Поцелуи

Рейгену было очень любопытно в первый раз… по крайней мере, так он оправдывался. И это была отличная отговорка: впервые поцеловав Экубо, он ощутил что-то, чего никогда не ощущал раньше. Безусловно, стоило попробовать хотя бы раз… И в тот раз они так кинулись друг к другу, будто давно этого ждали. «Попробовать» моментально превратилось в «распробовать», а на это нужно много времени. Тот раз раскололся на многие-многие другие: после работы, в заброшенных уголках города, рано утром, пока никто не видит и пока им самим не надоест закрываться на несколько минут в уютном личном уголке их странных поцелуев. Не надоедало. Нужно было больше времени… И сейчас времени у них было предостаточно: Рейген приболел и пропустил работу. Ничего серьёзного, всего лишь лёгкое недомогание, небольшая температура, чуть-чуть красный нос, в голове тяжело, в горле щекочет, и делать ничего не хочется — только лежать на диване, зарывшись в подушки и пледы. А энергия и разгорячённость не угасают. Конечно же, Экубо прилетел навестить его. Конечно же, они целовались… Он — мягко упругий. Рейген привык к застывшей и податливой мягкости — но мягкость губ Экубо откликалась и стремилась к нему. Он прижимался: немокрая нагретая вода. Он расслаблялся: скольжение шёлкового песка за незримой плёнкой. И непрерывная связь между их губами переливалась и тянулась, даже когда поцелуй ослабевал: они чувствовали друг друга, обмирающее дыхание с одной стороны, тёплая пластика — с другой. На несколько секунд Рейген отстранился и тихо закашлялся. В носу горячо закололо вместе с сырым вздохом. Лоб был слегка влажный: Рейген смахнул с него волосы и тут же — обратно. Связь не отпускала. Поцелуи Экубо были словно дуновение ветра в спёртом воздухе душной комнаты. Ощущение неожиданно живой сквозняковой тяги — если бы оно вдруг замерло во мгновении и к нему можно было бы прижаться… если бы оно льнуло, если бы прикладывало свежесть и ласку прямо к губам… выше, ниже… и чуть глубже, к самой хрупкой и восприимчивой границе. Экубо пересекал и сминал привычное, рассыпая вместе с сотнями мимолётных соприкосновений мурашки по коже. Рейген, когда целовал его, думал о далёком весеннем вечере, оплетённом кружевом цветущих сакур. Лёгкий и несуществующий… Трогал плавные перепады, пока Экубо подстраивался: столько форм и нескрытой чувствительности… Рейген пробовал самую кромку, и нежные линии губ изгибались волнами цветочного аромата. Он сплетался с ними, и дышать становилось так легко, что воздух сам собой набирался в грудь, и Рейген, не прерываясь, больше и больше пропитывал чувствительность Экубо поцелуями. В Экубо — горячее вечернее небо, высокое, цветное, ясное. Расслабленная дымка остывающего дневного жара: можно подставить разрумяненное лицо, окунуться, напиться. От зыбко-зелёного, до золотисто-персикового, до матово-красного, Рейгену казалось, что он начинает чувствовать вкус его цветов… Вкус, который невозможно по-настоящему распробовать, но которого так хочется, снова, и снова, и снова, на этот раз Рейген поймает его… Кончиком языка он слизывал капли небесных оттенков с выпуклого рисунка губ. Экубо — летний закат, который дышит истомным маревом и стремится объять и осыпать жаркое тело обрывками прохладного дыхания. Рейгену пришлось отстраниться снова. На этот раз беспокоил нос. — Прости… — шепнул Рейген и метнулся рукой вниз, к пачке салфеток. Раздался пустой шорох. Кончились… Он успел только поморщиться и огорчённо вздохнуть, когда Экубо осадил его: — Не вставай, я принесу. И быстро исчез где-то в квартире. Рейген остался на диване, поддаваясь томительной тяжести собственного тела. Под плотным слоем тепла и слабости он не мог и представить, что способен двигаться, но каждый раз, прикрывая глаза, он снова чувствовал касания на губах. Это — иллюзия, но это же и правда… Экубо вправду может вернуться в любое мгновение, появиться рядом, в будоражащей близости, и разрядить её поцелуем. Его присутствие заполняет всю комнату и медленно стекается в одно тесное прикосновение, в их обоюдный контакт. Экубо принёс новую пачку салфеток. Рейген благодарно кивнул и высморкался. Дышать снова стало свободно и не хлюпающе. Пока он бестолково комкал салфетку и пытался удобнее спрятать пачку, Экубо снова исчез… и Рейгена внезапно пробрало смешливой молнией щекотки. Он дёрнулся. Шустрые пальцы Экубо щёточкой пробежали по его голой стопе, торчащей из-под пледа. Секунда напряжённого затишься — и Экубо пощекотался снова, и тогда уже Рейген не выдержал, хохотнул и спрятал ногу, подобрался и глубже утоп в подушках. Мокрый песок в голове мял их и требовал, чтобы его разлепили и перебрали. И пока перед глазами не позеленело, Рейген думал только о невесомых ладонях Экубо, которые держали его за щёки при каждом поцелуе и с каждым поцелуем увереннее и привычнее чертили на них узор. От движения всё в носу и горле склеилось и саднило, горячая плёнка всколыхнулась на лбу, но Экубо, ероша чёлку Рейгена, бережно укладывал её обратно. Сейчас бы — крепко, плавно, остужающе… Но Экубо сверху вниз смотрел так ласково, что необъяснимо хотелось подождать ещё пару секунд. Ещё пару секунд чувствовать, что все беспокойства и все мысли принадлежат кому-то другому: этот взгляд из-под прикрытых век вытягивает их прямо из головы, потом — прикосновение лба ко лбу… Нос к носу. Рейген уткнулся в прохладную теплоту Экубо, они жались друг к другу, пока губы не приоткрылись — и всё застыло. Когда они замерли в паре миллиметров друг от друга, когда касания ещё не случилось, Экубо дышал его дыханием. Они гладили друг друга ещё не свершившимся соприкосновением и вбирали мгновения, когда казалось, что только притронуться к желанию — достаточно. Но мгновения перенасытились. Ладони схватились и влекли разгорячённую форму. И Рейген брал и брал стремление Экубо в упругих изгибах… Иногда он разрешал даже прикусывать. Иногда так сильно хотелось надкусить запах или ощутить сладость цвета на языке… Экубо позволял это Рейгену. И тот представлял, как под самыми резкими отпечатками его улыбающиеся губы меняют оттенок. Рейген, запнувшись, пока не зашёл слишком далеко, с усмешкой прошептал: — Лучшего занятия на больничный и не придумаешь… — Я бы мог так целый день… — сказал Экубо, улыбаясь. И не добавил никакого «пока у тебя губы не сотрутся». Он не шутил. И Рейген потянулся к его нешуточной улыбке снова. Каждый поцелуй дразнил тем, каким будет: потому так сложно было остановиться. Когда они смыкаются, несколько мгновений — ничего: именно столько Экубо требуется, чтобы понять и поверить в намерение Рейгена. И его осязаемость, его собственная вовлечённость проступает, каждый раз немного по-новому, и поцелуй раскрывается, мягкость и цвет — объёмнее. Когда касания становились совсем бесшумным и гладкими, было слышно, как тонко и тихо прорезается голос Экубо, в ритм поцелуя, в ответ мыслям Рейгена. Он так глубоко отдавался им… это всё, чего он хотел сейчас — и Рейген знал это, и сметающее головокружение делало его таким тяжёлым и настоящим: их, их обоих, и он держал Экубо, плотно, скользяще, и стремился зачерпнуть больше, больше, больше… Рейген сделал ещё одну передышку, но теперь был уверен: они действительно могли бы провести так целый день. Экубо сказал об этом прямо и почти восторженно, и его прямота, смешанная с распалённой и влекущей гибкостью формы, парадоксально искажала течение мыслей и, кажется, само время… Ещё не время было, и не место, и не та температура, и не те отношения… но так тянет, и, может, с этой их общей песочной смешанностью и водяной прозрачностью что-нибудь сложится и склеится… И Рейген задал вопрос: — Почему?.. И в то же мгновение, как услышал его звучание на своих исцелованных губах, знал, что Экубо скажет. И Рейген смотрел то на него, то в сторону, то снова на него, пока он готовился, подбирал слова, дрожал робким зелёным мерцанием. Сердце заходилось. Оно никогда раньше не билось так легко и ладно. Это Экубо что-то с ним сделал… Ещё в тот день… с того дня Рейген намного чаще стал чувствовать себя пружинисто и мелодично, много ходил, часто хмыкал себе что-то под нос. Вероятно, дело было просто в том, что его больше не тяготила ложь. Его увидели — всё переменилось… Но ведь Экубо самым буквальным образом спас его тогда. Экубо перезапустил его сердце. И Рейген не боялся вспоминать о том дне, о тех опустошённых руинах: в самой их глубине осталась что-то крошечное, искристое и трогательное. И вот теперь… — Да я влюблён в тебя, наверное… — сказал Экубо. Наконец, усмехнулся и от облегчения перестал дрожать. — Мне сложно сказать, я же призрак, в этом не разбираюсь… Горели щёки, уши, губы, нос… всё лицо — как поверхность закипающего масла: лихорадка усилилась в разы, а стук сердца отдавался в горле, в животе, в трясущихся ладонях, и всё тело словно пыталось выплеснуться наружу… Болезнь вряд ли теперь вносила свой вклад. Вот так, должно быть, это и ощущается, когда впервые признаются в любви. Но быть уверенным невозможно. — Мне тоже сложно сказать, — проговорил Рейген. — В меня никогда не влюблялись. Он кое-как смог вытащить руку из-под пледа и протянул её к Экубо, который терпеливо улыбался. Рейген взял его ладонь в пальцы и замер: не представлял, что ещё сделать… Ему признались в любви. Ему признался Экубо. Экубо! Тот самый Экубо, который видел его снаружи, и с изнанки, и со всех сторон… От признания никуда не скрыться, нечем отговариваться и оправдываться, и от этого становилось и тепло, и как-то щекотно. Сейчас уже казалось: эти чувства были совершенно очевидны. Но если оглядываться назад… Где граница, за которой забота превращается во влюблённость? А Экубо заботился о Рейгене очень много и очень по-своему. Сегодняшние салфетки — это мелочь… Такая же мелочь, как талисманы, которые Рейген иногда находил утром на офисном столе. Экубо приносил ему обереги всех цветов и форм. А однажды на привычном месте обнаружилась плюшевая собачка какого-то неописуемого охрово-песочно-горчичного цвета, и даже Рейгену было ясно, что в ней нет ни капли сверхъестественных свойств. Она была оставлена с отчётливым веянием «Я увидел это и подумал о тебе». А с того дня, как Моб сообщил, что ему придётся реже появляться в офисе, в местах проведения экзорцизмов очень вовремя начинали происходить странные явления; иногда — в тот момент, когда клиент начинал злиться и выглядеть опасным; иногда — так быстро и по-дурацки, что Рейген не успевал придумать убедительное объяснение и выглядел идиотом… но чаще всего — просто как спецэффект, который подтверждал слова Рейгена и сильнее убеждал клиента в обеспеченной безопасности. И чем дальше, тем удачнее спецэффекты ложились в работу, время от времени в точности повторяя мысли Рейгена. Да и получалось, вообще-то, что он защищает людей от самого настоящего злого духа… Кроме того, ему совсем не попадались опасные призраки, пока он работал один. Кроме одного раза. Тогда Экубо появился прямо из воздуха, схватил Рейгена за плечо и строго сказал: «Звони Шигео сейчас же». Бывало, они всей командой ввязывались в поток утомительной и неконтролируемой чертовщины. И Экубо внезапно сцеплялся с Рейгеном в ожесточённом споре, пока на заднем плане настоящие экстрасенсы устраняли угрозу… И после этого Рейген еле мог вспомнить: что именно происходило и правда ли поначалу оно казалось настолько жутким, что он едва не поседел? Иногда ночами он ворочался в постели без сна. В тишине и пустоте, когда не на что было отвлечься, вопросы о недавних жизненных решениях и поворотах донимали его особенно назойливо… И тогда он начинал слышать голос в голове — не совсем свой, а будто бы двойной, — который напоминал, что хорошего случилось за день. Даже самое мелкое и незначительное: небольшая надбавка от благодарного клиента, мимолётная улыбка особенно пышному цветку магнолии. И в густой полудрёме из сознания улетучивалась вся тревога, словно вытянутая чьими-то ловкими пальцами. Может быть, голос был всего лишь игрой натренированного воображения… но Рейгену удавалось уснуть. И он высыпался лучше, чем когда-либо прежде. Точно так же, как некоторые его клиенты испытывали недомогания и слабость от злодуховного влияния, Рейген ощущал подъём. Качество его жизни улучшилось в разы. Совсем как призрачное преследование… только наоборот, наизнанку. Он задолго до этого вечера начал чувствовать, будто в каком-то роде принадлежит Экубо: с того момента, как тот, не говоря ни слова, выбрал его. С того дня, когда он разглядел в нём что-то сквозь осколки бетона и всех привычных фасадов. И теперь… вся жизнь целиком может перемениться до неузнаваемости. Так сумбурно и непредсказумо… Но, кажется, всё хорошее в его жизнь врывалось именно так? Всё хорошее, всё плохое… Неотделимые друг от друга явления. — Подумать только… — пробормотал Рейген, и тусклая улыбка тронула его губы. — Первый раз — и со злым духом… — Ты считаешь, это плохо?.. — спросил Экубо. Настороженно. Оборонительно. Однако чувствовалось: он крепче сжал пальцы и вовсе не пытался отдёрнуть руку, и обе улыбки натянулись, но пока что не оборвались. Невообразимо они продолжали держаться друг за друга. И зачем только Рейген продолжил говорить?.. Только из-за того, что молчать — ужаснее всего. Бросить признание на полуслове — всё равно что увидеть на земле крошечного, беспомощно пищащего птенца и пройти мимо. Что угодно — лучше верной гибели. Но зачем Рейген продолжил говорить именно так?.. Снова пытается всё испортить? Это ведь самое привычное. Но с Экубо, хотя бы с Экубо, он так не поступит. Экубо почему-то верит в него… и понимает, в действительности, намного больше, а значит — стоит поверить ему. Он спустился ещё ниже к груди, не отпуская его пальцы, и теперь чувствовал, наверное, как отчаянно колотится и зовёт на помощь его сердце. Оно не может молчать, не может врать, не может не быть уязвимым. И Экубо, прижимаясь к нему красной чувствительной щекой, тоже не боялся быть уязвимым. Он всю свою уязвимость подставил и отдал Рейгену, ещё когда тот впервые не захотел прощаться вечером слишком рано и обернулся, приняв одно из самых дерзких решений в своей жизни. Но признания в любви и так невозможно сложны: нет правильного ответа, зато есть десятки неправильных… Это как с завязанными глазами бросать мяч в полки, уставленные стеклом, и надеяться не услышать оглушительный дребезг. А тут ещё такие сверхъестественные обстоятельства… И Рейген ответил лучшее, что смог придумать горячечной головой: — Сложно сказать… Экубо не шелохнулся и продолжал греть задумчивой улыбкой его грудь. Рейген ведь не мог в ответ на его вопрос закричать «нет». Экубо бы сразу почувствовал неладное. И был бы прав… По меньшей мере, ничего из происходящего нельзя назвать хоть сколько-нибудь нормальным… плохо ли это?.. Но Рейген жалел о своём ответе. Он ни на долю не выражал чувств, которые копились и бурлили в груди под тонкой, но неразрывной оболочкой. Рейген пока что не мог даже разобрать, что это за чувства, — только собирать их по кусочкам. Одно было однозначно понятно: он говорил о них неправильно. Он… так много думал об Экубо в последнее время. Это было приятно. Мысли катались точно металлический шарик по гладкому жёлобу. Экубо, неожиданно оплотневший и весомый, продавил в них своё место и стал константой. Его было приятно замечать в будничном орнаменте офиса или клиентских домов. Как он крутит взглядом и в руках детальки человеческого мира: то ли от безделья, то ли от любопытства. Он выделялся и вписывался одновременно… И для невнимательного глаза мог казаться апатичным, но на самом деле реагировал на всё, на любую мелочь, на любой перепад настроения. Иногда заводился и фонтанировал энтузиазмом совсем как школьник — да и то не любой… — особенно если кто-нибудь заводил речь о романтике и прочих «штучках». Иногда он откликался спокойным пониманием: без лишних слов, со взвешенной серьёзностью, и его глаза в такие моменты блестели углями дикого пламени и глубиной старинного янтаря. И тогда в нём легче всего было разглядеть действительно древнее, мудрое существо, обточенное и изрезанное бурями опыта. Но при этом ему удавалось быть таким живым и игривым, даже нежным… С его наружностью и повадками легко было забыть, кто он такой в своей сущности. Экубо — отпечаток сверхъестественных сил на тонкой поверхности действительности. Причудливый и многогранный скол веков, многих слоёв мыслей и чувств давно умерших людей, самых ужасающих явлений, которые могут встретиться в этом хаотическом мире. Если говорить с ним дольше нескольких минут и дальше офисных тем, это становится особенно заметно. У них были такие разговоры. Экубо рассказывал, как он любит смотреть на небо. И столько нового открылось Рейгену о небе… Никакой человеческой жизни не хватает, чтобы охватить разумом хотя бы саму концепцию, которую оно воплощает, но Экубо подобрался к этому поразительно близко. Когда смотришь на звёздное небо, по-настоящему видишь картинку далёкого прошлого. И после разговоров с Экубо Рейген начал думать, глядя чёрной бездне прямо в тысячи бриллиантовых глаз: возможно, сейчас ему открывается именно то, что происходило во вселенной, когда Экубо смотрел туда же несколько веков назад. Ещё он рассказывал, каково это — быть невидимым. Наслаждаться моментальным преимуществами своего положения, но жить бесконечно сменяющимися оболочками. Забыть свою цель, придумать новую — просто чтобы поддерживать иллюзию своего существования, потому что без связи с миром, вне линз чужого восприятия, без назначения — что ты такое?.. Пустышка за границей реальности. А потом просто обнаруживаешь… что это не так. Привыкаешь, даже сопротивляешься… а потом боишься, что вдруг снова станешь невидимкой. Они, на первый взгляд, диаметрально противоположны в своей сущности и истории. Но Рейген почему-то чувствовал, что понимает его. И тогда он не побоялся об этом сказать — и всё ещё был этому бесконечно рад. Почему же сейчас так не получается… Полубессознательно он сжал в пальцах призрачную ладонь Экубо: она так ярко откликалась на подушечках… и Экубо вдруг вскрикнул: негромко, но испуганно. — Тебе больно? — встревожился Рейген. — Нет… — ответил Экубо. Немного помедлил, чуть неуверенно прощупал рукой разомкнувшиеся пальцы, дёрнул уголками губ. — Просто не привык, что меня так держат. И снова уложил свои колебания ближе к груди, пока Рейген с облегчением вздыхал. А ведь он тоже не привык… что у него есть друг. Много лет прошло с тех времён, когда в последний раз рядом с ним был кто-то, с кем он мог провести вечер без какого-либо вмешательства денег; кому имел право устало сказать «У меня был отвратительный день» и раскрыть все неприглядные подробности; кого мог естественно встраивать в свои планы, просто думая: да, скорее всего, он будет там, стоит только сказать слово; чьим приоритетом он ощущал себя так явственно и безраздельно… Их с Экубо разговоры, их личные закутки, их двойственная общность: пока ещё сложно верить, но можно прощупывать, затаив дыхание. Экубо по-прежнему почти никто не видел — а Рейген как будто откопалсокровище, о котором целый мир и не подозревал. Сперва он выжидал, когда голова перестанет кружиться, и самозабвенно наслаждался завихрениями ветра в волосах. И только теперь начал составлять личную карту к своему сокровищу, чтобы каждый день держать у сердца. — Знаешь... Я, наверное, единственный в мире человек, который знает, что это такое: когда в меня влюблён призрак… — проговорил Рейген. Он вспоминал, как Экубо появлялся рядом с его плечом, и одной мысли об этом хватало, чтобы ощутить возносящий взмах крыльев за спиной. Экубо безмолвно сгущался рядом, когда Рейген просто шагал по улице, и следовал за ним, настолько близко, что ухо теплело… Такую дистанцию он ни с кем другим себе не позволял. И Рейген, окрылённый, пытался приподняться на постели, чтобы говорить стало удобнее. Тело — безвольный отсыревший мешок — почти не слушалось, и Рейген едва мог чувствовать собственные границы: его жар сливался с нагретым воздухом комнаты. Суставы — стеклянная вата, мышцы и кожа — полузастывший клей. Рейген был такой слабый… но продолжал пытаться. Он — слабый… и в силе ничего не понимает. Впрочем, если бы дело было только в силе, всё, наверное, разрешилось намного проще. Ощущалось бы легче… Он всё ещё слегка скучал по временам, когда чувствовал себя сильным. Пусть это и были всего лишь короткие проблески иллюзии. И всё же было в нём что-то, собственный проблеск, краска, колючий неогранённый осколок. Он смог вынести это из руин, в трясущихся ладонях, на негнущихся ногах, прижимая к груди, и сумел сохранить — раз сейчас грудь настолько полная. И он — уже не невидимка. Должно быть, он почувствовал это ещё в тот момент, когда с головой нырнул в омут нечеловеческого катаклизма. Он ощутил вес собственных слов. Пусть даже они тяготили горло. Он смог стоять на собственных ногах. Пусть даже они подгибались… Он благословлён встречами с настолько потрясающими людьми. И с Экубо… Пусть и страшно бывает. Он пустил к себе в голову мысль, и теперь она пылала и липла внутри крепче лихорадки. Его жизнь может снова быть именно такой, в какую он влюбился. Это его жизнь, пусть даже она началась заново. Он будет жить — и не отступится. Ведь кроме всего прочего… рядом с ним появился кто-то, кому он может вверить и доверить её. Сплошные риски и катастрофы — но, быть может, с его собственным добрым духом, с его талисманом удачи… он сможет принести ещё что-нибудь удивительному миру вокруг себя. А страх, разделённый надвое, не так уж и страшен. Экубо трепетал — снова совсем близко к губам, в его глазах сейчас — не янтарь, а будто два крошечных стразика, блестящие, восторженные, немножко наивные. Он предчувствовал, что Рейгену ещё есть что сказать, и готов был ловить и преломлять в ослепительный спектр любой гибкий луч его улыбки. Сейчас всё — между ними, между их губами, и Рейген говорил тихо, без лишних нот, без лишней неуверенности, зная, что ничего не потеряется и не будет искажено. — А ещё я единственный человек в мире, который знает, каково любить призрака, — прошептал он. — Кто способен по-настоящему полюбить призрака… В глазах Экубо дробился свет. — Способен полюбить?.. А в его голосе могло бы послышаться сомнение, но на самом деле звучала надежда. Он никогда не забывает, кто такой Рейген в своей сущности и насколько сложным или легким будет совместный путь. Это ведь не так важно… Как Экубо сам любил говорить: главное не дорога, главное — компания. И если бы у него было не метафорическое сердце, он бы сейчас бился весь, всеми цветами и переливами, каждым уязвимым всплеском своего волнения. А так — он мерцающий завиток волшебства и чистой нежности в раскрытых ладонях Рейгена. Так хотелось бы вернуть ему всё, каждый оберег от несчастий, каждое правильное слово… Вряд ли удастся отблагодарить его за хоть сколько-нибудь значимую часть его заботы: Рейген даже в эти секунды улыбается вместо того, чтобы произнести ясный ответ. Но… он может отдать ему хотя бы поцелуи. Вот так… в омут — с головой. В долгом вздохе — все прикосновения, все чувства, то, в чём Рейген уверен, его константа, его самое главное сокровище. Каждый звук — бережно, отдельным, мягким оттенком, от рьяного красного до чуткого розового, и Рейген шептал, склоняя голову в поцелуе: — Экубо… И целовал его как своего возлюбленного.