Лавандово-розовое и щекочется как кошачьи усы

Это произошло опять. Хенджун тяжело сглатывает и вытирает мозолистыми ладонями влажные дорожки со своих щёк, а затем смотрит на пальцы так, будто на них должны были остаться цветные свидетельства того, что именно течёт из его глаз. Но пальцы чисты, чисты так же, как мысли в голове, как натянутая струна совести ещё неделю назад, как лист на страницах дневника, перед которым он сидит. Обещал ведь, что будет вести записи ежедневно, но явно слукавил, не сделав ни одной записи за все 6 дней и 17 часов. Никаких явных следов на пальцах не проявляется, сами щеки все ещё пылают нотой ми, плечи отбивают чечетку, а значит это только одно — он плачет. Значит, это произошло снова. Он снова не сдержал своих обещаний, снова остался врунишкой в жёлтых штанишках, снова дал волю непониманию сложности собственных чувств. За рёбрами смеются гиены, чешут своими острыми клыками кожу с той стороны, накрывая ощущениями, которые не поддаются словам. Они бирюзово-синие, с яркой нотой шалфея и звучат как блевотные крики экзотической птицы. Смешиваясь в суп из оттенков восприятия, они не несут в себе никакого смысла, лишь поэтому Хенджун не понимает, как это должно значить хоть что-то. Дверь тихо издаёт раскатистый ре диез, впуская в комнату воздух с приятным миндальным вкусом. Парень перекатывает это ощущение на языке несколько секунд, прежде чем развернуться. — Ты плакал? — не здоровается, в этом нет смысла, лишь сразу подходит, опираясь выпуклостью копчика о край пластиково-картонного стола. — Я считаю, что да. — смято отвечает Хенджун в ответ, будто этому откровению место в одной лишь мусорке. Чонсу ерошит волосы и вздыхает со звуком сдувшегося шарика. — Расскажи. Мне важно знать. — он не приближается, лишь стоит каменной глыбой, что в любой момент параноидально зыбкого времени, может обрушиться вниз. — Ты не поймёшь. Хенджун не имеет ввиду всю сложность и запутанность его чувств, он прекрасно знает, что для Чонсу все в миг станет простым и понятным, он в глазах самого парня чуть ли не докторскую диссертацию по понимаю чувств защитил, раз серьёзно по кучке симпотов может выдать один точный эмоциональный диагноз каждый раз. Но тот способ, которым Хенджун их воспринимает и излагает — вот это уже настоящий шифр, который в первые несколько таких разговоров юный доктор наук считал бредом сумасшедшего. — Скажи как есть, как ощущаешь. Потом уж разберёмся что да как. — нависающая огромным небосводом скала в виде Чонсу сдвигается и закрывает страницы дневника, что своей пустотой лишь изрыгали нецензурные оскорбления. — День сегодня хтонический. Я проснулся от ужасного урагана, что хотел унести всю общагу, но как только выглянул в окно, меня ослепило солнце, хотя пальцами ног я чувствовал очень сильный ветер. — он инстинктивно поджимает эти самые пальцы, от чего они издают пищащий хруст, — За завтраком Джуен вёл себя странно, он говорил почти на тон выше, чем обычно, и ещё вместо двух ложек сахара в кофе он положил полторы, и даже не поморщился от вкуса. Когда я просил, что произошло, он посмотрел на меня бледно-бордовым взглядом и ответил, что все в порядке, хотя он даже пах не так как обычно. Знаешь, обычно по утрам он как орех макадамия с корицей и кардамоном, а этим утром это был скорее кешью и без кардамона. — А я как пахну? — апрельским громом спрашивает Чонсу, вырывая лист чужого рассуждения буквально чтобы недолго переварить сказанное. — Ты пахнешь субботним дождём, коротким замыканием и шарлоткой из булочной на углу рядом с домом мамы Джисока. — Хенджун шёпотом вздыхает и сглатывает пузырики слюны. — Кстати, Джисока со вчерашнего вечера нет дома. Я думал, что он просто отдыхает в комнате, раз у нас выдался выходной, но я не ощущаю его присутствия нигде, и я не услышал ничего из того, что он обычно делает каждое утро. — Что это значит? — Чонсу хмурится, пытаясь вспомнить, что же такого Джисок может делать каждое утро. — Ровно в Восемь тридцать пять у него каждое утро по выходным звонит будильник, но встаёт он только через двадцать — иногда двадцать пять — минут, щёлкает крышкой утреннего крема и, напевая что-то под нос, идёт на кухню, чтобы выпить таблетки от аллергии, затем стукается ногой о край стола и идет в душ. — Он каждое утро бьётся об стол? — переливами бабочек-монархов усмехается Чонсу и по ощущениям становится на четыре сантиметра меньше. — Ну почти. Я даже спросил у него про это однажды, у него на лодыжке есть синяк в форме морской свинки. — Хенджун прикрывает глаза и по памяти пытается пальцем по столу вывести форму этого самого синяка, явно не до конца понимая, что никаких видных рисунков он не оставит, и Чонсу не поймёт что он хочет изобразить. — Так что произошло после завтрака? — Чонсу возвращает его к прежнему повествованию в надежде получить ответ хотя бы на вопрос о том, почему Хенджун плакал. — Сынмин пытался позвать меня тренироваться. Сказал, это настроение поднимет. И ещё пытался закинуть руку мне на плечо. — Хенджун в стеснении поджимает губы и чуть ежится, накрывая плечи ладонями в жесте защиты. — Он сразу извинился, сказал что спросонья перепутал меня с Джуеном, и кажется, они оба все же пошли в зал в час дня просто чтобы оставить меня в покое. Они ещё и Гониля звали с собой, но он не пошёл. Мы вообще с ним всего один раз пересекались, когда он заглянул, чтобы принести мне пакет с лекарствами, хотя у меня ещё не закончились. Думаю, я случайно пропустил несколько дней и забыл об этом, а он думал, что уже пора. — Помнишь, я говорил тебе завести календарик приёма лекарств? Можем сделать вместе, если не хочешь делать это один. — Чонсу с лаской мамы-кошки убирает шальную прядь волос, упавшую на глаза Хенджуна и светло улыбается, — У меня тоже есть лекарства и витамины, которые мне надо принимать, можем вместе отслеживать. Хенджун секундно поджимает губы и тупит глаза в точку примерного нахождения слепого пятна, а затем осторожно кивает, вжимая голову в плечи. — Я понял, тебя вывело из коллеи поведение Джуена, отсутствие Джисока, слишком сильный тактильный контакт с Сынмином и неловкость с Гонилем. Что-то ещё, что тебе беспокоит? — Чонсу подходит ближе и присаживается на корточки прямо напротив Хенджуна, уже влезая в личное пространство, но ещё не касаясь, давая настороженно замершему парню самостоятельно решить, готов ли он к тактильности. Он в свою очередь отмирает из своего положения суриката и осторожно кладёт руку Чонсу в районе ухе, скрывая ей всю ушную раковину. Очень привычный жест, смысла и происхождения которого Чонсу никогда не понимал, но всегда с трепетом относился именно к такому простому контакту, который и от интимно-трепетного далёк, и при этом чуть больше чем легко-дружеский. — Врач сказал мне вести дневник эмоций каждый день, чтобы отслеживать когда и от чего я чувствую себя хорошо или плохо. Но я не заполнил ни одного дня за эту неделю, и теперь чувствую себя ужасно беспомощным, как форель в попытках преодолеть поток воды. — Хенджун с тихим бульканьем опускает голову и исподлобья так смотрит в глаза Чонсу, что также с нежностью феи-крестной улыбается. Хенджун чувствует себя не просто нездоровым, а вообще умолишенным. — Тогда в наш с тобой календарь занесем ещё и ведение дневника. Ничего страшного, что на этой неделе ты ничего не написал, мы все еще можем начать. Как насчёт того, чтобы вместе записать все то, что ты только что рассказал мне? — Чонсу осторожно касается руки у своего уха и гладит её с лаской уличной кошки. — Кроме части с Гонилем. Иначе врач будет ругаться, что я забываю пить лекарства. — дует из себя Хенджун, закусывая верхнюю губу. — Хорошо, кроме части с Гонилем. Чувствуешь себя лучше после разговора? Парень еле заметно кивает и скатывается со стула, усаживаясь в чужие руки-щупальца, что крепко прижимают к себе и самыми присосками гладят в районе пешеходного перехода острых рёбер. — Не слишком много тактильности? — осторожно спрашивает Чонсу, устраиваясь подбородок на пушистой львиной макушке. — Мало. — Хенджун коротко выдыхает и тычется носом в тёплый изгиб медового улья шеи. — А с Сынмином сегодня было много? — С тобой всегда мало. Ты мягкий и тёплый как поле одуванчиков. Они оба еле слышно усмехаются и только сильнее прирастают друг к другу хитросплетениями виноградной лозы, разделяя одно на двоих хрупкое тепло. — Ты сегодня такой разговорчивый. Стоит сказать, что это хорошо? — довольно урчит Чонсу в чужую макушку, вдыхая еле заметный аромат бабушкиных яблок и хлопкового белья. Хенджун смущённо мычит и прячется в складках пчелиных сот, тычет острым носом в чернильные разводы родинок и тихо свистит зубами. — Мне нравится с тобой разговаривать. Кажется, вообще никто не понимает, что я говорю. Кроме тебя. Со всеми приходится говорить на ломаном китайском, и лишь с тобой переходить на родной корейский. С тобой так просто, так комфортно, так безопасно. Как в мармеладном сне, как в детской кровати, как в соляной комнате в санатории. Чонсу-хен… — Хенджун вытирает дождливые глаза о чужое ухо и сглатывает. — Я тебя… Прости, я забыл, как это называется. Лавандово-розовое, воздушное, пахнет миндальным печеньем и щекочется как кошачьи усы. — Любишь? — тихо усмехается Чонсу, уже наизусть зная все цветовые сочетания в чужой голове. — Я тоже люблю тебя, Хенджун. Очень-очень сильно. — Сложное слово. Звучит как бульканье рыбы-фугу. Но я люблю тебя. Спасибо, что день за днем греешь меня осенними лучами полного понимания. — Ты мой майский штиль. — Чонсу отстраняется и легонько сухими губами целует в висок. — Мой августовский дождь, мой январский рассвет, мой октябрьский листопад. — он поцелуями по коже спускается ниже к чужим щекам. — Мой самый нежный и любимый. Мой Лавандово-розовый и щекочешься как кошачьи усы. Чонсу останавливается напротив сомкнутых смущение губ Хенджуна и ждёт немого разрешения. Касание не заставляет себя ждать. Оно лёгкое, мягкое, горячими сухими губами. Без нажима, лишь в нежном соприкосновении — как они оба любят. И пусть чувства — это сложно, они непонятные и страшные, в них много цветов и звуков, но не зря Чонсу защитил докторскую в понимании Хенджуна. Потому что и ему теперь пахнет миндальным печеньем и хитро щекочется за рёбрами.