. Жует нижнюю губу. Супится. Вновь вдыхает. — Вот здесь ошибка, Юкине, — ноготь шуршит по тетрадному листу строго по прямой. Юкине что-то отвечает — шум, отвлекающий шум, облако звездной ночью. — Он что, опять спит? Хоть чем-то вообще занимается? — Еще бы, «занимается», — цедит Юкине сквозь зубы. Из-под почти закрытых век ты видишь, как он косится на тебя — но тут же, гневно засопев, отворачивается. Олицетворение твоей совести, безуспешно пытающееся до тебя донести, что что сам ты — ненормальный, что поведение твое — как у маньяка. Ты неизменно отмахиваешься. Ее взгляд скользит по твоему лицу — ты почти что на физическом уровне его ощущаешь — и она отворачивается, заправляя прядь за ухо. Тебя снова потряхивает — и ты закрываешь глаза. Чуть больше, чем титаническое усилие, чтобы унять дрожь в руках, пара вдохов — и становится немного легче. Она спустится пить чай с Кофуку (ты все еще изображаешь спящего, но больше похоже на труп) и уйдет домой. Ты соскребешь себя с пола и пойдешь с ней по вечерним улицам, почти что задыхаясь от летнего тепла. Будешь сдержанно-заинтересованно хмыкать почти впопад и проводишь ее вплоть до ступеней ее дома. Она вновь схватится за дверную ручку прямо на пороге — но обернется и попросит постараться — ради Юкине, конечно же. Нахмурится после твоего угрюмого молчания, но все-таки помашет на прощанье — и вновь оставит тебя за закрытой дверью. Потом — шаг до ее любимых домашних тапочек, еще два — и ее серое пальто еще несколько секунд будет слабо раскачиваться на вешалке. Восемь ступеней, два шага, а потом еще семь ступеней, чтобы преодолеть лестницу. Еще четыре шага — и набитый учебниками рюкзак окажется в углу ее комнаты. Ты не двигаешься с места ровно до того момента, пока в ее окне не загорится свет — маяк наоборот. Аякаши не любят свет солнца, ты — эту холодную энергосберегающую лампочку, и, как только она включается, ты уходишь. Лампочка — знак того, что все хорошо (и что ты там не нужен). Ты почти всегда безошибочно можешь сказать, где она сейчас. Но это «почти» бьет под дых и доводит до исступления, когда в ее выстроенном графике что-то меняется. Тебя душит паника, а ее — бессильный гнев и непонимание, когда (и если) она замечает тебя рядом тогда, когда ты определенно не должен там быть. Чаще, конечно, если — не то чтобы ты как-то особо скрываешься — тебе вообще такое кажется немного нечестным — просто она не шибко внимательна к окружающим деталям. И это — еще одна причина того, почему ты это делаешь. С твоей колокольни все выглядит более чем справедливо. Она уходит — и скрывается, запирается, проживает маленькие кусочки жизни, в которых тебя нет — и ты ничуть не против, лишь за. Вот только ты скрыться не можешь, потому что она буквально везде. Она всегда с тобой, в каждом вдохе, в каждом звуке и ощущении. Ты пытаешься это выцарапать, вытравить, выплакать из себя, но она преследует тебя хуже наваждения какого-то. Каждый гребаный раз молча встает перед тобой, смотрит без явного осуждения, но все равно с каким-то укоряющим прищуром, и шепчет: Кои но йокан. Ты ничего не можешь с этим поделать. Совсем. Ты пытаешься подготовиться морально, чтобы потом не было так больно и плохо, но у тебя никак не получается, и больно и плохо становится сразу и пиздец. Ты бы с головой ушел в работу — но ее почти нет, в быт — но тебе это претит, в изучение чего-то нового — но ты бог уже несколько десятков веков, тебя сложно чему-то удивить. Поэтому ты уходишь в бесконечное похмелье. Иногда выныриваешь из него, слабо барахтаешься где-то на поверхности, но потом вновь тонешь. Слово-утопленник блекло и безразлично смотрит на то, как ты, барахтающийся и вдыхающий воду, идешь ко дну. Бледные губы беззвучно шепчут сквозь толщу реки, но ты все равно слышишь. Кои но йокан. Так говорит Кофуку, когда ты, пьяный, дрожа в приступе бессильной злобы или в приступе злого бессилия, плюешься-блюешь всем, что думаешь и чувствуешь. Ты просишь Кофуку рассказать, объяснить — ну что это, черт побери, такое. Ну почему так, почему ты не можешь от этого избавиться. Почему тебе так… больно? Кофуку молча слушает. Накручивает розовую прядь на указательный палец, но, увлекшись, дергает ее с такой силой, что, когда прядь соскальзывает-рассыпается с пальца, ее голова будто отпружинивает в противоположную сторону. Кофуку сжимает бархатные губы и тонко сопит. А когда ты заканчиваешь, также молча встает, трет покрасневшие коленки и уходит на кухню. Металлом завывает ударившийся о кафель половник, плача, разлетается один из хрустальных бокалов. Ты даже не морщишься — осознание не пробивается сквозь пелену полутора бутылок саке и почти что истерику, начинающуюся где-то внутри. Кофуку неслышно возвращается, кряхтя, садится рядом и ставит на столик о-тёко, размазывая красный отпечаток пальца на его стенке. Ты с трудом фокусируешься на нем — и тут же немного испуганно смотришь на Кофуку: — Кофуку, ты… — Это ничего, — Кофуку перестает посасывать указательный палец и немного отрешенно разглядывает его, вертя под лампой. Вздрагивает и придвигает рюмку ближе, — а потом поднимает глаза на тебя: — Кои но йокан, Ято. Кои но йокан. Внутри тебя в очередной раз что-то обрывается. Ты моргаешь и дрожащей рукой обреченно берешься за бутылку. Лужица быстро впитывается в татами, а Кофуку салютует тебе наполовину наполненной о-тёко так рьяно, что пара капель падает тебе на лицо. Дайкоку точно тебя убьет утром. Утро само бьет тебя наотмашь, и ты просыпаешься от боли. В голове, в ногах, немного в боку и всепоглощающе — где-то внутри. Юкине испуганно провожает тебя взглядом, когда ты, со стоном перекатившись на живот, пытаешься встать. Даже что-то говорит, но ты отмахиваешься и, пошатываясь, пытаешься выйти из комнаты. Твой, бесспорно, идеальный шинки слишком быстро понял, что радоваться концу твоего сталкерства было рано, потому что происходящее потом стало еще более нездоровым и пугающим. Но Юкине слишком хорошо научился смиряться с тем, что контролировать тебя там, где ты сам не в состоянии, он не способен. Тело вновь простреливает боль, и ты приваливаешься к стене, обхватывая грудь руками. Откуда-то изнутри вырывается сдавленное и хриплое: — Оставь. Юкине, уже было привставший, с шипением выдыхает сквозь стиснутые зубы, и вновь опускается на татами. А тебе слишком больно, чтобы испытывать стыд или, тем более раскаяние. Ты отталкиваешься от стены и, спотыкаясь, преодолеваешь лестницу. В груди неприятно покалывает при каждом вдохе и, прежде чем дойди до ванной, ты останавливаешься еще два раза. Кажется, ночью у тебя шла кровь из носа. Ты долго смотришь на свое отражение — на то, чтобы найти в человеке по ту сторону себя требуется время. Это уже даже не пугает — лишь немного удивляет. И вот как раз от этого и становится страшно. Дайкоку не говорит ни слова, только хмуро смотрит тебе в след, когда ты выуживаешь сигарету из его пачки и вываливаешься на ступеньки крыльца. Видимо, сегодня ты особенно жалко выглядишь. От первой затяжки рот наполняется кислой слюной. А после второй мир начинает кружиться настолько сильно и быстро, что локоть руки, которой ты подпирал лоб, соскальзывает с колена. Шея слегка хрустит, когда голова резко опускается вниз. Третья затяжка не дает ровным счетом ничего, но ты ничего и не просишь. (свое, если надо, ты выгрызешь. вот только надо ли?) — Саморазрушение тоже относится к талантам богов бедствий? — ты слышишь в ее голосе ехидство. Губы кривятся в болезненной усмешке. — А то, — ты вновь затягиваешься и с мстительным удовольствием выдыхаешь. Она шумно сопит, и ты понимаешь, что то, что было принято тобой за насмешку, было скорее выражением недовольства и несдержанного гнева. — Зачем ты это делаешь? — она пытается заглянуть тебе в глаза и хмурится, когда не получается. — Давай только без твоего любимого «потому что я бог и могу». Для того, чтобы так себя вести, богом быть совсем не обязательно. — Глупо ждать ответа на вопрос, отсекая все потенциально возможные варианты ответа. — Пепел падает на носок твоего ботинка, и ты сдуваешь его дымом. Она морщится. — Что-то не нравится? — Много чего. Твое отношение к себе — в первую очередь. Ты чувствуешь, как твое лицо неконтролируемо перекашивается, и едко — и куда более грубо, чем хотелось изначально, — огрызаешься: — Не лезь не в свое дело. По крайней мере, когда тебя об этом не просят. — Пошел ты, — она резко поворачивается на каблуках. Ты слышишь ее сердитый топот по ступенькам — и, почему-то, тихое: — Ты знаешь, что такое кои но йокан? Горло будто сжимает чья-то холодная, влажная рука. — Да, — сипишь ты. Сигарета между пальцами мелко-мелко дрожит. — А что? — Разве, — обгрызенные ногти скользят по дверному косяку, — разве оно не должно быть приятным? Ну надо же. Холодная капля пота (или воды?) стекает по шее. — Видимо, не всегда. И не у всех. — Ты тушишь окурок о ступеньки. Губы кривятся в усмешке. — Какая любовь, такое и предчувствие. — Жаль, — коротко и безэмоционально. — Я надеялась, что будет наоборот. Дверь скрипит — и ты вновь остаешься один. Утопленник мягко касается твоих сплетенных в замок рук — и тянет на дно. Ты уже не барахтаешься и не сопротивляешься. К горлу подкатывает тошнота. Секунда, чтобы встать. Еще две — на то, чтобы, когда в глазах потемнеет, схватиться за колонну, но, едва дождавшись света, оттолкнуться от нее и дернуться вперед. Три — добежать до двери, с силой оттолкнуть ее и ввалиться в комнату. Пять — спотыкаясь долететь до туалета и захлопнуть за собой дверь под крики Дайкоку — ты ведь пробежал по татами обутый. Ты почти что падаешь лицом в унитаз, содрогаясь под силой рвотных спазмов, настолько частых, что не получается даже вдохнуть. Вот только содержимым желудка богов не рвет, так что все, что оказывается в унитазе — слюни, слезы и холодный пот, капающий со лба прямо в воду. Скрипит дверь. Дайкоку протягивает полотенце — и смотрит с жалостью и непониманием. Ты сплевываешь и благодарно мычишь. Вытираешь лицо полотенцем — и, тяжело дыша, приваливаешься к стене. Дайкоку, видя, как ты пытаешься стянуть сапоги. лишь машет рукой — мол, оставь, — и выходит, оставляя дверь приоткрытой. Очередное усилие, чтобы дойти до ванной и умыться. В зеркале ты видишь утопленника — и едва сдерживаешься, чтобы его не разбить. «Кои но йокан» — шепчет он. Рука сжимается в кулак — и бессильно падает. Юкине лишь испуганно втягивает голову в плечи, когда ты наконец-то поднимаешься и идешь-ползешь к своему футону. Она оборачивается лишь на секунду — и что-то тихо говорит твоему шинки. Ты слышишь его торопливо удаляющиеся шаги — и утыкаешься лицом в подушку, пахнущую перегаром, кровью и болью. Она подходит почти неслышно. Ты дергаешься, когда холодные пальцы касаются твоего затылка. Обгрызенные ногти цепляют и больно тянут волосы, но тебе слишком плохо и похуй. Подушка куда-то утекает, а вместо нее — теплые колени. Хочется завыть от мягкости — но ты вновь падаешь и захлебываешься. Утопленник вновь подплывает ближе — и у него твое лицо. Ты касаешься его лица рукой — но рука проходит сквозь, и отражение разбегается кругами по водной глади. Мокрые пальцы обдувает холодным ветром откуда-то снаружи — и ты позволяешь себе погружаться глубже, в теплую, хоть и темную воду. — Как оно? — тихо и мягко. Ты понимаешь: в «предчувствии любви» больше нет предчувствия. Значит, остается только одно. — Тепло, — смиренно и покорно. Ты чувствуешь, что она улыбается — и спина наконец-то ударяется о мягкое, песчаное дно. Тонуть — это не навсегда. Как ни крути, рано или поздно ты все равно всплывешь. Верно?