Участок в памяти

Гарри Дюбуа натянул жёлтые перчатки по локоть и крепче схватился за лейку, в которой вода была настолько ржавой, что могла бы сойти за богатое железом удобрение. Детектив редко вспоминал об этом месте в череде своих алкогольных и наркотических трипов, но иногда, будто случайно, всё равно возвращался. Здесь, на заброшенном участке глубоко в глуши, когда-то очень давно меняли наркотики на выдержанную в серости водку. Воспоминания о том, кто жил здесь на самом деле и что с ними стало, утекли вместе со временем, не оставив после себя даже ржавой воды. Если сильно напрячь визуальный анализ и логику, то… Гарри махнул на это рукой, расплескав воду — ему давно не было важно, чем закончилось это дело. Всякий раз, когда он с трудом воскрешал в своей памяти детали, они всё равно перемешивались, путались и исчезали, и приходилось начинать заново. Раз за разом… В мутных обрывках на грани сна к нему приходили образы наркоманов под очередной дозой, становящиеся всё выше деревья, ветшающий забор, не защищающий участок ни от чего. Естественность и бессмысленность жизни. Картина эталонного саморазрушения, повторяющая сама себя. Гарри и сам, впрочем, был тем ещё произведением искусства — ужасными мазками кто-то нарисовал его лицо, тело расплывалось пятном слишком разбавленных красок, а вместо глаз были запавшие кляксы. Не шедевр, конечно, но не смотреть же на него будут другие люди — эта галерея давно безлюдна. Здесь, на этом забытом миром участке, не менее забытый сам собою детектив поливал куст сорной травы, испытывая к нему волну иррациональных сочувствия и презрения. Любая садоводческая доктрина, наверняка переложенная сотни раз во всевозможных её вариациях, предписывала от сорняков избавляться. Однако то человеческое в Гарри, что видело в этом бесхозном и даже зловредном нечто родственную душу, умоляло пощадить сорняк, взывая к глубинам собственного самопрощения. Не хватало только расплакаться от неразрешимости этого противоречия, но Дюбуа только шмыгнул носом, утёр грязной рукой щёку и полил куст из проржавевшей почти насквозь некогда небесно-голубой леечки. Может, сорняк найдёт в себе силы и вырастет большим и мощным сорным растением, что наперекор судьбе наплодит себе подобных и возглавит их марш к господству в своей экологической нише. Может, он захлебнется в ржавой воде, как Гарри в собственных слезах, и перестанет отравлять окружающим жизнь. Наиболее вероятно, что ему будет всё равно. Иногда случается так, что жизнь спотыкается на своём же пути, неловко взмахивая руками, и хватается за что-то рядом стоящее, чтобы не упасть. Жизнь Гарри, видимо, однажды схватилась за книгу по садоводству, благополучно забытую в библиотеке (или украденную из книжного магазина). В какие-то моменты он не мог вспомнить, какое дерево видит перед собой, но интуитивно различал одинаковые с виду ростки совершенно разных растений. Заброшенный участок был его полем для экспериментов, его огородом саморазвития, грядкой самокопания, ландшафтным проектом тоски о несбыточном. Он привозил сюда семена с мест преступлений, бог весть откуда взявшуюся рассаду, несколько выкорчеванных в городской черте деревьев. Клумбы с сорняками были огорожены частоколом пустых бутылок, в живописной луже посреди участка плавал косяк бычков, судя по количеству периодически нерестящихся новыми окурками. Сквозь провалившуюся крышу летнего домика можно было наблюдать звёздное небо, но чаще — серое небо или же проливной дождь. Остатки беседки в самом дальнем углу были более целыми и некогда разделяли свой цвет с лейкой, но краска давно схлынула с этих мест, оставив болезненную серость мироздания. Беседка… В мутных воспоминаниях, начинающихся хронологически позже тех, в которых наркоманы ещё владели этим местом, Гарри сидел внутри, привалившись к скамейке, и слушал игру на гитаре. Жану тогда ещё нравилось этим заниматься, у него ещё были силы и желания учить новые композиции, а загрубевшие от мозолей пальцы уверенно били по струнам, потому что очередной медиатор безвозвратно исчез в никем не скошенной траве. Наверно, это было тёплое лето, они распивали энную бутылку пива, сидя на свежем воздухе, были на одной полицейской волне. Гарри тогда ещё исправно вёл журнал, хоть и забывал, что было на его предыдущих страницах, и жизнь его была как летний домик на участке — да, крыша уже прохудилась, но ещё выполняла свои функции изо всех своих сил. Воспоминания находят на Дюбуа, как волны на берег, наслаиваются друг на друга, идут рябью и бликуют солнечным светом, переходящим в лунную дорожку. В этих воспоминаниях они ещё дружат, Жан иногда улыбается. В конце концов Гарри помнит, что это его напарник — Жан Викмар. Сейчас об этом напоминают прежде всего зачахшие без внимания розовые кусты. Не только жизнь Гарри, падая, ухватилась за попавшуюся под руку книгу по садоводству, или, может, напарник просто решил выбрать себе схожее занятие за компанию, раз тоже периодически торчал на этом участке. У Жана был свой маленький розарий рядом с беседкой, который теперь едва угадывался в срезанных и высохших колючих стеблях, из которых больше не шла листва. Если напрячь память, то можно вспомнить, что кустов было пять, и все они разного цвета, но пышнее всех раздавался красный. Белая роза же оказалась шиповником, поначалу захватывающим беседку, а теперь повисшим на одной из её стен колючей лозой без единого цветка или плода. Возможно, Жан любил эти розы, даже этот шиповник-захватчик, и заботился о них вполне искренне. Давно это было — однажды Викмар просто перестал приезжать, как и перестал играть на гитаре. Они больше не собирались здесь, не были на одной полицейской волне, и всё утонуло в печали и сорняках. Гарри перевёл свой взгляд на дерево и задумчиво пожевал губу. Он не помнил, чем его так привлекали и пугали абрикосы, но мог с уверенностью сказать, что этому дереву он не нравился так же сильно, как оно не нравилось ему. Многим плодовым растениям здесь было некомфортно, ведь это не солнечное и тёплое место, а мрачный клочок, вырванный из холодной зимы и отогретый в горячих от выпитого спиртного ладонях. Но в этом дереве что-то так и шептало ему: «Смотри, Гарри, какая отличная ветка, чтобы повеситься на ней! Ну же, набрасывай петлю, давай зависнем здесь вместе!», и Гарри зависал, представляя себе это в красках. Краски были так себе — те же самые, которыми кто-то намалевал его тело на холсте мироздания. Быть может, от воплощения идей его останавливал только благоговейный ужас перед абрикосовым деревом, заставляющий падать на колени в смирении пред его неоспоримым авторитетом. Иногда он помнил причину и плакал. Намного чаще хотел о ней забыть. Сначала раздался шум, который всё приближался. Гарри повернулся непроизвольно, обнаружив себя на коленях в луже посреди участка, опирающимся о влажную землю рукой в порванной жёлтой перчатке. Источником звуков, не похожих на зловеще-нежную тишину места, что он называл кодовым словом дач-ща, была полицейская купри. Кроме него самого и давно почивших наркоманов и, вероятно, их клиентуры, об этом месте мог помнить только один человек. Именно он и вышел из мотокареты, захватив оттуда гитару и пакет с саженцем. Жан Викмар, неловко прокашлявшись, отворил калитку, что не выдержав такого внимания пала ниц, как как мост над рвом в дешёвых книгах о рыцарстве. На рыцаря, впрочем, Жан не походил совсем, но Гарри улыбнулся ему, неловко поднимаясь из лужи. Может, у них за спиной много чего плохого, может, люди они тоже весьма так себе, но и это место — далеко не Элизиум. Так, небольшая дач-ща, отвоёванная у этого мира. Крошечная сорная радость в потоке их серых дней. И пускай Жан давно не играл на гитаре, а все его розы, наверно, без заботы давно мертвы, он снова здесь, привёз новый саженец. Вот сейчас он положит гитару в остатки беседки, потому что лавка там крепче, чем мебель в остатках летнего домика, потом найдёт лопату где-то в кусте шиповника. В пару движений перебьёт старые ветви, ломая их, как хрупкие кости. Ни слова не скажет про измазанного в грязи Гарри и уделает свою одежду так же сильно. Пиво доставать не будет — всё ещё сидит на антидепрессантах. Может, даже на гитаре пока ещё не сыграет, но погладит её грязной рукой по чехлу. Гарри готов ждать столько, сколько нужно, и стараться вспомнить всё, что так отчаянно пытался забыть. И пусть абрикосовое дерево шепчет, как круто на нём повеситься, пусть сорная трава укоряет его самим фактом существования и родства их душ, пусть само это место не имеет никакого значения — Гарри нравится быть здесь, делая вид, что всё ещё не так плохо. И вот уже у мёртвых роз находятся едва пробившиеся из земли ростки, а шиповник выбрасывает пару бутонов. Гарри Дюбуа стянул жёлтые по локоть перчатки и бросил их на лейку. Пора принести чистой воды.