Рок громче бомб

      За крест-накрест заклеенным малярным скотчем окном гостиничного номера темень, хоть глаз выколи — будто небо закрасили чёрной краской целиком. Когда глаза привычны к рыжеватому, подсвеченному городским пестрым неоном небосклону, это кажется странным, но потом постепенно привыкаешь и по-своему привязываешься и к такому темному, степному небу, на котором мелкими пылинками светятся звездочки. Вадим вздыхает, делает затяжку, выдыхает дым и отходит от окна. Да, тут все другое — небо, воздух, люди, все не так, как там, будто бы в ином мире. В Москве, столь далекой для него сейчас воздух тяжелый, сытный, пахнущий машинами, кофе и парфюмом красоток с Патриарших, а здесь запахи другие — дым, огонь, дикая трава, острый, резкий запах крови. А завтра у Вадима выступление перед людьми, для которых этот воздух — родной, которые не знают, что он может пахнуть не опасностью и болью. Он оглядывается, в крошечном номере он не один. Выступать приехали сюда Прилепин со своими стихами, давняя знакомая по сцене Юля Чичерина и Лёха Джанго. Знаком со всеми давно, но как же поменялись они с тех лет, когда Вадик их видел в первый раз.       Вот Лёха, например. В те времена, когда они впервые пересеклись на каком-то фестивале это был кудрявый, улыбчивый киевский паренек с гитарой наперевес — мечта девчонок, на вид прямо-таки правильный мальчик. А сейчас у него в некогда ясных, голубых глазах столько тревоги, дрожи, что становится жутко смотреть. Вадик знает: в Москве у него жена и маленький сын, и Алексей просто обязан вернуться — ему есть, к кому.       Немного дрожащими руками сидящая чуть поодаль Юля пытается зажечь тонкую сигарету. Вадим помнит её ещё худенькой, смешливой, хулиганистой рок-девчонкой, громко певшей песню о том, как некто ушел от неё «к рыжей женщине хромой». Самойлов с легкой горечью думает, что если бы не он, то Юлия, самая молодая из них всех, тут бы не сидела. Ведь это он тогда продюсировал её первый альбом, да ещё додумался подсунуть его ещё живому тогда Балабанову… Ведь не сделай он этого тогда, то Юля с юными, с легкой сумасшедшинкой, даже в почти сорокалетнем возрасте глазищами, спокойно бы сейчас жила где-то в спокойном цивилизованном мире — играла бы себе дальше для спокойных и сытых городских жителей и беды бы не знала. Но она выбрала поехать сюда вместе с ними и как-то незаметно выросла…       Что про Захара, так он был буквально создан для того, чтобы быть здесь, разъезжать с гуманитарной помощью на зеленом броневике. Его, конечно, узнавали, кто-то про стихи напоминал, но он в первую очередь человек, а потом уже творец и автор и знает о том, что тут происходит больше, чем все остальные три музыканта, взятые вместе — они-то до недавнего времени жили обычной жизнью рок-знаменитостей, ездили по гастролям и раздавали автографы, ни сном, ни духом не зная о событиях здесь. На почти непроницаемом лице Захара читалась тяжкая дума, большие руки сомкнуты на груди, брови нахмурены — трудно понять, о чем он вспоминает, тут оставалось только додумывать, ведь сам он никогда не расскажет — зачем? Вадим немного его побаивался — Захар был из них самым суровым и лучше всех знал, что происходит, но он был ведь из немного другого теста — они музыканты, он поэт и писатель, он пишет для вразумления, а не развлекает…       Где-то вдалеке слышались приглушенные взрывы. Вадиму было страшно от осознания того, что они, городские, вздрагивают от этих звуков, но смогут уехать отсюда, как только выступят и выполнят долг, а те, кто здесь живёт, слышат все это каждый день, для них это сродни шуму от колес машин. Вадик приоткрывает форточку, вновь затягивается и выпускает в окно дым. В голову, будто специально, лезет Глеб и щемящее чувство стыда за то, что произошло пару лет назад, за злые, страшные, отвратные сообщения, что он писал, потеряв от гнева голову. Может, в далекой Москве Глеб вот так же сейчас курит в форточку, смотрит в небо и смахивает слёзы с печальных, мутноватых серо-голубых глаз. Губы шепчут тихо, так, что слышит только ветер: «Прости меня, идиота, Глебушка», а пальцы сжимают сигарету так сильно, что чуть не ломают её. Ведь жалко же того, упущенного. Ведь не поломай тогда Вадим все, что они с Глебом на пару строили двадцать с небольшим лет, может быть тоже не стоял бы тут, а стоял бы в большом городе, рядом с братом, положив ему руку на плечо.       Завтра будет тяжело, тяжелее, чем просто сидеть вчетвером в номере и вслушиваться — не станут ли взрывы в ночи громче, не надо ли будет эвакуироваться, бежать со всех ног, сбивая банки с окурками со стола, проливая пиво из бутылок? Завтра им надо будет со сцены смотреть в глаза этим людям, привыкшим к бомбам, выстрелам и запаху крови. Ведь там не только сильные мужчины, там женщины, так похожие на оставшихся в мирных городах жен и дочерей, там дети, которые не знают, что такое мир, которых в школе учат выживать и прятаться в бомбоубежище вместе с таблицей умножения и чтением по слогам, там подростки, которые смотрят на всех с волчьим недоверием, одетые в растянутые черные футболки, они острые и худые — от постоянной беготни и лазания по огромному количеству заброшенных, полуразрушенных домов, с недавнего времени в этих местах нет в таких домах недостатка. Завтра они будут петь для тех, у кого глаза будто одинакового цвета хаки — слились с униформой и травой. А сейчас им бы дотянуть до рассвета, который тут всегда одного цвета — кроваво-красного. И с утра хотя бы на пару часов заглушить взрывы музыкой — доказать, что рок громче бомб.