Часть 1
3 июня 2024 г. в 14:20
На окраине города ветрено.
Ветер перебирает альбомные листы, тянет их из-под тощей мальчишеской руки, и они трепещут, как белые крылья.
Серëжа рисует невозмутимо, прикрыв лист от ветра ладонью.
Олька выше Серëжи на полголовы, стриженная в кружок, в пацанячьей майке-алкоголичке, а теперь ещë и с сигаретой. И со стаканом тëмного кваса – угрюмо смотрит в пену и представляет, что это пиво.
Настоящее пиво им так и не продали: "Идите, мальчики, отсюда".
Сигареты чуть раньше выклянчил в ларьке Серëжа. Воспитанный и серьëзный, принëс продавщице записку, собственноручно им написанную – аккуратным взрослым почерком: "Прошу продать моему сыну дамские сигареты, поскольку я сама не могу подойти". И подпись.
– А я из дома одно помню... – Олька бросает окурок в недопитый стакан: она в кино видела, что так делают. – У нас на кухне всегда валялись газеты, на них селëдку резали – вот я взяла газету и стала читать. А там... полная жесть. Пишут, что где-то сожгли лошадей заживо. На какой-то конюшне. Африканская чума или конкурент постарался – хрен знает. Они кидались вверх из огня, а тëтки, которые там работали, – стояли и плакали... И я читаю и сама реву в голос. От злости. Оттого, что меня там не было. Я бы этих поджигателей... А тут мать заходит на кухню, пялится на меня как на обдолбанную. Потому что плачут только слабаки. Говорю ей: там это, лошади... А она как ляпнет в сердцах: "Да ты бы сама их и подожгла!.." Эй, Серый, ты чего? На тебе лица нет.
С горизонта тянется туча, похожая на птичье крыло. Наползает на город, гасит блики. По Серëжиному лицу бегут тени.
– Оль, помнишь тех ребят, которые в сарае сгорели?
– А... прости. – Тех ребят Олька помнить не может: еë привезли уже позже. Но наслышана достаточно. – Да какие это ребята? Собаки бешеные. Ты сам говорил – хотели забить щенка по приколу. А что бы потом было? Забили бы ребëнка какого-нибудь?.. Из-за своей дури и погорели – надо совсем мозгов не иметь, чтобы запереться в сарае и там курить.
– Никто не заслуживает смерти. Даже они.
– Опять ты со своим пофигизмом...
– Пацифизмом. Мне снилось потом, что это оно их убило.
– Крылатое?
– Да.
Крылатое было воображаемым другом, родившимся из ночных теней и подкроватных шорохов. Потом дети стали подростками – и оно ушло, затаилось в памяти.
– Крутой сон. Встретила бы этого твоего – лично крыло бы ему пожала, – усмехается Олька. Усмешка нехорошая, в карих глазах – искорки, но он, кажется, не видит: снова склонился к альбому. – Что рисуешь? Хватит тереть, давай показывай.
Серëжа, отвлекшись, едва заметно краснеет ушами и поворачивает листок в еë сторону.
Рисунок карандашный, чëрно-белый, но пламя на нëм – почти настоящее. Над ревущими волнами огня и дыма – лошадь, вставшая на дыбы. Она не жертва, она не сгорает – она и есть пламя. Как те, застывшие над Невой, – но они неживые и каменные, из-под их копыт не летят искры, в глазах не пляшут отблески... Город под копытами тоже становится пламенем.
– Очуметь, – выдыхает Олька.
Вновь налетает ветер, и с горизонта доносится первый раскат грозы.