Песня последней встречи

Так беспомощно грудь холодела, Но шаги мои были легки. Я на правую руку надела Перчатку с левой руки. — Это кошмар. И он повторится, — лепечет Разумовский, чуть подрагивая телом. Сумерки над Петербургом. Раннее майское утро. Наша квартира находится на приличной высоте, с которой открывается вид и на Лахта-центр, и на Исаакиевский собор, соответственно, восходящему солнцу ничего не мешает проникать первыми лучами именно к нам. В Питере на удивление жарко для начала мая, в помещении душно даже ночью и почти все окна открыты на проветривание. Со стороны Финского залива под дверьми офиса расположен палисадник и до наших последних этажей башни «Vmeste» изредка долетает пение ранних пташек. Сегодня у нас годовщина. Два года. Я загадывала провести этот день наедине, в полном спокойствии, убежать от рабочей суеты в другой город, тем более сейчас в Петербурге происходит неладное, серия убийств, неизвестно, кто за этим стоит, а мы давно согласовали вечерний просмотр любимого фильма в «Иллюзион» в Москве. И, видимо, я прогадала. Серёжу так давно не мучали кошмары. Я уже и забыла, что такое просыпаться на влажной простыни от испарины его тела, убирать мокрые рыжие волосы с его лба, смотреть, как подрагивают его веки, стирать слёзы с щёк и слышать слабую мольбу сквозь сон. Я сижу на краю разложенного дивана на помятой простыни, одеяло уползло куда-то вниз, на моих коленях покоится голова моего чудного рыжика. Серёжа уткнулся носом мне куда-то в живот и рвано дышал, пытаясь привести психику и разум в порядок. Я с самой глубокой нежностью массирую ему затылок, всеми недрами души желая перенять его боль и переживания. — Котёнок, что тебе приснилось? — я сама удивлена, обычно я никогда не спрашивала о его кошмарах, достаточно было услышать, что он говорит сквозь слёзы и сон, чтобы в голове сложилась страшная картинка. Но к хорошему быстро привыкаешь, мы оба привыкли к спокойному ежедневному сну, и, видимо, с непривычки, я решила расковырять рану окончательно. — Всё как обычно, — Разумовский сглатывает, кадык его дёргается, он приобнимает меня за талию, шершавыми пальцами поглаживает мою кожу вдоль позвоночника под футболкой. Ему стыдно за слабость, которую он неконтролируемо проявил, всё-таки он тоже привык мирно сопеть мне в шею не менее семи часов каждую ночь, как вдруг старое и страшное всплыло в памяти, — ощущение, что каждый человек в мире меня ненавидит и… я вновь жестоко расправился с любимыми. Не сложно перечислить два имени. Я и Олег. Мы втроём выросли в одном детдоме, Серёжа и Олег были уже лучшими друзьями, когда я в неосознанном возрасте попала к ним. Мы росли рука об руку и встречались с жизненными трудностями плечом к плечу, но когда Волков отдалился от нас, уйдя в армию, мы с Серёжей начали понимать, что переросли понятие просто «лучших друзей» и начали любовные отношения. А когда нам стало известно о гибели Олега, мы вообще только и остались друг у друга. Мы оба всё понимаем и молча опускаем риторическое уточнение, кого именно Разумовский имел в виду под «любимыми». — Но на этот раз новая концовка… Я умер в конце, помню, опускаю взгляд, кровь и… я проснулся, — его опять берёт мелкая дрожь и я тысячу раз жалею, что уточнила подробную детализацию сна. У меня самой какое-то дурное предчувствие, тем более слишком давно не появлялся Птица. Спустя долгие скандалы, мне удалось приручить эту темную лошадку, пускай даже наши уступки друг другу было трудно назвать компромиссом, но мне показалось, что я смогла притупить его тягу к страшным деяниям, планами на которые он почему-то так искренне со мной делился. Я не придавала этому значения, тайно подыскивая квалифицирующего в этой специальности врача. Кажется, мы все трое не поняли, что из себя представляет Птица, включая его самого, но смогли нормально зажить. По крайней мере, мне так казалось. Но сейчас меня не покидало вязкое и неприятное чувство тоски и утраты в груди, хотя мой любимый находился рядом. Моя мнительность очень заметна, но я не имею права сейчас заражать своими сомнениями Разумовского, поэтому я стараюсь быстро смахнуть страшные мысли и забиваю голову тем, что нашу годовщину ещё можно спасти. — За самым страшным сном всегда наступает свет и утро. Котёнок, я всегда буду рядом, всегда. Слышишь? — я приподнимаюсь, тяну за собой Серёжу. Мы оба вытягиваемся и смотрим друг другу в глаза. Я осторожно вожу вверх-вниз по его плечам, растирая напряжённость. — Слышу, — взор его голубых очей, застывшие в уголках глаз слёзы, тонкие, искусанные губы, кажется, нет на свете милее мне лица. Я надеюсь, что убедила Разумовского в сказанных мною словах и подаюсь чуть вперёд, с нежностью касаюсь его скулы, потом уголка губ, перемещаю руки ему на щеки, с нежностью стирая остатки мокрых дорожек большими пальцами. — Давай ещё попробуем поспать. Я буду охранять твой сон. В конце концов у нас праздник и мы должны набраться сил перед перелётом, — тихо шепчу ему в лицо я, обдавая кожу тёплым дыханием, вижу, как вечно зажатый программист сейчас расслабляется. — Можно тебя попросить? — он целомудренно притягивает меня к себе, загребая в крепкие объятия, утыкается носом в ключицу и щекочет кожу тёплым дыханием. — Для тебя — всё что угодно, — я извиваюсь от чувственных прикосновений любимых рук к своему телу. Он сцепляет руки в замок у меня на талии и заваливает нас обоих обратно в кровать. — Почитай мне что-нибудь, как раньше, — тихо шепчет Разумовский мне в шею, а по моей коже вновь бегут мурашки и я прикрываю глаза, то ли от удовольствия, то ли от того, как ярко светит солнце в окна, освещая всю квартиру и нас. Я меньше, чем за секунду понимаю о чём он. В бедную юность, когда нас не устраивало разделение на мужской и женский корпус в СПбГУ, а жить нам хотелось вместе, мы снимали квартирку на окраине Васильевского полуострова. Добирались до учебного заведения мучительными поездками на троллейбусах и трамваях, досыпая свои пять часов в них же, но всегда вместе. Я училась на первом курсе искусствоведческого, он — на втором курсе программирования, но каждый перерыв между парами мы проводили вместе. И дома, в съемной комнате коммуналки, где ремонт не проводили с дореволюционного периода, мы ценили каждую минуту вместе. Он писал код для очередной программы, которую будет представлять в конце триместра от лица всей группы, а я часами писала репродукции картин, на которые тогда был спрос на рынке, чем, собственно, мы и жили. На сепаратное искусство времени не было, из-под моей кисти выходило только то, что может принести доход, но на парах я всё равно успевала делать маленькие портреты Серёжи с помощью шариковой ручки на полях тетради, кажется, одну из таких зарисовок он до сих пор носит в кошельке. Но по вечерам мы погружались в грёзы о будущем, и Разумовский принимался за работу над независимым кодом — Margo, виртуальным помощником с нотками искусственного интеллекта, для того времени это звучало безумно, но мы верили. Серёжа делал, а я всячески поддерживала. Он бесконечно долбил по клавишам под мои рассуждения, а я таяла от того, что по его мнению именно под мой голос рождался самый независимый алгоритм. А когда время переваливало за два часа ночи, мы укладывались спать на скрипучий диван и он просил прочитать ему что-нибудь из поэзии, чтобы отвлечься и легче уснуть. Я знала много: Есенин, Пушкин, Бродский, золотой и серебряный век, что-то из современного, в общем, на любой вкус и цвет, но всё равно, чтобы я не читала, засыпал он только под Ахматову, «Песня последней встречи». Этот непримечательный факт я и вспомнила. — Показалось, что много ступеней, а я знала — их только три. Между кленов шепот осенний, попросил: «Со мною умри», — я говорю тихо, на ухо Разумовскому, словно то, что я говорю, слишком интимно даже для трескучей тишины в квартире. Отчасти это правда, слишком личное стихотворение, значение которого знаем только мы вдвоём, я растягиваю предложения, смакую каждое ударение, погружаясь в воспоминания, не замечаю, как сама, не закончив, прикрываю глаза и погружаюсь в дрёму после того, как добиваюсь мирного посапывания со стороны Разумовского. * — Ну просто красавец, — я разглаживаю на Серёже лацканы пиджака от костюма, который мы недавно забрали из прачечной. Мы уже успели забыть об утреннем инциденте, позавтракать, собраться, Разумовский даже дистанционно посетил какую-то встречу, пока я укладывала волосы. В обед мы планировали сходить в Эрмитаж, посетить зал Раннего Возрождения, в него как раз завезли два новых очерка горячо нами любимого Боттичелли. Моей дипломной работой служила репродукция самой известной работы Сандро, которая теперь висит в офисе Серёжи. После обеда в планах отъехать в Москву на пару дней. — Стараюсь соответствовать жене, — он приобнимает меня за талию, кладёт руки на оголённую платьем спину. Мы сливаемся в поцелуе, в самом нежном поцелуе в мире, и на секунду я забываю о существовании всего вокруг, как вдруг интимную обстановку нарушает Марго. — Сергей, на сегодня запланирован визит на открытие казино «Золотой Дракон». Появление на мероприятии полезно для пиара релиза «Vmeste 2.0», — Марго тянет до последнего, видимо, желая на сто процентов убедиться, что мы готовы услышать эту информацию. Серёжа не задумывается ни на секунду: — Марго, отмени ви… Моя рука осторожно ложится на его губы, я быстро заканчиваю его речь. Да, внутри чуть-чуть колит, видимо, от обиды, но я переживу это. Я перебиваю его. — Не стоит ничего отменять. Серёж, ты делаешь это в первую очередь для соцсети, а посидеть с тобой в кино мы всегда успеем, — я стараюсь искренне улыбнуться, осторожно поглаживаю длинными ноготками его шею сквозь ткань белой рубашки. — la mia regina, но наша годовщина. Ты важнее всего на свете, я работаю только для нашего будущего, ты же знаешь, — шепчет Разумовский, и я замечаю, что тоже говорю тихо, видимо, мы оба не хотим нарушать идиллию и всё ещё тешимся надеждой продолжить поцелуй, — может всё-таки к чёрту этого Бехтиева и его казино? — «Vmeste» и есть наше будущее, любимый. Давай лучше совместим приятное с полезным, и я пойду с тобой? — я предлагаю идею поинтереснее, поглаживаю его руки, плечи. — Чтобы ещё и ты травилась этой лицемерной атмосферой? Давай лучше ты на пару часов раньше прилетишь в Москву, пройдешься по Камергерскому переулку, как ты любишь, а я пораньше свалю от этой кучки миллионеров и прилечу следом, ммм? — он подходит ближе, смело кладёт свои широкие ладони мне на бёдра, я поражаюсь тому, куда улетучилось его постоянное стеснение. — Только успей к началу сеанса, — я рада, что наши планы не отменяются, а лишь чуть-чуть сдвигаются. Моё ликование на пределе, что выливается в безумный катарсис чувств. — Успею, — обещает мне он куда-то в губы и вновь вступает в поцелуй. Я выцеловываю его нижнюю губу нежно, с демонстрацией всего спектра эмоций, обнимаю мужа за шею. Растворяюсь в нём, как никогда раньше, боюсь потерять связь с реальностью, когда, как во сне, тянусь к пряжке ремня на его брюках. Рейс в Москву ходит каждые сорок минут, а казино никуда не убежит. * Это был последний раз, когда я видела своего Серёжу. Ничего не предвещало беды, кроме неприятного предчувствия где-то под сердцем. Я вылетела дневным рейсом в Москву, в гордом одиночестве насладилась гостеприимной столицей. Рейс в сорок минут я перенесла легко. По приезде прошлась по бутикам и салонам всего лишь за пару часов. Уже начало смеркаться, как я вышла из кофейни на Котельнической набережной. Зарядка моего телефона села полчаса назад, про маленький переносной портативный аккумулятор я вспомнила только сейчас и быстро кинула смартфон заряжаться в сумке. Закатываю рукав укороченного пиджака, который я накинула на кремового цвета шелковое платье. Всё-таки, как бы удивительно это не было, в Москве прохладнее, чем в Петербурге. Мельком смотрю на время и понимаю, что задерживаюсь уже на пятнадцать минут. Разумовский привык к моей непунктуальности ещё со средней школы, но всё-таки именно в этот день мы два года назад скрепили наш союз узами брака и я спешу к месту встречи со своим драгоценным мужем. В голове ветер, как у влюблённой школьницы, я цокаю шпильками по мостовой, бегло пробегаю взглядом по живописному виду: за спиной у меня Кремль, через Москву-реку виднеется здание Дома музыки, а путь я держу к самой красивой Сталинской высотке — на Котельнической. В лицо дует прохладный ветер, нагоняемый на прохожих от глади воды, но я лишь внимательнее любуюсь подсвеченными фасадами домов, а в голове всё равно набатом звучит мысль о родном дедушке Петербурге. Я вглядываюсь в картину столицы, а вижу лишь, как в Неве отражается вся красота белых ночей. Рябь по воде разбивает на замудрённые пазлы отражение старинной архитектуры, которую теперь невозможно прочитать в реке. Бетонное ограждение от воды приковывает к себе взгляд, каменные дорожки под ногами кажутся сказочными. Вдалеке раздаётся пробный вакуумный звук гитары. Кто-то настраивает инструмент на нужный лад, грубо ударяя по струнам. Уличные музыканты у Эрмитажа… Посланники другого мира. Приходят из ниоткуда и уходят в никуда. Но я ловлю себя на мысли, что уже пару минут ностальгирую по Питеру у себя в голове, пытаясь затуманить разум, когда прямо передо мной такая красота, как Москва. Разум… Разумовский. Чёрт, Серёжа уже наверное оборвал мне все провода, пока я тут прокрастинирую. Я быстро достаю из своего маленького клатча гаджет и включаю телефон. Шесть пропущенных звонков от Юли Пчёлкиной. Мы пару раз пересекались на разных светских мероприятиях и наконец подружились, но встречались не часто, она — независимый журналист, я — экстравогантный критик-искусствовед, урвать свободного времени на девчачьи посиделки удавалось не часто. Но сейчас от такого напора с её стороны к горлу подкатил ком. Никакого звонка и сообщения от Серёжи, что тоже настораживало. Прилетел ли он вообще в Москву? Набираю ему пару раз, и перестаю идти в направлении «Иллюзиона», когда понимаю, что дело пахнет керосином. Руки не слушаются, когда я пытаюсь набрать пароль на телефоне и я на трясущихся ногах подхожу к первой попавшейся лавочке. Сгущаются тучи, небо окрашивается в грязно-бежевый цвет. Накрапывает. Даже чёртова погода подогревает мою и без того взлетевшую до предела тревожность. С помощью встроенной в мой телефон Марго открываю новостную ленту, параллельно перезванивая Юле. Сердце в пятки от различных заголовков, которые гласят одно и тоже. «Личность терроризирующего последний месяц Петербург Чумного Доктора раскрыта — им оказался филантроп Сергей Разумовский». «Жена владельца соцсети Vmeste экстренно вылетела в Москву». «Какая судьба предначертана Чумному Доктору — Сергею Разумовскому?». Буквы плывут в глазах, мне было достаточно уловить основную суть, чтобы в голове сложился пазл. Вот почему он а может, Птица отправил меня в Москву. Чтобы обезопасить или чтобы я не мешала планам? Разберусь позже. Сбрасываю вызов Пчёлкиной, в приложении каршеринга нахожу свободную машину и бегу к ближайшему автомобилю. Вот почему Птица так долго не появлялся. Пару раз заикнувшись о своём революционном плане и осознав, что я не встану на его сторону, он просто стал действовать в одиночку. А я уж думала, что мы избавились от него вместе с Серёжей. И этот непонятный договор с Holt International на столе, который я нашла совершенно случайно. Всё встало на места. За секунду всё сложилось в единый пазл. Я скидываю шпильки, когда сажусь за руль арендованного внедорожника, и бросаю их на заднее сидение. По телефону девушка из агентства говорит мне, что все рейсы из Москвы в Санкт-Петербург перекрыты в связи с последними событиями, и я молниеносно принимаю решение добираться до Петербурга по скоростным платным дорогам. Я ещё не понимаю, что уже поздно. * — Вениамин Самуилович, один разговор, пожалуйста, — я вновь здесь, вновь унижаюсь перед этим чудиком в очках. Прошло чуть меньше года с того злосчастного дня. И с нашей годовщины. Ассоциация дат запомнилась быстро и хорошо улеглась в памяти. Серёжу, как недееспособного, распределили в психиатрическую лечебницу, под контроль известного психиатра Рубинштейна. По началу я была даже рада: это не СИЗО, у его лечащего врача положительное и известное портфолио, но радость продлилась недолго. Ни одной встречи за этот год. Вениамин Самуилович убеждал меня, что это часть лечения и пока он не выяснит с какой опорной точки появляется вторая личность — видеть меня Разумовскому опасно. Я верила в эти байки. Любая поверит. Я не находила себе места: перестала ухаживать за собой, плюнула на бизнес, даже планировала продать соцсеть тому же Хольту, который уже давно предлагал эту сделку ещё Серёже, в общем, просто забила на жизнь. Но не переставала бороться за встречу с мужем. Сначала думала подкупить профессора: новое оборудование в лечебницу, почему бы и нет? Я быстро прогорела с этой идеей. Сразу отбросила давление положением в обществе, ещё при знакомстве поняла, что с таким человеком, как Рубинштейн, шутки плохи. Время шло, а я просто продолжала приезжать в клинику каждую неделю. Добираться до острова тяжело, но я стабильно приезжала туда в любом состоянии, чтобы хотя бы почувствовать родную кровь где-то рядом. Это стало некой отдушиной, своеобразной терапией и я с новыми силами начала собственное расследование. Пришла в себя, потихоньку включилась в политику бизнеса, научилась управлять акциями Разумовского. Теперь я главенствовала во «Vmeste», что давалось трудно, но не оставляло выбора. Про искусство пришлось забыть. Выяснив о частой некомпетентности Вениамина Самуиловича, я чётко решила выкрасть мужа из его рук. Вдруг Рубинштейн на нём опыты ставит? Законными методами или нет, но я готова была закончить свой план. А дальше другая клиника, другие методы лечения, это всё потом, а сейчас главное хотя бы выбить одну встречу. — Моя дорогая госпожа Разумовская, — Рубинштейн лебезит, как и обычно, но сегодня с какой-то более явной желчью. Противно почесывает свою не менее противную реденькую бородку, и смотрит на меня своими хитрыми глазами, — мы же сто раз это обсуждали. Сергей ещё не готов. — У нас завтра годовщина… — горько на выдохе выдаю я. Поверить не могу. Мы не виделись год. Каждый день молюсь о том, чтобы он не думал, что я бросила его. Никогда бы я так не поступила, я же обещала: и в горе и в радости. Поправляю идеально выглаженную атласную юбку, тереблю запонки на шелковой рубашке. Как же тяжело держать себя в руках рядом с палачом своего мужа. Конечно это не остаётся без внимания профессора. — Годовщина значит… — Вениамин Самуилович резко встаёт из-за своего письменного стола и начинает ходить вокруг своего рабочего места. Боже, как же мне ненавистен этот кабинет, где мы всегда общались. Даже обивка дивана, на котором я сидела, пропитана каким-то безумием и негативом, – И сколько же, позвольте спросить? — Он встаёт позади своего стула и, упираясь руками в спинку кресла, внимательно смотрит на меня. — Три года. — Я с нежностью прикасаюсь к простенькому обручальному кольцу на безымянном пальце правой руки. Да, интимно. Да, Рубинштейн опять это замечает. — Завтра не приёмный день, и к тому же я буду на конференции… — в моих глазах всё меркнет. Опять пустые обещания для «госпожи Разумовской», но приятно хотя бы, что психиатр оправдывается передо мной, видимо, до такой степени я ему осточертела за этот год, что он уже, вроде как, и привык ко мне, — но Вы не из робкого десятка, ни разу не пропустили нашу встречу, хоть и инициатором всегда выступали Вы. Что насчёт того, чтобы посмотреть на Сергея? У него зеркальная комната, Вас он, конечно, не увидит, но Вы его — да. До изолятора Разумовского я словно долетаю на крыльях, но радость моя длится до той поры, пока я не понимаю, что даже «Чёрный дельфин» для Серёжи был бы лучше, чем эта пыточная. Железные прутья, зеркала за ними, голые, бетонные, холодные стены и противное мягкое покрытие на полу. Я чуть-чуть оседаю, чувствую, как подгибаются коленки, но меня ловко под руку берёт Рубинштейн. Но мне отнюдь плохеет не от забившегося в угол ужасно худощавого тела в смирительной рубашке, а от исписанных стен, от центральной надписи в середине самой дальней, под единственным окном: «Я обманут моей унылой, переменчивой, злой судьбой». Вырванная строчка из нашего стихотворения. Что он имеет в виду? — Господи, котёнок, — вырывается из меня хриплый шепот, когда слёзы брызжут из моих глаз, а к горлу подкатывает огромный ком. Глазами стараюсь запомнить каждую деталь своего мальчика: покусанные, опухшие губы, отросшие рыжие волосы, собранные в небрежный хвост, слабые движения всё ещё изящных пальцев с карандашом. Что он там пишет, сидя в этой куче бумаг? Кажется, тысячи исписанных и изрисованных клочков макулатуры закрывают весь пол. — Спешу уверить Вас, что Сергей делает уверенные шаги к победе над «Птицей», — Вениамин Самуилович звучит слишком убедительно, на меня всегда влияла его уверенная интонация, но сейчас, видя любимого в таком гиблом состоянии, эмоционально убитого и изуродованного, я только и делала, что боролась с желанием расцарапать этому мерзкому профессору всё лицо. Я держусь из последних сил. — А он… Серёжа… он, — я даже толком не могу сформулировать вопрос, но теперь знаю точно: Серёжу я отсюда заберу. * Возвращаясь поздней ночью из больницы, я с трудом находила в себе силы подняться до офиса, чтобы там заночевать. В доме слишком пусто без Разумовского, жизнь там стала невозможна. Любая деталь — предначертанная истерика. Начала курить. Мы оба с Серёжей всегда были против подобного, но стресс подскочил вдвое, а то и втрое с приходом новых обязанностей, и сигарета-другая часто появлялась в моих руках, но после сегодняшней встречи, я перечеркнула все рамки приличия. Я скурила целую пачку в машине, пока возвращалась в Питер. И сейчас, стоя под дверьми башни «Vmeste», я роюсь в сумочке, долго открываю новый портсигар со своей никотиновой зависимостью, наконец справляюсь, но преподнести фильтр к губам не успеваю: кто-то подкрадывается сзади и, зажав мне рот рукой, утаскивает в мною любимый палисадник, в тень. — Малая, не кричи, — кто-то появился, словно призрак из неоткуда, и сейчас, крепкой хваткой держит меня, параллельно зажимая мне рот. Шепчет мне на ухо прозвище, которым называл меня лишь давно погибший лучший друг. Олег. Стоп, Олег? Я в растерянности, пытаюсь вырваться, обернуться. Не верю своим ушам. Голос не его. Не может быть его. Мой клатч давно выпал из рук, я топчусь туфлями по ногам неизвестного, но ему, кажется, всё равно. Бросаю идею вырваться, когда понимаю, что человек превышает меня в физической силе в несколько раз. После эмоциональной встряски в лечебнице я уже понимаю, что сама могу сходить с ума, а поэтому не удивляюсь уже ничему и лишь невнятно, в шершавую перчатку, принадлежавшему нападающему, невнятно бормочу: «Волков?» Хватка ослабляется, а потом мужчина и вовсе отпускает меня. Я оборачиваюсь. Широкая грудная клетка, такая же копна смолистых взъерошенных волос. Непонятная экипировка. Но эти горящие зелёные глаза я узнаю из тысячи. Волчьи глаза. Волкова глаза. — Ты? — Я. Вжимаюсь в мускулистое тело как во сне. Его крепкие руки прижимают меня к себе. Не верю. Кажется, он тоже не верит. Не бывает такого. Я точно схожу с ума. Вдыхаю родной запах, который оседает в легких чем-то терпким, словно порох. Не думаю сейчас об этом. Он жив. Господи, он жив. А как обрадуется Серёжа. На секунду я снова в нашем родном приюте, не в том, который мы совместными усилиями с Разумовским отреставрировали, а в том самом, обветшалом, противном захолустье, что звалось нашим домом. Но домом был этот запах. Я вновь обрела того самого старшего брата, которого так давно потеряла. Разговор наш короткий. Он ничего не говорит о прошлом, мне оно сейчас и не важно. Потом. Всё потом, ещё будет время наговориться. От Олега я узнаю, что он пробирался к Серёже в лечебницу. Волков говорит о каком-то грандиозном плане. Я туго соображаю, но успеваю уловить хоть что-то, говорю Волкову о Птице. Он не хочет слушать. Перебивает и вновь продолжает монолог о мести. — Господи, кому? — Грому, разумеется. Дальше страшно слушать, я пытаюсь убедить его, что вина в том, что происходит с Серёжей — вовсе не вина майор Игоря Грома, но Волков, словно обезумевший идеей отмщения, кажется, даже разочаровывается в том, что я не на его стороне. Я продолжаю говорить о Птице. Хотя какого чёрта мы обсуждаем его, когда, чёрт побери, Олег воскрес из мёртвых. Волков не хочет слушать, ему важно лишь вытащить Серёжу. Тут отключается уже мой разум. Сходимся на том, что я умоляю Волкова сделать всё гуманно, он ничего мне не обещает, лишь осторожно целует в щёку, щекоча кожу колючей щетиной. Исчезает так же призрачно, как и появился. Я стою в кромешной тени от деревьев ещё минуту, а потом оседаю наземь. Не теряю рамки приличия, сажусь на свой кожаный клатч. Так же глядя в одну точку, на ощупь достаю сигарету, которую так и не начала, закуриваю. Тяжёлый дым противным облаком оседает в лёгких. Что происходит? В какую игру я ввязалась? * После опубликованного Юлей видео о Волкове и её многозначительном сообщении: «Прости», своей подругой считать её было трудно. Однако это ещё было возможно хоть как-то перенести. Но осознавать, что кровь от смерти генерал-полковника, приёмного отца Грома, Прокопенко, на руках моего родного, безумно любимого Олега Волкова — невыносимо. Но и это я пережила. Металась, не ела, взяла своеобразный отпуск, данный мне мною же, на неопределённый срок, бросив все свои обязанности. Сейчас не до этого. Я бесконечно смотрела новости, наблюдая за действиями Грома, в кровь кусала губы, читая о том, как весь город ищет кровавого террориста — Олега Волкова. Мой уготовленный кем-то свыше приемный старший брат. Самый добрый и самый чуткий брат на свете. Безумный подрывник, гонимый местью. Больно. На похороны к Прокопенко я не явилась, начинало тошнить от одной мысли, что в храме отпевают пустой гроб. Я гнала от себя страх и отвращение к Волкову, но давалось это тяжело. После звонка из психиатрической больницы, вследствие которого я узнала, что Разумовского зверски избил Гром, я в истерике поклялась себе ни коим образом не мешать мести Волкова. Контакта с Олегом всё равно не было, он не давал никаких координат, по которым я могла с ним связаться, но я пообещала себе, что если Волков решит убить Игоря — не шевельну и пальцем. Ничего не сделаю для Грома. Ни одного общего дела с Громом. Я, наверное, не права. Господи, конечно не права. Это всё эмоции. * В городе творится хаус: я вижу толпы убегающих людей, которые стремятся любыми доступными способами покинуть город. По проспектам ходят головорезы, которые вышли на охоту за Громом, чтобы спасти Петербург, ведь Олег пообещал по истечении времени поднять весь город на воздух. Бешеная атмосфера апокалипсиса, которая взяла задатки на существование ещё во время первого теракта на Дворцовой площади или, как говорили тогда в новостях: «резкого хлопка». «Смерть Грома. Даю вам три часа», — после выхода Олега в прямой эфир из центральной Питерской телестудии, я перестала узнавать в нём Волкова. Все эти страшные слова, сказанные им, действия, совершённые руками, на которых я засыпала в детстве — всё перешло рамки, и я была готова остановить Олега, каких бы принципов мне это не стоило. И судьба ударила по главному принципу: помочь тому, кто сделал из моего мужа ходячего калеку. Я сижу с трясущимися ногами напротив выключенного телевизора в кромешной тишине, совершенно забыв обо всём на свете. Прокручиваю обручальное кольцо. Сегодня годовщина. Вспоминаю этот же день год назад. Мы были счастливы. Видимо слишком ярко и любвеобильно, чтобы это было правдой. Чтобы было правдой чуть больше, чем два года брака. Как же это ничтожно мало. Как коротка была наша совместная жизнь, и как быстро она прекратилась, когда нас отняли друг у друга, воздух перестал наполнять мои лёгкие и этот год я дышала только скорбью и обидой. Как же я скучаю… Я пропускаю два звонка Пчёлкиной. Понимаю, что если подниму трубку, то наговорю непоправимых слов, но обещаю, что если она позвонит в третий раз, то я обязательно возьму трубку. Не звонит. Я перезваниваю. Она выдаёт всё быстро, чётко и по делу. Про «Черную Марго» я слышу впервые, но прекрасно знаю кто является папой данного вируса. Глубоко вдыхаю, когда понимаю к чему ведёт Пчёлкина. Сомневаюсь, помогать ли им, когда Юля говорит, что она и Дубин отправятся за Серёжей. Молниеносно принимаю решение, когда узнаю, что с ними едет Гром. Не позволю ему ближе, чем на метр подойти к Серёже. Вкратце осведомляю Юлю о том, что давно вынашивала подобный предложенному ею план. — Я знаю как незаметно подплыть к острову, у меня на причале есть лодка, недавно купила. Через час встречаемся там, а адрес я сейчас скину. Дальше всё как в тумане. * Всю дорогу я не спускала глаз с Игоря, с его рук, покрытых ссадинами. Детально представляла что именно он делал с Серёжей, но когда подкатывала волна желания сбросить Грома за борт, я вновь смотрела на него, но с другими мыслями. Несколько суток не спавший, сильно покалеченный, потерявшийся мужчина, который просто боится. И меня отпускало. Я проходила этот безумный эмоциональный круг несколько раз, пока Дима не причалил к указанному мною месту. Охрана тут была непутёвая и поэтому мужчины быстро оказываются внутри здания, а нам с Юлей остаётся только ждать. Приятный прохладный ветер гонимый с Финского залива приятно охлаждает голову. Спустя долгое время я первая решаюсь заговорить. — Игорь был против того, чтобы я ехала с вами? — у меня тремор рук, привычное дело для последних нескольких дней, чтобы хоть как-то скрыть это я опускаю обе руки в Неву. Вода прохладная. Хочется пить. Во рту сухо. Совсем забываешь о базовых человеческих потребностях, когда вокруг творится хаус. Не хочу думать какого было в подобном состоянии Серёже весь год. — Вовсе нет. Он, скорее, ощущает некое чувство вины. Он… — но приятный голос девушки растворяется и затихает в моей голове, когда я поднимаю глаза. В груди всё замирает, а сердце обволакивает бесконечная боль вперемешку с облегчением. Безнадёжно уставший, еле делающий шаги, ведомый под мышки Дубиным и Громом, мой Серёжа. Неужели этой пытке, длящейся ровно год, пришёл конец? Мысли о том, чтобы засудить этого проклятого Рубинштейна и сжечь эту чёртову лечебницу отходят на второй план, когда я вижу, как это отёкшие израненные босые ступни шлёпают по гранитным ступеням к воде, к пришвартованной лодке. Я хочу разрыдаться при виде изуродованного любимого лица моего рыжика, но срабатывает инстинкт, выработанный годами: не показывать слабость при Серёже, когда ему нужна поддержка. Я сглатываю всю злость на Грома, мир сужается до двух голубых глаз, точнее, до одного, второй заплывший и гноящийся. Плевать, что нужно торопиться. Плевать на хаус вокруг. Сотни жизней сейчас зависимы от наших действий, а мне важна лишь Его жизнь. Мы снова вместе. — Серёжа… — тихо слетает с моих губ. Он долго фокусирует на мне взгляд, ему, наверное, тяжело функционировать после долгого времени взаперти. Я смотрю на него в упор, жду хоть мимолётное движение в свою сторону. Огненные волосы чуть ниже плеч, все в саже и грязи, такая же изорванная мерзкая смирительная рубашка, сухие израненные губы. Как же маняще они выглядели даже в таком виде. Как же прекрасен Разумовский даже сейчас. Я смотрю в его глаза, алмазно-небесного цвета и вновь вижу сияющего изнутри любовью ко всему живому, в белоснежной рубашке и выглаженном костюме, Сергея Разумовского. Моего Сергея Разумовского. Словно время отмотали на год назад. — la mia regina, — голос его хриплый, низкий. Ему тяжело говорить не то чтобы что-то делать, но он вырывается из хватки двух полицейских и подаётся вперёд, наступая в лодку. Лёгкая качка и он в моих объятиях. Больше не отпущу, больше никому не отдам, никогда. Мы оседаем на скамью, пока Игорь, закатывая глаза и осуждающе вздыхая, быстро отчаливал от берега мерзкого острова. — Любимая… — он сжимает мою руку, его хватка слишком сильна для человека, которого год пичкали галлюциногенами и морально истощали, а под конец ещё хорошенько отмутузили. Я накрываю его руки своими и подношу к губам. Какая бархатная кожа. Смотрю в любые глаза с небольшим стеснением, без понятия, что говорить человеку, которого я оставила в убивающем одиночестве на год. — Я всегда буду рядом, помнишь? — слишком долго я этого ждала. Как бы я не старалась сдерживаться, головой понимая, что помощь и поддержка сейчас нужна ему, а не мне, я секунду безумно постыдно скулю в голос и начинаю рыдать, видя насколько пустой взгляд у так всегда горящего жизнью Разумовского. Прижимаю его руку к своему лбу и не могу нарадоваться тому, что могу просто наслаждаться тем, что он тут. Это счастье смешивается со страхом того, что Серёжа может подумать, что вся эта афера — не моих рук инициатива, а потому сумма эмоций выливается просто в неконтролируемый плач. Сначала стыдно: перед Игорем и Юлей с Димой, но становится совершенно всё равно, когда любимые мужские руки прижимают мою голову к своей груди. Журналистка и два полицейских отсаживаются на другой край лодки насколько это возможно и я вываливаю всё, что лежало на душе всё это время. Говорю тихо, вперемешку с всхлипами, пока такие нежные и любимые руки убирают пряди моих волос за уши. Говорю о бизнесе, как было страшно, о том, как каждую неделю молила Рубинштейна о встрече, как чуть не упала в обморок, когда вчера впервые увидела Серёжу, и о страхе больше… — Больше никогда тебя не увидеть, — я поднимаю заплаканные глаза и вглядываюсь в родные черты лица. Сколько бы ссадин и порезов его не покрывали, я смогу разглядеть лишь своего любимого. Знаю, что Разумовскому уже рассказали и про Олега, и про его условия, да и про всё остальное ужасное, но сейчас такое почему-то неважное. — С годовщиной, — вдруг выдаёт Серёжа и задаётся сухим кашлем, я скидываю с себя вельветовое пальто и накидываю ему на плечи. Май не такой тёплый, как был на нашу прошлую годовщину. Как же это было давно… Его сухие потресканные губы накрывают мои. Он целует слабо, почти не двигаясь, скорее просто прижимаясь к моим губам своими, но я обхватываю его лицо обеими руками и углубляю поцелуй. Мой нежный мальчик, сколько же ты натерпелся. Нежно перебираю склеившиеся длинные волосы, я помню насколько они шелковые в привычном состоянии. Сейчас я помню всё, начиная приездом в детдом и нашей первой встречей и заканчивая последним разговором год назад перед моим отъездом в Москву. Целую долго, со всей болью и любовью, что копились во мне весь год. Хочу показать через поцелуй как же я его ждала. Где-то на губе надрывается нарост и вот уже наш поцелуй с металлическим привкусом. Совершенно плевать. Целуемся так же горько, как горька наша любовь последнее время. Мы прерываемся, когда Гром начинает говорить о примерном будущем плане, я слушаю в пол уха, прижимаюсь лбом ко лбу Серёжи, пока он слабо поглаживает мою правую руку, прокручивая на пальце обручальное кольцо. * Всё происходит слишком быстро, моё наконец-то приобретённое спокойствие вновь забирают, отправляя меня вместе с Юлей и Димой в полицейский участок. Моё сердце рвётся на части, когда вновь приходится расстаться с Разумовским. Но не проделав и половины дороги я чувствую, что должна быть там, рядом с Ним, и сбегаю, с чем быстро мирятся Дима с Юлей. Пробраться в центральную телебашню оказывается безумно легко, когда мосты в Петербурге завалены машинами, которые бросили их владельцы, а охрана около телебашни магическим образом исчезла, особенно когда тут в хаотичном порядке дерутся Хольт, Волков и Гром. В здании стоит слишком громкий шум, мне закладывает уши. Я безумно боюсь того, что меня может задеть в ходе этой бойни, но адреналин в крови берёт верх. Не обращаю внимание на летающие предметы вокруг, лишь накрываю голову руками. Опуская рамки приличия и не здороваясь ни с кем, подползаю к Разумовскому, которого легко заметить за баррикадой из столов около компьютера. Сердце вновь встаёт на место, когда я понимаю, что он жив. — Как дела? — мы одновременно пригибаемся, когда над головой пролетает стол ведущего новостей. — Глупая, что ты тут делаешь? — не отрываясь от клавиатуры, с неизвестной мне раньше сталью в голосе, спрашивает Разумовский и притягивает меня к себе рукой, прижимая к себе поближе, как бы прикрывая. Целует куда-то в висок, не отрываясь от бегущих строчек на ноутбуке. — Помочь. Это же Марго, которую мы вместе с тобой писали, просто инверсивная, — я подключаюсь в работу, смотрю на экран и код на нём, который быстро штудирует Серёжа, — может, метод утёнка? — Ахматова, — говорит он и я, не задавая лишних вопросов, как бы абсурдно это не выглядело со стороны, в разборках наёмного убийцы, полицейского и человека в супер-костюме, начинаю тихонько читать стихотворение. Начинаю не громко, чтобы на наш литературный кружок никто не обратил внимание, но всё равно иногда выглядываю из-за нашего оборонительного сооружения, состоящего из столов, да стульев, и смотрю на безумный замес мужчин. Стараюсь не прерываться, когда слежу за нанесёнными ударами, чтобы моя интонация не выдала моего волнения, а оно, в свою очередь, не передалось Серёже. Поглаживаю его спину, когда вижу, как трудно ему в таком состоянии даётся работа. -…«я ответила: «Милый, милый!»… — но на этих словах, когда экран выдаёт деактивацию «Чёрной Марго», мне прилетает звонкая пощечина. Я не успеваю осознать откуда сейчас в таком еле двигающимся Серёже столько силы, но в дальнейшем я пойму, что получила удар вовсе не от Серёжи, а от Птицы. Я вырубаюсь на пару минут и лежу за перевёрнутым столом бездыханным телом. Может, это меня и спасло, ведь открыв глаза я заметила только оседавшую на пол пыль вокруг. Меня чудом не задело никаким осколком. Я, сухо прокашлявшись и протерев глаза тыльной стороной руки, чуть приподнимаюсь. Всё закончилось? Всё будет хорошо? — У нас получилось? Слышу вопрос в пустоту. Я слабо поднимаюсь на ноги, чуть пригнувшись, всё ещё боясь наткнуться на какой-нибудь дрон или рикошет драки, вдруг ещё не конец. Чуть поодаль вижу тело. Его тело. Подлетаю к Разумовскому. Теперь никакая опасность мне не страшна, пускай сейчас даже начнётся атомная война, а взгляд мой будет прикован только к безумно большой и кровоточащей ране на животе у Серёжи. Это не может быть. Я, наверное, ещё не пришла в себя и мне это мерещится. Только не забирайте его у меня. Только не снова. — Получилось ведь? — слабо спрашивает он у меня, когда я падаю рядом с ним и кладу его голову к себе на колени. Истерику получается сдержать, когда его кровь течёт сквозь пальцы моей руки, которой я зажимаю его рану, ведь я на секунду начала очень трезво осознавать, что это его последняя минута. Что мне говорить ему? Что он хочет услышать в последний раз от меня, когда его вновь забирают у меня и на этот раз навсегда? Мы не успели вместе столько всего сделать. Я так хотела съездить вместе в Италию. Я хотела детей от него. Хотела глубокой старости вместе. Просто хотела жить. Вместе. Перестаю держать руку у него на животе, когда ощущаю, что уже ничем помочь не смогу. — Получилось, котёнок, ты всех нас спас. Я тобой горжусь. Я тебя люблю, — я глажу его рыжие волосы, так мною любимые, опускаюсь, и целую его в лоб, губами ощущаю насколько холодна его кожа. Я готова снять с себя последнюю одежду, лишь бы его согреть. Я готова отдать всю себя, лишь бы его спасти. Цепляюсь за последние секунды, пожалуйста, хоть ещё немного времени побыть с ним. Мы так много не успели обсудить, так много не успели сделать. — Почитай мне, — он всё прекрасно осознаёт, медленно моргает, я каждый раз с замиранием сердца смотрю, чтобы его вздох, который ему так тяжело даётся, не был последним. Ему менее страшно, когда я нежно прикасаюсь к нему. Чувствую, как у меня кружится голова, но я только переплетаю наши пальцы, на что он почти не отвечает из-за слабости в теле. Я прекрасно знаю, что он хочет от меня услышать. Я молча плачу, а после стираю свою слезу, которая упала ему на щеку, размыв кровь от раны, оставленной непонятно кем. Он вроде бы тянется рукой к моему лицу, то ли, чтобы притянуть к себе поближе, то ли, чтобы стереть новые слёзы, но не успевает. – «И я тоже умру с тобой…» — он смотрит на меня, еле-еле улыбается уголком губ и глаза его обретают стеклянный холод. Я осторожно закрываю его глаза, медленно сползаю на пол и прижимаюсь к холодному телу. — Серёжа… * Годовщина. Четыре года с нашей свадьбы. Двадцать пять лет с нашей первой встречи. Я люблю поэзию, а он любит, как я её читаю. Я поправляю обручальное кольцо на безымянном пальце левой руки. В офисе меня ждёт ещё огромное количество бумажной волокиты, вечером встреча с инвесторами, а мне так хочется подольше посидеть с любимым. — «Это песня последней встречи, я взглянула на темный дом, только в спальне горели свечи, равнодушно-желтым огнем», — с чувствами заканчиваю я, и кладу две гвоздички на каменное надгробие. Его фотографий, цветов и мягких игрушек тут много, а мне просто приятно осознавать, что спустя год Сергея Разумовского, так много сделавшего для этого города, народ не забыл. Провожаю взглядом ворона, который улетел, как только я засобиралась, до этого сидящего на заборе, и выхожу с кладбища, не прикрывая калитки.