edelweiß

— скажи, просто скажи: “я люблю тебя”. но ведь он любил её, любил больше жизни — ни одна нотная строка, ни один дорогой приём интеллигенции, ни одна радость не могла сравниться с каждой крохотной минутой, проведённой вместе. ведь он дышал ею, он дышал этой любовью — как в пагубно-слащавых романах, как в выбеленных до абсолютного идеала её проявлениях на старых картинах, как скрипичным ключом в начале каждого великого произведения. это его сердце трепеталось в неистовстве чувств и сколько ему не приходилось сохранять чисто графское спокойствие, охлаждая юношеский порыв, но это было так заметно, как и прежде. когда родерих любил, то любил всепоглощающе, настойчиво и исключительно. ведь он любил её так, как любили эвтерпу древнегреческие лирики и музыканты — беспрекословно и обожающе. только ему её бойкий свободолюбивый дух и грациозность степного мадьяра казался не варварским и исконно-неправильным, а чем-то очень душевным и желанным: когда ещё ребенком мечтательно греешь мысль о бескрайних полях и широтах за горизонтом, туда, где солнце каждому освещает путь; когда едва кривишь губы в собственной манере, но неизменно вязнешь в рассказах гилберта о буйстве степей вдоль рек и глумливой, вскользь сказанной, оторве близ густых зарослей — неизловимой и дикой, а если и бьющей, то очень больно. ведь праздный её дух был важной составляющей этого нерушимого гранитного образа — и действительно, действительно складывался он тогда гармонично, вальяжно, с приукрасом и надуманными деталями, но надуманными лишь от чистейшего восторга: когда его эвтерпа смеялась, то будто бы звенело дорогое серебро; когда его эвтерпа вскидывала руки в насмешливом жесте, то будто реющие праздничные ленты плавно покачивались на ветру; когда его эвтерпа говорила, то целебный родник успокаивал душу. он любил её, но больше всего любил её золотое и эбонитовое сердце. безграничное. он любил её даже тогда, когда тускнел цвет глаз и лицо наполнялось чистой женской печалью; когда она едва горбилась, почти не улыбалась и с болезненным придыханием глядела на него — ждала ответа. она томилась пташкой в силке и зябла от каждой минуты этого волнующего душу молчания. ей больше всего хотелось знать и даже если знание это дало бы трещину на крепком золотом сердце, то это было всяко лучше, чем немое созерцание её терзаний. — я молю: всего лишь три слова, родерих, — воздух тихонечко звенит и сумбурная тяжесть каждой буквы наполняет атмосферу. его молчание уязвляло её сильнее, чем брошенное, бездумно и второпях, ругательство, — ты же слышишь меня? только не молчи, не рань меня ещё сильнее. ведь она любила его, любила его так, как любят степные наездники бескрайнюю природу и необъятность вдаль идущей дороги: как журчание реки в глубине леса, как свежесть и прохладу в тени жаркого дня, как люпины посреди строптивой и дикой травы; как затишье ветра, как мокрые колосья после проливного дождя, как росу в малиновый рассвет, как величественные скалы и утёсы, покрытые зеленью у подножия. она любила его не дамско-аристократичной любовью, не доведённой до абсолюта, выглаженной и изящной, она любила его так, как никто другой. когда элизабет любила, то любила играючи, легко, но до ужаса преданно и неразлучно. ведь его силуэт был высечен из горного хрусталя — без трещин, с холодом замёрзшего льда ставшего камнем. и всю его чопорность и дотошность, складываемую веками, всё его снобство и строгость она тоже любила — для неё это не было чем-то дурным, нет-нет, наоборот! её буйство умело перекликалось с чужим спокойствием и выливалось в ясную картину, становясь почти эталоном уний и союзов. ведь только она разжигала в нём молодой порыв и страсть, выдёргивая из привычного ритма жизни — и он улыбался. улыбался только ей. улыбался кротко, едва приподнимая уголки губ, сдержанно и манерно, но неизменно тепло и ласково — хедервари была святым носителем чуда, когда видела его улыбку; когда каждый брошенный взгляд на тонкую линию губ вызывал какое-то внутреннее удовлетворение, граничащее с счастьем — будто изнутри светило солнце степей и гор. она любила его, но больше всего любила его убаюкивающий голос. нежный. даже когда глаза его поникли и голос совсем смолк; даже когда они в одночасье стали друг другу абсолютно чужими — когда отголоски догорающей теплоты сентября медленно полыхали в ноябре и превращались в жестокую январскую вьюгу. даже когда он молчал и ничего не говорил, лишь слушал и на сердце тяжелело тысячекратно. — а я любви хочу, — едва тонкие капли собираются у краешка глаз, — как прежде, когда ты звал меня набережную вены. ты помнишь, родерих? ты клялся мне столько раз и все эти слова были такими нежными, как и в самый первый. он клялся столько раз — но ни одно из этих обещаний не было ложным. любил горячо, любил до потери пульса, до конца всего и вся — его, нет, их любовь переживёт смерть и смертность саму. любил до беспамятства, когда в едва подрагивающую кожу вжимал горячие губы. — но ведь я действительно люблю тебя, — голос прорезает пелену тишины. когда звучат эти слова, то сердцу окончательно тяжело.

они оба знают, к чему движутся. на закате солнце всегда ярче; а когда звёзды гибнут, то вкладывают в эту смерть свет вселенной. когда распускаются цветы, то самый их пик цветения происходит за день до полного увядания, а когда дышит израненное животное — то вся его жизнь проносится перед глазами. момент перед смертью наиболее ярок — и момент перед крахом сложно поставленного карточного домика ещё более сильно отпечатывается в памяти: ровное, почти идеальное, долго собираемое в единое целое, чтобы затем разрушить всё это в слепой ярости.

они оба знают, к чему движутся — но не хотят этого. нарастающий страх потери был превыше всего. и немыслимые терзания мучали голову с переменным успехом — они не выдержат зимнего расставания и смерти этого союза. никто из них не выдержит. элизабет знала, что ей не нужны эти слова — по крайней мере, они не нужны теперь. они звучали настолько вымученно и сипло, что сердце её не выдерживало и децибел такого голоса: ведь эдельштейн всегда говорил так спокойно, звучал успокаивающим морем, вечерним дождём, что несчастные его теперешние шептания казались натянутой струной расстроенного инструмента. она не могла это слушать — сердце сжималось и билось учащённо, ведь все её капризы и страхи не стоили таких мук. и когда она кидалась на его больную, перевязанную грудь, когда почти сбивала его с ног — такого слабого, безвольного и потрёпанного вечной войной, то она тоже боялась, как боятся только жёны. когда её пальцы тянули его за манжеты рукавов, за плотную ткань, за блестящие пуговицы — когда она тысячный раз вторила ему, что он дурак, что не стоит ему портить своё и так слабое здоровье, что не стоило ей отвечать, и она бы его не винила за это молчание, потому что любит этого дурака, любит первой девичьей любовью, то единственным ответом на каждое замечание был лишь стук сердца. и оно билось отлично от всех тех звуков, что хедервари слышала до этого — медленно, едва двигаясь, но звучно ударяясь об рёбра так, что эхо расходилось по всей грудной клетке. — но как мне не говорить, когда ты сгибаешься плакучей ивой? — голос звучит у самого уха, а свободная его ладонь размеренно приглаживает выбившиеся пряди. ему не хватает этой чистой сентиментальности; элизабет оплот железа и её слезы непозволительная роскошь, но даже редкая печаль светлых глаз встречалась по-особенному тепло. он хотел её успокоить, как делают это только мужья, — я ведь правда люблю тебя. всем сердцем люблю. даже когда звучит тихо, даже когда каждый звук болезненный и приглушённый — искренность не растопчешь, она струится сквозь каждую сказанную букву. и тает от дыхания воздух, и полнится грудь странным чувством тревоги, но дышится немного легче. воздух пронизывает фантомная горная свежесть, пахнет тёплым домом и свежей травой, и вся эта фантасмагория запахов и калейдоскоп цветных образов прокручивается в голове многократно. им нужно молчать — услышать друг друга, принять неизбежное, но наивно помечтать о чём-то другом, далёком от переживаний. сегодняшний момент сбережён в памяти, как один из вечных образов любви — как выкованная её сталь. чем ярче этот влюблённый образ, тем скорее он станет горестной потерью — ведь они оба знают, к чему движутся, и это зимнее расставание им не пережить.