Нить

Жизнь – словно натянутая нить. Только дерни крючком, порвется. Бакалавр дергает. Большим пальцем взводит затвор, указательный ложится на спусковой крючок. Как и обещал... "Воля сделает любой выбор правильным", так Бурах сказал? И сделал по-своему, выбрал город. У него, Бакалавра, выбора не было. Только ожидание. Только надежда... на чудо. Которого уже не будет. Habeat sibi. Холодное дуло упирается в висок. Рваный выдох слетает с губ. – Даниил, Даниил, – раздается знакомый голос с порога лестницы, и подушечка пальца мажет по крючку, словно примеряясь. Бакалавр не отводит револьвер, смотрит на Самозванку почти безразлично: поздно каяться, да и не перед кем; осталась, как он, ни с чем – даром, что Хозяйка теперь. Не развязали ей руки, да и обмана, похоже, никакого не было. Только... слепота. Словно не глаза у них – пуговицы, через отверстия которых виден лишь легкий просвет, но не полная картина. И звонкий, голосистый хохот доносится откуда-то сверху. – Чего тебе? – спрашивает даже не грубо, горько. Она тихо подходит ближе, не робея, но медля. Ожидая... чего? Он опускает оружие разочарованно: и как с ней стреляться, когда смотрит пронзительно так, будто видит еще слои? Мешать пришла? И с какой целью? Даниил вздыхает, чувствует, как сбитое ватой сердце дергается едва-едва, и с авторитетной хрипотцой требует: – Ну? Клара стоит совсем рядом, взирает ясно, безмятежно – не должна ли быть сломлена? Не она ли умоляла Бураха о шансе, перевоплощаясь в способную разжалобить даже сурового генерала девчонку? С менху, вестимо, не сработало, воля твердая да глупости несоразмерно, может в том и секрет. Но и это-то кудесница? Воровка и лгунья, напоминает себе он. Отброшенная в сторону, такой же изгой, как он, пускай и помочь пыталась. Пустое это все... уже пустое. А может, и было пустым всегда. – Мы с тобой из одного теста, Бакалавр, – говорит она без обидняков, не играя. – Мне теперь здесь места нет. Даниил потирает висок. Голову не давит, но что-то зудит, не дает покоя: может то, что она не врет?.. – И что теперь? – С тобой могу поехать, – то ли предлагает, то ли убеждает она, мягко так, напевно, и в этом почти не чувствуется хитрости – лишь напоминание о том, как несколько дней назад он и сам был готов не Симона, так ее тащить через степь, лишь бы убедиться, лишь бы победить, доказать, не сгинуть... Только на кой она ему там, какое из нее чудо, коли тут она ни на что не способна оказалась? Он качает головой. Все решено уже – зря пришла. – Уходи, – обрубает он. – Знаю я, о чем ты думаешь, Бакалавр, – увещевает девушка. Девчонка почти, интересно, могла ли она видеть магию Стаматиных изнутри, раз способностями кичилась? – Только потому и уничтожили Многогранник, что веры твоей не было. Лишь самообман. В груди колет иголкой – врет, чума, не зря Самозванкой кличут; знает, что за живое берет, подобраться опять пытается. Рот кривится словно проволока: болезненно, неохотно. – Я человек слова, – цедит он, отворачиваясь, лишь бы не видеть этих пронзительных глаз. – И свой конец я определил давно: победа или смерть. Справедливость должна свершиться. – Окстись, Даниил, – зовет она по имени, ласково, проникновенно, заставляя вздрогнуть: телом и сердцем. – Твоя справедливость убивает уже тебя. Прояви милосердие... Даниил медлит. Колеблется. Взвешивает. Вновь поднимает руку с револьвером и цепляется пальцем за крючок. – Прояви, – говорит он и прикладывает силу. Щелчок. Осечка. Не оставляя себе времени удивиться или передумать, Бакалавр взводит курок и жмет на крючок снова. Снова. И снова. Шесть бесплотных, глупых, отчаянных попыток, пока барабан не прокручивается полностью – и лишь тогда он разочарованно опускает револьвер на стол, чувствуя злую иронию происходящего. – Так вот оно какое, чудо? – брезгливо спрашивает он, и, получив очередной пронзительный взгляд Клары, хватает оружие и направляет его в стену. Выстрел – след от пули остается аккурат на анатомическом плакате, руку дергает отдачей. Взвод. Еще выстрел – отметка остается рядом с предыдущей. Прижимает дуло к своему подбородку – холодное. Взвод. Осечка. Даниил запрокидывает голову назад и разражается смехом. – И как же ты дала Бураху себя облапошить? – спрашивает он будто бы и не у нее вовсе. – Чудотворница... – качает головой, смотрит исподлобья. – Зачем это все? Клара дергает плечами и тянется к его виску – смысла он в этом не видит, но и страха тоже нет. Пускай. Даниил склоняет голову, наблюдает за ее сосредоточенным, еще совсем юным лицом. Каков вердикт? – Иногда одного чуда достаточно, – звучит слишком мудро, мягко и бесхитростно, будто говорит не она. – Ты сделал свой ход. Не получилось. "Дважды", – понимает он. Смотрит на ее хрупкий силуэт перед собой, чувствует, что там, где рука, сползая, касается скулы, отчего-то становится легче. Пора и ему решать. Почувствовать – что и он на что-то влияет; пускай иллюзорно, пускай неправильно. Его импульс иррационален, но Даниил не хочет по-другому – чувствуя, как ладонь скользит по его небритой щеке, он склоняется, сам заглядывает Самозванке, Кларе в глаза. Касается ее руки. Чувствует, вопреки всему, тепло. Может, и в этом чудо? В том, что они оба живы? Beata stultica. И раз детским играм конец... Licitum sit. Даниил сокращает расстояние между ними, тянется ей навстречу. Ему кажется, что он не мог на такое решиться, но и считать, что выбор опять был не за ним, Бакалавр отказывается. Нет никакой направляющей длани. Это его желание. Его воля. И плевать, что путь от ненависти до равенства он проходит слишком быстро. Ее губы не холодные, но мягкие, и он, кажется, чувствует то, о чем Клара говорила ранее – что-то неуловимое объединяет их, делая выбор безболезненным, нужным. Их движения не синхронны, но податливы, тела сплетаются словно вязкая глина – охотно, медленно. Мгновения перетекают минуты, колокол отбивает не ссыпающееся с пальцев песком время – они так и стоят, сросшись лбами, прикипев конечностями – дыхание на двоих ровное, не соответствующее происходящему, воздух в легких будто и не нужен совсем. Ее присутствия почему-то оказывается достаточно. Reddite quae sunt Caesaris Caesari, et quae sunt Dei Deo. У Клары под шапкой волосы – мягкие, русые; не лысая голова, как пугали степняки да подначивала Оспина. Под ботинками самые обычные ноги, разве что кривые слегка, несовершенные – какой вызов этому проклятому, возвышенному городишке. Ладони неуклюжие, но оплетающие заботой – сила и хрупкость сходятся в податливых конечностях; кто из них кто в этом клубке жизни сейчас затруднился бы сказать и сам Даниил. В нем бурлят решимость, усталость и какая-то чуждая доселе нежность. Надежда и трепет разрастаются, затмевают сдавшийся разум – непривычные, приятные, манящие. Он... выбирает продолжать. Змеиный плащ шорохом ложится поверх простыней, тела занавесом опускаются следом. "Омут", они сами – та точка, где истина, наконец, сплетается с чудом – ослепляя и приканчивая, щадя и даря жизнь. Это они – сами, без предназначения, но по своей воле, не под глупой рукой Властей; в его собственных руках Клара ощущается мягкой и неидеальной, но отчего-то болезненно нужной, почти родной. Какая разница, если за судьбой города нет ничего – лишь брешь, намек на истинное освобождение? Какая разница, если доводы – чушь, если глаза зашиты, а видеть необходимость можно и сердцем? Чушь, чушь, чушь... Его мысли – чувственная чушь, морок, дрянная лихорадка – но отчего-то Даниил видит. Не ослепленный принципами – впервые. Он теряется во времени, не знает, кто они друг другу и какой их ждет исход, но знает точно, когда комната смыкается вокруг: их путь лежит в город. Трепещущее, живое сердце успокаивается. Бьется чудом, во имя и вопреки, прямо под хрупкой дланью. Цель определена. Будущее есть. Vivere est agere. Пока она не понимает его намерений, он, вечный скептик, делает последнюю проверку – вновь вжимает револьвер в висок и производит выстрел. Ничего. Пока откладывает тот в сторону, принимая изменения, чувствует сцепляющий их обоих крючок. Чудотворница… Нить. Между ними завязывается белая нить.