***
Ночь чёрным покрывалом стелется по земле, бросая тени на деревья. Сегодня она на редкость звёздная. Мэй в покоях одна. Полчаса назад она отпустила спать Сино-Одори, заботливо предложившую посидеть у кровати, пока кицунэ не уснёт, но сон не шёл, и теперь она сидит на матрасе и монотонно раскачивается из стороны в сторону, обхватив себя руками. Тянет руку к влажным опухшим глазам и тут же поднимается, быстрым шагом идёт к кувшину с водой, и, зачерпнув немного, резким движением выплёскивает на лицо. После возвращается обратно и снова садиться в ту же позу, глядя в одну яркую точку на небе. Звезда вдруг погасла, и Мэй прикусывает дёрнувшуюся губу. Наставница Сумико рассказывала ей как-то, что звёзды на небе — это живые люди. Если верить ей, завтра погаснет ещё одна. Ей хочется укрыть, убаюкать это выпестованное глубоко внутри чувство безоговорочного и слепого доверия, которое она испытывала к нему. Ей никогда — ни в первые дни их знакомства, ни, тем более, после — и в голову не приходило, что это могло быть опасно — необдуманный шаг в пропасть с непредсказуемыми последствиями. Её вера в него была непоколебима. «Доверие — оно хрупкое и ничего не обещает взамен». Она бы хотела всего лишь вечно быть девочкой-лисой, таскающей дрова для Чонгана в скрытой от посторонних глаз деревне синоби, хотела бы остаться там навсегда… и чтобы он остался с ней. С удовольствием променяла бы тяжёлые императорские одеяния на лёгкий удобный кэйкоги, а тошнотворный запах цветочных саше на аромат листвы и чая. Она вымолила бы у Такао разрешение остаться и выплакала бы согласие у ронина. Заперла бы его в этом глухом островке тишины, если бы это сулило ему спасение. Но эти мимолётные мгновения потерянного равновесия всегда вытеснялись холодным благородством, на которое так отчаянно хотелось наплевать. Оно превращало её лицо в застывшую маску, на которой читались лишь смирение и благодарность. Сердце рвалось в агонии, но губы покорно шептали: «Ладно». Возникшее из ниоткуда отчаяние всё сильнее давит на грудь. Кицунэ жмёт руку к сердцу, но горечи в груди тесно. Так тесно, что терпеть становится невыносимо. И она порывисто вскакивает. Через несколько минут она без стука входит в его покои. Масамунэ сидит на футоне, чёрные тяжёлые волосы завесой падают на спину ронина. Плотная ткань запахнутого хаори обхватывает широкие белые плечи, и воротник нагадзюбана задевает подбородок, когда мужчина медленно оборачивается. Слов им не нужно — Мэй в два шага преодолевает разделяющее их расстояние и падает в руки мужчины. Он подхватывает её и так же безмолвно припадает губами к её горячему лбу. Из глаз просятся слёзы, но девушке так не хотелось, чтобы он видел, как она плачет. А когда одна нетерпеливая капля всё же срывается с чёрных ресниц, ронин невесомо касается губами её покрасневших щёк, сцеловывая солёную влагу. В голове набатом стучат уходящие минуты, лисица торопится, боится не успеть выказать ему то, что не показывала, хранила в себе. Она так боялась, что ночь закончится раньше, чем она успеет надышаться им. Плавные и мягкие касания превратились в нетерпеливые, Мэй хваталась за ронина как утопающий за соломинку, вцеплялась в крепкое тело, не жалея рук. Яростно срывала с пояса катану и вакидзаси, безжалостно отбрасывала их в сторону, не заботясь о сохранности мечей и уважении к оружию самурая. И, слыша жалобный лязг стали об пол, думала: «Так вам и надо». Больным сознанием она порой рисовала себе мучительные картины: ей всё казалось, что ронин почти равнодушен к происходящему с ними, просто смирился. Но теперь видела его сомкнутую челюсть и предательски бьющуюся жилку на шее. Ей было жаль их обоих. Касания горящих тел и прохлада остывших за день простыней, дрожащие звёзды, отражающиеся от водной глади и льющие свет прямо в комнату, и искрящиеся страстью глаза. И в звенящей ночной тишине горячие губы шептали надёжное «люблю».***
Она стоит перед зеркалом и всматривается в гордый стан. Чем тяжелее становилась её ноша, тем ровнее, напротив, делалась осанка и тем выше глядела голова. Сейчас в спину будто воткнули железный штырь, такой она была прямой. Ей нет и двадцати, но по ногам струится строгое шёлковое кимоно чуть темнее тех, что носит матушка Кинуё. Дорогое, но неброское, очень скромное для девушки её положения. Мэй сжимает губы и зло отряхивает рукава, расправляя складки на ткани. Много ли ей дали эти расшитые узорами одеяния? Такой жизни она хотела? Оказаться в водовороте сменяющих друг друга со скоростью вращающегося веера событий, не сгибать спины под градом стрел и подставлять лицо под грязный кровавый дождь, чтобы получить…что? Справедливость?.. …Очередную насмешку судьбы. Взгляд падает на аккуратно уложенные в незатейливую причёску волосы. Кицунэ поджимает губы: никудышная из неё гейша. Волосы непременно должны быть безупречно собраны, а ей хотелось разбавить строгость черт и напряжённость тела расслабленной и небрежно-опрятной свободой. Только сегодня. Кивок в сторону — и вот рука сама тянется к шкатулке с украшениями, чтобы достать оттуда алую кандзаси. Шпилька легко ложится в пучок волос, добавляя причёске изысканности и живости. Теперь всё на своих местах. Кандзаси — подарок Масамунэ. Он купил её ещё в начале их пути, случайно, для отвода глаз. Отдал ей как бы невзначай, из вежливой учтивости и в знак честной признательности. Тогда они смотрели друг на друга, наполняя взгляды только теплой благодарностью. Но она хранила украшение, и лишь оттого, что гибкого серебра касались его пальцы, заколка была Мэй дороже всех богатств империи. И шкатулку тоже подарил он. Все вещи, что были на ней, хранили невесомые отпечатки прикосновений его рук. Она целовала его руки. И целовала бы всё, чего он касался. Она каждый день училась жить с мыслью о необратимом конце. Кляла быстротечность времени и ненавидела весь мир, ненавидела его, когда он заговаривал о долге. Прятала непрошеную слезу за рукавом, глотая горькую обиду за то, как мало им отведено. И корила себя за неблагодарность. Неблагодарная, неблагодарная лисица. Такао был суровее, чем в их последнюю встречу. Скоро прощаться. В его позе читается привычная холодность, хотя Мэй многое готова была отдать, лишь бы знать, что главе клана Наито так же жаль расставаться, как и ей. Устав ниндзя наверняка гласил о невозможности близких дружественных отношений с заказчиками, но они так долго находились бок о бок с опасностью вместе, и так хотелось верить, что ниндзя тоже скучают. Что будут скучать по ней. Они долго говорят о её планах на престол, о магии, о том, что будут делать дальше. После того, как всё закончилось, стало необычно пусто; не о чем было беспокоиться теперь, но она и сама не заметила, как напряжение и беспокойство за всех вокруг стало её привычкой. Беседа медленно сходит на нет, и какое-то время они сидят в тишине. С минуту дзёнин молчит, прикрыв глаза и подставив лицо ветру, играющему с его белоснежными волосами. Затем выпрямляется и, поискав рукой в складках кимоно, достаёт маленькую книжку. — Возьми это, Мэй, — колдун пролистывает жёлтые страницы, и девушка замечает переплетения рун на полях. — Это не просто книга магии. Это подарок. Долгая история о старом умирающем маге, распознавшем дар будущего дзёнина и на пороге смерти решившем передать ценную сердцу вещь начинающему колдуну, совсем не утомляет кицунэ. Она внимает его словам, не перебивая и не вмешиваясь, с благоговением глядя на синоби, ставшего ей наставником. — Когда-то я учился по ней. Конечно, для познания искусства магии одной книги недостаточно. Но она открыла мне пути, неведомые до тех пор, направила туда, куда мне было предрешено ступить. Пусть направит и тебя, поможет обрести покой и равновесие. Руки Такао аккуратно и любовно касаются обложки — было заметно, как ему дорога эта вещь. Он черпал в своё время оттуда всё, что знает сейчас, и теперь отдаёт её. Мэй это ценила. Такао протягивает книгу, и кицунэ склоняется в поклоне. Чуть более глубоком, чем положено принцессе. Но она благодарила учителя. — В клане ты всегда желанный гость, Мэй, — как бы невзначай роняет дзёнин, и кицунэ замечает тронувшую его губы улыбку и улыбается в ответ. Значит, будут ждать. Из тени листвы мягким шагом подкрадывается Кадзу, тянет за запястье и вкладывает в раскрытую ладонь сильно пахнущий мешочек. — В чай добавь. Боль снимет. Кицунэ вымученно улыбается и мысленно благодарит дедушку Чонгана за заботу. Ниндзя руки не отпускает, чуть сжимает и серьёзно заглядывает в глаза. — Когда начнём — не смотри. Больно будет. Не ему, глупая, тебе болит ведь.***
Тянуть время и заставлять императора ждать непозволительно. Но Мэй решительно сворачивает в гостевое крыло к покоям Араи. Она зайдёт всего на минуту. Он ждал её у окна, держа на весу отполированные мечи. Не знал, что придёт, но ждал. Мэй бросает на оружие короткий хмурый взгляд и смягчает его улыбкой. Заметив, что он смотрит куда-то поверх её глаз, она вспоминает про украшение в волосах. — Ты подарил. — На свою голову, — улыбается Араи. — Глубоко верующий сослался бы на дьявола. Прямая спина, пальцы, сжимающие рукоять катаны, собранные в узел волосы. Она любила их запах. Через час они вымокнут в крови. Мэй отвела взгляд. Кадзу говорил, потом будет больно? Ошибся. Больно уже сейчас. Выдыхая горечь сквозь зубы, она позволяет себе последнюю вольность — прощальный поцелуй — и уходит. Нужно идти, её желает видеть император — так она говорила себе, ища причину, чтобы уйти. Не терзать. Хромая, с тяжкой виной за погибших в осаде воинов, истощённая до предела боем с рэйки, теперь она чувствовала себя вдвойне побеждённой. Жизнь будто наносила ей удар за ударом, а она покорно подставляла щеку. Встреча с императором открывает перед Мэй дверь, ведущую в прошлое. Глядя на затуманенное лицо Кина Хаттори, она силится узнать в нём родного отца — и не узнаёт. Прошлое не забыто. Оно болит. Мэй вдыхает смесь древесно-цветочных ароматов императорского сада и встряхивает головой. И сегодняшний день оставит ей на сердце кровоточащую рану. Что-то подсказывало кицунэ, что заживать она будет долго.