***
Проснулся Ники от назойливого деревянного скрипа и начинающих замерзать конечностей. Мгновенно сбросив с себя остатки сна, он тут же встрепенулся и обернулся к найденному вчера юноше. Тот сидел на полу, удивленно обводя взором то свои перепачканные в грязи и крови руки, то вертя головой по сторонам. Он пытался расправить здоровое крыло, но, будучи слишком большим, оно неловко упиралось в крышу сарая, поврежденное же осталось неподвижно сложенным. Ники, все еще не до конца осмыслив, что все случившееся действительно правда, перекрестился и кое-как поднялся на ноги. Перетруждённая тасканием тяжестей спина у него нещадно ныла, и он потянулся, чтобы размять мышцы и немного унять боль. Ангел, до того не обращавший на него никакого внимания, теперь вцепился в юношу своим пронзительным взглядом, заставив того стушеваться. Сейчас как никогда он ощутил стыд за собственное мещанское происхождение, вылившийся в недостаток образованности, потому что не представлял, каким образом говорить и обращаться со столь возвышенным существом. Ему придется уповать лишь на то, что посланник Всевышнего проявит милосердие и простит его вероятное невежество. – Здравствуй… Меня зовут Ники. Я сын плотника из деревни неподалеку, – начал он нерешительно и поклонился. – Вчера ночью я проверял капканы в лесу и увидел, как ты, израненный, упал с небес. Я подобрал тебя и принес сюда. Ангел по-прежнему смотрел на него, но не произнес ни слова. – Могу ли я как-то помочь тебе? Что-то сделать для тебя? – продолжил Ники, борясь с нервной дрожью в голосе. – Я не в состоянии предложить тебе удобного жилища или богатых яств, однако я могу попробовать излечить твои раны и заботиться о тебе, пока ты не поправишься и не сможешь улететь обратно… В Рай. Его собеседник безмолвствовал, только лишь чуть свел брови к переносице, словно бы речи юноши его расстроили. – Ты понимаешь меня? Умеешь ли ты говорить на человеческих языках? – поинтересовался он, вконец растерявшийся от чужого молчания. – Подай мне, пожалуйста, хоть какой-нибудь знак. Однако, по неизвестным причинам, губы существа не разомкнулись, и Ники, решив не изводить его более вопросами, подобрал еще пару лежащих на полу досок и бросил их в угасающую печь. – Мне придется отлучиться ненадолго, день уже, должно быть, в разгаре. Но я скоро вернусь. Держи, – он снял с себя куртку и осторожно накинул на плечи ангела. – Так тебе будет теплее. Я постараюсь раздобыть для тебя одежду и еду. И главное – пожалуйста, никуда не уходи. Люди нынче злые, и с дьяволом знаются больше, чем с Богом. Бросив на недвижного юношу еще один взгляд, Ники вышел из сарая, плотно затворив дверь. Действительно, время стремилось к полудню, и солнце висело высоко на небосклоне, орошая землю блеклым светом из-под пелены белесых облаков. Домой он брел, прекрасно понимая, что его ожидает, и все же, как ни готовься к расправе, она всегда настигает тебя врасплох. Джейк подкараулил его во дворе, когда он умывался собравшейся в корыте дождевой водой и, бесцеремонно схватив за ворот рубашки, поволок внутрь. – Подонок! Где ты шатался всю ночь?! – заорал отец, отвешивая младшему сыну увесистую оплеуху. – Я, кажется, послал тебя за дичью. Хочешь сказать, ты ничего не принес? От него несло перегаром и кислой вонью засаленной грязной кожи. Рядом валялись несколько опустошенных бутылок эля, и судя по трясущимся рукам, мужчине не терпелось вновь припасть к животворящей выпивке. – Капканы были пусты. Зверье теперь поумнело… – попытался оправдаться Ники, но отец вцепился широкой, мясистой ладонью ему в горло, – … и не желает становиться чьим-то ужином. – Да брешет он все! – гневно выплевывает Джейк. Его голос сочится ядовитой насмешкой. – Поди сожрал сам то, что попалось. Вот и не возвращался всю ночь. А мы должны сырую морковь да гнилую капусту жевать! Еще и фонарь угробил. Ники затравленно покосился на старшего. Хотелось спросить, чем занимался он, кроме лежания на сеновале и трепа с другими такими же бездельниками? Все, что он мог – это прислуживать их алкашу-папаше и избивать младшего брата. И все равно в деревне к нему относились лучше, чем к якобы зачатому во грехе мальчишке. – Клянусь Богом, я не вру, – просипел юноша, чувствуя, что грудь нестерпимо жжет от недостатка воздуха. – А только утром пришел, потому что заплутал в темноте. – Фонарь возместишь. И денег чтобы к исходу недели достал. Работай, кради, собирай милостыню, мне без разницы, – мужчина выпустил его из захвата, и тот судорожно закашлялся. – Но за непослушание я тебя накажу. Дабы не распоясался. Джейк! Брата не было нужды просить дважды, и на Ники тут же посыпался град стремительных ударов. Защищаться от них нет смысла, так как тогда в дело вступит отец, и беды не миновать, поэтому оставалось лишь смириться с растекающейся по телу саднящей болью, по разливающемуся во рту солоноватому вкусу крови. Однако сегодня и боль, и обида, и отчаяние ощущались легче, не столь сильно разъедали душу, ведь он помнил о дарованном ему благословении, о ждущем его помощи ангеле. Теперь ему было ради чего жить и дышать.***
После того, как отец и брат ушли куда-то (видимо, надираться в паб), Ники усилием воли поднялся с пола, утирая с лица вытекшую слюну и грязь. Наспех ощупав себя и убедившись, что ребра и нос остались целы, он приступил к изначально запланированным им действиям. Сперва он направился в их с сестрой спальню и собрал оттуда все принадлежащие ему одеяла, холщовые брюки и рубашку. Потом он спустился в погреб и, выбрав среди кучи порядком порченных овощей более-менее приличную морковь, репу и луковицу, сложил их в мешок. Туда же он добавил сушеный конский щавель и ромашковые соцветия. Ханни застала его в хлеву, когда он переливал козье молоко в кожаную флягу. – Ники! – она уронила корзину с мокрым после стирки бельем и кинулась к нему с объятиями. – Куда ты запропастился? Обещал же, что быстро, а сам! Я уж думала, тебя волки съели или злая ведьма околдовала… Мне было так страшно! Ее замерзшие от ледяной речной воды руки коснулись его щек. – Джейк опять за свое? – возмущенно вскинулась она, осматривая наливающийся бордовым синяк на его скуле. – Я пожалуюсь кому-нибудь… Священнику все расскажу. – Не смей, слышишь? – одернул ее причитания юноша. – Я запрещаю. Помочь он все равно ничем не сможет, а от отца прилетит нам обоим. Я в порядке. Ники готов был сам покорно сносить любые невзгоды и побои, если это означало, что его сестра избежит подобной участи, и пока, слава Всевышнему, отцовский гнев не касался ее юного личика. – Хорошо, хорошо… – пробубнила Ханни, опечаленно поджимая губы. – Но отчего тебя не было всю ночь? И что это у тебя тут? Одеяла, еда, молоко… Ты сбегаешь? Если так, то возьми меня с собой. Я без тебя не смогу. Глупая, маленькая, наивная Ханни. Разве может он рассказать ей, что на самом деле произошло? Поведать о ниспосланном ему божественном таинстве? Нет, не способен ее детский разум понять это и сохранить в секрете. – Ну куда же я сбегу от тебя? – он ласково погладил ее по темным, собранным в тугие косички волосам. – Задержался я, потому что заблудился, а тряпье и пища для храма. Я помогаю отцу Джею собирать милостыню для бедных к Рождеству. И вообще, из-за этого я часто теперь буду отсутствовать. Ложь не самый страшный, но, несомненно, один из наиболее соблазнительных и легко совершаемых человеком грехов. Сердце Ники кольнули угрызения совести, однако он предпочел хладнокровно их отринуть. Потом он обо всем поведает сестре, а пока ей безопаснее будет пребывать в неведении. – Как скажешь, братик… – девочка печально вздохнула и снова взялась за корзину со стиркой. – Надо все развесить, пока солнце не зашло. Ники тоже поднялся, отряхнув налипшую на одежду грязь. – Давай вместе? Так быстрее управимся.***
К ангелу Ники удалось вернуться лишь ближе к вечеру, после завершения всех насущных дел дома. С момента их разлуки тот будто бы вовсе не двинулся с места, все также сидя в углу с накинутой на плечи курткой. – Здравствуй. Прости, что так задержался, – он чуть склонил голову, извиняясь. – Я кое-что принес для тебя. Достав из мешка тряпье, он расстелил его на сене вокруг юноши. – Чтобы ты не замерз. На дворе уже ноябрь, скоро посыплет снег, – разъясняет ему Ники словно несмышлёному ребенку и протягивает одежду, старую, но чистую. – Ты можешь надеть ее после того, как я обработаю твои раны. Таинственное существо вновь награждает его молчанием, и ему остается только смиренно принять его. Взяв порядком проржавевшее ведро, он быстрым шагом направился к реке, игнорируя облысевшие корявые ветви, так и норовившие вцепиться в волосы или рубаху. Древний лес, еще вчера ночью, казавшийся пристанищем кровожадных духов, в свете закатных лучей подрастерял свою зловещесть, приобретая былую угрюмую серость. Набранную воду Ники поставил рядом с разожженной печью, и пока она согревалась, принялся чистить принесенные из дома овощи. – Я знаю, эта скудная пища навряд ли придется тебе по вкусу, однако я надеюсь, что она хоть самую малость поможет тебе восстановить силы, – он подает ангелу на дощечке нарезанную морковь и репу, и когда тот бросает на еду озадаченный взгляд, берет кусочек пальцами и подносит к чужим сомкнутым губам. – Попробуй. Это вполне неплохо. То же самое юноша проделывает и с молоком, которое вместо того, чтобы быть выпитым безразлично стекает по уголкам рта. – Я оставлю пищу здесь, так что ты сможешь поесть позже, как захочешь, – в голосе Ники скользнуло разочарование. – А пока позволь мне заняться твоими порезами. Смочив кусочек ткани уже теплой водой, он осторожно дотронулся до особенно глубокой раны на груди ангела: из нее тонкими струйками сочится кровь, а края чуть выворачиваются, обнажая сокрытое под кожей мясо. Существо едва заметно дергается от боли, пока Ники бережно смывает с его тела засохшую землю и пыль и накладывает завернутые в бинт перетертые целебные растения. – Твои увечья точно происки самого дьявола, – шепчет юноша с благоговейным придыханием. – Должно быть, ты пострадал, сражаясь за царство Господне. Мама всегда говорила, что ангелы оберегают людской покой. Она была очень доброй, – его губы тронула грустная улыбка. – Именно она научила меня делать примочки из трав, дабы заживлять раны. Из-за умения врачевать некоторые называли ее ведьмой, но я знаю, что трудно было найти человека более праведного. Обычно Ники старался не плакать, держал себя в руках и не показывал слабину, даже если после очередной взбучки от отца не мог подняться на ноги, а от ударов Джейка кашлял кровью. Он должен был быть сильным, словно тысячелетние дубы в лесной чаще, не сгибающие свои стволы даже под самыми неистовыми ветрами. Ради Ханни. Ради себя самого. Однако иногда отчаяние захлёстывало его, стягивало горло удушливой безысходностью, и тогда спасение он находил только в Боге. Быть может, поэтому, услышав его молитвы, он и ниспослал ему ангела? – Жалость к себе – это грех, и все же… Отец и брат ненавидят меня. Грядет зима, и не представляю, как нам выдюжить с теми ничтожными запасами, что у нас есть. Временами мне думается, что я больше не выдержу. Что легче было бы раз и навсегда распрощаться с жизнью, – произнес юноша с той искренностью, с какой приходил лишь на исповедь, и по его лицу ручьем потекли горькие слезы. Внезапно чужие мягкие пальцы коснулись его щеки, оглаживая, почти ласково стирая застывшую на них влагу. Темные, будто бездонные глаза ангела заглядывали ему прямо в душу, и печаль, разросшаяся внутри терновым кустом, увядала под их безупречной красотой. – Ты прав. У меня боле нет причины грустить, ведь Всевышний сполна одарил меня своей милостью. Послал мне тебя, – Ники поборол желание дотронуться богоподобного существа в ответ. – Все-таки ты понимаешь меня, верно? Но почему ничего не говоришь? Поделись со мной хотя бы своим именем. Ангел медленно убрал руку, отнимая на миг снизошедшее на него умиротворение. – Уже глубокий вечер. Мне придется оставить тебя, – не стал дальше настаивать юноша, и нехотя направился к выходу. Уходить теперь отчего-то было еще труднее, чем утром. – Пожалуйста, поешь. Завтра я попробую придумать что-нибудь для твоего крыла, – сказав это, он уже собирался отворить дверь, однако вдруг ему послышался чей-то голос. Точнее, даже не совсем послышался – он, скорее, возник в его голове, мелодичный, словно майское пенье соловья, чистый, словно перезвон церковных колокольчиков, наполняющий надеждой и светом. Ники мгновенно обернулся к ангелу: уста его были сомкнуты. Наверняка, это изможденный тяжелым днем разум играет с ним злые шутки. Но тут голос раздался вновь, куда явственнее прежнего. «Сон… хун. Сонхун», смог вычленить юноша средь многообразия диковинных звуков. – Сонхун? – переспросил он удивленно. – Твое имя Сонхун? Тот растерянно моргнул и затем нерешительно кивнул, словно бы не до конца уверенный в звучании собственного имени. – Сонхун. А я Ники, помнишь? – сказал парень на всякий случай и почувствовал, как расплывается в радостной улыбке, ведь его ангел, наконец, заговорил с ним – Спокойной ночи, Сонхун. Я буду молиться за твое выздоровление. На секунду ему показалось, что Сонхун чуть улыбается ему в ответ.***
Церковь Святого Патрика располагалась в самом сердце деревни, выходя массивной деревянной дверью на небольшую площадь, где по субботам открывался рынок, а в праздничные дни устраивались ярмарки и гуляния. Раньше Ники часто наведывался сюда с семьей, а теперь постоянно приходил сам помолиться, послушать проповедь или просто посидеть в тишине расписных стен, чувствуя единение со Всевышним, который являлся его главной опорой в наступившие после смерти матери безрадостные времена. Отец Джей, приходской священник, всегда привечал его, встречая неизменной доброй улыбкой и, заметив его желание, даже научил читать – навык, которым многие жители их краев похвастаться не могли. – Здравствуй, сын мой. Много дней прошло с нашей встречи. Здоров ли отец? Здоров ли ты? – полюбопытствовал мужчина, когда по окончанию мессы застал Ники ожидающим его на скамье. – Спасибо, святой отец. Все в порядке, – вежливо ответил юноша – Простите, что не заходил. Было много работы. Священник благосклонно улыбнулся. – Трудящийся достоин пропитания. Что же привело тебя ко мне? Ты хочешь о чем-то поговорить? – Да… – Ники закусил губу, думая, как лучше подступиться к интересующей его теме, не делясь излишними подробностями. – У меня есть вопрос о священном писании. На озаренном свечами лице отца Джея отразилось удовлетворение, и он сел рядом с младшим, касаясь рукава его рубашки пологом своей сутаны. – Я слушаю тебя, сын мой. – Вот ангелы… по велению Бога они присматривают за людьми, верно? – осторожно начал юноша, и священник согласно кивнул. – И пребывая долгое время вдали от царства небесного, они должны чем-то питаться, так? Но чем же? Мужчину вопрос, очевидно, порядком позабавил. – Видишь ли, ангелы существа бестелесные, и потому в земных яствах не нуждаются. Он насыщаются божьей благодатью и ей остаются сыты. Ники угрюмо покачал головой. Вот уже несколько дней Сонхун ничего не ел и не пил, отказываясь от овощей, кореньев и даже молока, заставляя его переживать все сильнее. И он был бы рад поверить отцу Джею, однако ангела столь продолжительное отсутствие пищи явно истощало: он еще больше бледнел, терял свои прекрасные белоснежные перья, его раны не желали затягиваться, а сломанное крыло, к которому юноша прикрепил доску, дабы скрепить кости, не заживало. Сказать же, что ему нужно Сонхун не мог или же сам не осознавал этого. – А что, если бы ангел обрел плоть и ходил по нашей бренной земле как человек? Чем он бы стал питаться? – продолжил допытываться младший, не намеренный уходить без сколь-либо подходящего ответа. – Занятные же вещи интересуют тебя, сын мой, – священник тихо рассмеялся и мягко положил руку ему на колено, так что он мог ощутить тепло его ладони через тонкую ткань холщовых штанов. – Думаю, что если бы ангел снизошел к нам в плотском обличие, то… – он призадумался. – Полагаю, его следовало бы потчевать плотью и кровью Христовыми. Хлебом и вином. Ники эта мысль показалась крайне разумной, и он корил себя за то, что она не пришла ему в голову раньше. Но проблем у него не убавилось. Ломоть хорошего белого хлеба стоил приличных денег, коих ему у скупой вдовы и за месяц не заработать. Что уж говорить о вине, завезенном из южных стран и ценившимся на вес золота. Нет, ни за что ему такой суммы не скопить. Из церкви юноша вышел с тяжелым сердцем, уже понимая, к чему ему неизбежно придется прибегнуть, если он хочет добыть для своего ангела необходимую пищу. Прежде он никогда не воровал, даже в самые бедственные времена предпочитая голодать, чем нарушать одну из священных заповедей и потому сейчас неловко переминался у пекарского прилавка. К счастью, другие деревенские мальчишки, помладше и побойчее, тоже планировавшие поживиться дармовой выпечкой, цапнули кусок мясного пирога и ринулись в разные стороны, под раскатистую брань погнавшегося за ними пекаря. Тут-то Ники и схватил целую хлебную буханку и, спрятав ее за пазуху, понесся прочь. Несмотря на то, что ему удалось удрать незамеченным, его сердце судорожно колотилось, руки дрожали, а на спине выступила ледяная испарина. Стыд за совершенные преступления только усугубился, когда тем же вечером, он прошмыгнул в церковный подвал и перелил немного вина, используемого для причащения, в свою флягу. Подозрение, скорее всего, падет на алтарников, иногда любивших побаловаться храмовым алкоголем – юноше было совестно и перед ними, и перед отцом Джеем, но разве мог он поступить иначе, когда на кону жизнь ангела небесного? Что все эти земные прегрешения перед великой порученной ему Господом целью? – Сегодня у меня есть для тебя кое-что особенное, – воодушевленно произнес Ники, возвратившись в ставший за последние дни ему столь дорогим сарай. – Надеюсь, тебе понравится. Сонхун чуть наклонил голову, словно бы выражая любопытство. Он, как и ранее был немногословен, лишь иногда посылая собеседнику короткие, обрывистые фразы своим восхитительным переливчатым голосом. Ники же наоборот старался озвучивать для него каждое свое действие, делился историями из жизни и накопившимися за годы переживаниями, найдя в божественном создании превосходного слушателя. – Вот, смотри, – юноша присел рядом с ангелом, достав украденную для него пищу. – Свежий белый хлеб и красное вино. Сонхун принюхался к горлышку фляги, и в душе Ники загорелась робкая надежда на то, что он, наконец, обнаружил подходящие продукты. И Бог с ним, что придется воровать – главное, чтобы его ангел был здоров и доволен. Однако тот чуть сморщил нос и оттолкнул предложенное вино в сторону. – Неужели и это тебе не по нраву? Это же хлеб и вино… Плоть и кровь Христа… – разочарованно выдохнул Ники; положив флягу на пол, он, не удержавшись от порыва, взял руки Сонхуна в свои. – Что же еще мне принести тебе? Ты слабеешь, твои порезы отчего-то лишь усугубляются и гноятся… Я хочу спасти тебя. Прошу, только скажи мне как. Он благоговейно коснулся потрескавшимися от холода губами костяшек его пальцев, вдыхал молочный запах его кожи, орошая ее вступившей из глаз влагой. Юноша истово молил Господа исцелить ангела, проявить свое безграничное могущество и милосердие, коим он, должно быть, по нелепой случайности его обделил, но в ответ получал холодность и безразличие. Словно отвечая роящимся в голове безрадостным мыслям, звучно грянул гром и пронзительным волчьим воем взвыл ветер. «Ты спас то, чему должно было умереть», плечи Сонхуна огорченно опустились. «Мы лишены его благословения» Ники непонимающе посмотрел на него. – Ты ангел. Бог не мог возжелать твоей смерти. Грешно даже предполагать такое, – он легким движением убрал нависшую на его лицо челку. – Ты скучаешь по нему… По Всевышнему? По Раю? Розовые кусты, оливковые деревья, невесомые пушистые облака и теплое ласковое солнце гротескно разнились с дождливой, затянутой туманной пеленой Ирландией, с этим скрипящим крошечным сараем, пахнущем сырой почвой и жженой древесиной. Не будет ничего удивительного в том, что Сонхун захочет скорее возвратиться туда, пусть это и обратиться мучительной болью для его спасителя. «Я не помню Рая. Но я помню Ники. Знаю только Ники», говоря это, ангел прислонил свою узкую изящную ладонь к груди собеседника. В его темных зрачках расцветала нежность. Прикосновение. по сути своей, совершенно невинное, прошлось по телу юноши жаркой волной, заставляя щеки заалеть, а сердце затрепетать пойманной в силки пташкой. Проклиная себя за слабость, он поддается пороку и смотрит на Сонхуна, смотрит по-настоящему, со вспыхнувшем пламенем вожделением скользя взглядом по его нагой груди, животу и ниже, куда даже обращать взор было непристойно. Уста ангела трогает едва заметная улыбка, будто он видит его низменные желания насквозь, будто и сам жаждет того же… Нет, не может быть. Ники судорожно отшатывается, моментально устыдившись допущенного им богохульства. – Прости меня… я… – тараторит он, опуская глаза в пол и пятясь к двери. – Я просто не смог устоять. Не попрощавшись, юноша вываливается наружу прямо под льющий шквалом ливень. Остается надеяться, что ледяной воде удастся смыть закравшиеся в его душу грехи.***
В последующие несколько дней его визиты к Сонхуну значительно сократились. Ники растапливал печь, предлагал что-нибудь из еды, получая уже привычный отказ и менял повязки на его ранах (вопреки лечению не только не заживавших, но начавших исходить густым желтоватым гноем и чернеть по краям) однако дольше не задерживался, боясь, что непотребные мысли вновь поработят его. Впрочем, обвинить юношу в праздности было нельзя; он снова наведывался к старухе-вдове, получая за труд пару монет, и тем самым уберегая себя от очередных побоев отца, помогал Ханни по хозяйству и возобновил охоту, расставив по лесу капканы. Он почти не тешил себя надеждой изловить юркого, быстроногого зайца или хитрую осторожную ласку – такие обычно мастерски избегали незамысловатых ловушек, а вот какой-нибудь неповоротливый грузный тетерев вполне мог бы попасться, привлеченный яркими рябиновыми кистями. Спустя пару неудачных попыток и горстей впустую истраченных ягод, Всевышний, должно быть, сжалился над ним, и, проверяя силки, Ники обнаружил в одном из них небольшого рябчика. Пусть улов и не слишком щедрый, но зато он сможет накормить Сонхуна настоящим мясом. Сварит ему рагу с морковью и луком, какое готовила мама и, кто знает, может, его порезы начнут исцеляться. Обессилившая от попыток выбраться птица, вяло дернулась в сторону, когда он сжал руками ее тощее тельце и, попросив прощения у Господа, отрезал ей голову вынутым из-за пазухи ножом, мгновенно ощутив прилив жалость к несчастному созданию. Почему мир столь несправедлив, что ради выживания одно существо вынуждено убивать другое? Он кладет истекающую кровью тушку в холщовую сумку и спешит к сараю, ловко перепрыгивая торчащие из земли корни и замшелые коряги. Ангел сидит внутри, тоскливо оперевшись подбородком на голые колени (принесенной одеждой он так и не воспользовался). При появлении Ники его изможденное бледное лицо озарила слабая тень улыбки. – Здравствуй. Прости, что снова оставил тебя так надолго, – в голос юноши закралась печаль от вида снедающих его тело ужасных язв, однако он спешит придать своему тону воодушевления. – Сегодня охота завершилась удачей, и мы сможем поживиться дичью. Он гордо демонстрирует добычу, и пристальный взгляд Сонхуна тут же устремляется к ней, его ноздри трепещут, гулко втягивая воздух, а зрачки расширяются, загораясь хищным огнем. Подобная реакция должно быть добрый знак. Ники чуть улыбается, собираясь начать готовить, однако неожиданно его ангел протягивает руку к сумке и издает нечто похожее на жалобный, умоляющий стон – первый настоящий звук, слетевший с его губ на бренной земле. – Сперва же нужно приготовить… – младший в замешательстве сводит брови к переносице, но спустя секунду промедления отдает мешок Сонхуну, который тут же выуживает оттуда обезглавленного рябчика. Поразительно, как в таком хрупком, изящном создании скрывается столько затаенной мощи, что он одним движением разрывает хилую тушку напополам. Густая алая кровь брызжет во все стороны, орошает шершавый деревянный пол, стекает по подбородку и шее ангела, жадно терзающего зубами плоть, с чавкающим хлюпаньем вгрызающегося в склизкие желейные внутренности. Ники подташнивает от ее насыщенного металлического запаха, от хруста ломающихся косточек и разлетающихся повсюду грязных перьев, однако оторваться от представшего перед ним зрелища нет ни малейших сил. Его охватывает глубинный трепет от того, что дитя Эдема, божий посланник с алебастровой кожей и величественными крыльями за спиной, пожирает мясо, словно обезумевший дикий зверь, словно цербер, изголодавшийся по свежей, еще теплой добыче, находясь в безжизненных адских чертогах, являя собой действо и святое, и кошмарное одновременно. Через считанные минуты от птицы остается лишь тонкая, облепленная пухом шкурка, и Сонхун отшвыривает ее в угол, потеряв к ней всяческий интерес. Ники подходит к нему на дрожащих ногах и, взяв один из лежащих на сене кусков ткани, принимается бережно стирать измаравшую непорочный ангельский лик красную жидкость. Ему даже кажется, что раны слегка затянулись и перестали источать гной, а сам он стал выглядеть здоровее и оживленнее. – Почему же ты раньше не сказал мне, что тебе необходима… подобная пища? – произнес юноша с некоторым укором, аккуратно очищая чужие грудь и ключицы. – Может, тебе больше по душе крольчатина или свинина? Я могу попробовать зарезать одну из наших свиней втайне от… Он замолкает на полуслове, потому что Сонхун кладет влажные от крови ладони на его во мгновение зардевшиеся щеки. В устремленном на младшего взгляде плескается благодарность и какая-то надрывная нежность, кончики пальцев нагреваются, распространяя по всему телу приятный, тягучий жар и погружая сознание в блаженную идиллическую негу. Будто он прикасается к Богу. Будто внутри него расцветает Рай. «Плоть от плоти моей», раздается в его голове чистый и звонкий голос ангела, подобный свирелям диковинных певчих птиц. – Плоть от плоти моей, – вторит ему Ники, пытаясь уразуметь смысл сказанного, и когда у него это выходит, то сердце его сжимается от леденящего ужаса. – Ты имеешь в виду… – вопрос умирает, так и не родившись. «Человеческая», бьется в его голове лихорадочная, богохульная мысль. «Ему нужна человеческая плоть» Окровавленные губы Сонхуна складываются в подобии улыбки. Юноша покидает своего подопечного в раздрае и душевном смятении. Откровение ангела неотступно преследует его, гонится за ним стаей диких волков, жалит роем обезумевших пчел, не покидает даже в беспокойные короткие часы сна, отчего он лишается всяческого аппетита, становится задумчив и бледен. – Ты, случаем, не захворал, братик? – беспокойно хлопочет подле него Ханни, разогревая на очаге кружку козьего молока. – Вот, попей. Дни нынче морозные, того и глядишь простуду подхватишь. Ники с благодарностью принимает ее заботу, неспособный, однако рассказать, что мучающий его недуг вовсе не телесный, а духовный. «Никакой человекоубийца не имеет жизни вечной», проповедует Господь, но что, если сие преступление необходимо для спасения того, в ком течет божественная благодать? Разве не будет большим грехом отвернуться от посланника Рая и пренебречь задачей, порученной ему Всевышним? Юноша вновь и вновь стирал колени в молитвах, прося о подсказке, о знаке, указавшем бы ему правильный путь, но небеса оставались молчаливы и безучастны. А пока Сонхун увядал: травмы его усугублялись, крылья чахли, он почти не шевелился, только смотрел на своего единственного гостя со всеобъемлющей грустью и теплом. Ники не мог вынести подобного, не был готов наблюдать за гибелью ставшего ему столь близким и дорогим создания, и потому грех обращается для него добродетелью. Тем не менее, исполнить задуманное представляется сложным – никто по своей воле не пойдет с таким, как он в лесную глушь, а убивать кого-то прямо в деревне видится слишком рискованным, да и не дотащит он мертвеца так далеко. Такие мысли одолевали юношу, когда он по просьбе сестры чинил покосившуюся ограду загона для скота, увлекшись настолько, что даже не заметил подошедшего сзади Джейка. – Притворяешься, что работаешь, паскудник? – он резко дернул Ники за ворот рубашки, и тот охнул от неожиданности. – Но я и правда… – начал младший, однако брат с силой заехал ему под дых, заставляя зайтись судорожным кашлем. – «Правда» – что? Перед отцом хочешь выслужиться? Показать, какой ты хороший, а я плохой? Ничтожество, – настроение у Джейка было прескверное, и он наотмашь бьет юношу снова, на этот раз по лицу, отчего из носа тонкой струйкой потекла кровь. – И вообще ты какой-то подозрительный. В чащу постоянно шастаешь… – следующий удар алой ссадиной расплывается на его скуле. – Охотишься и жрешь тайком? Признавайся! Ники хочется рассмеяться от его наивности. Если бы он только знал, каким благословением наградило его брата провидение, то, наверняка, изошел бы ядом от зависти. Но Джейк был недостоин, его душу насквозь пронизывала ненависть и злоба, его приверженность пороку однажды вымостит ему путь в преисподнюю. Однако сей миг может наступить нескоро, ведь парень молод и крепок – еще много лет младшему придется терпеть его побои и издевки, если только… Озарение окатывает юношу ледяной, оглушительной волной, так что внутри у него все немеет от чудовищности задуманного, а затем им овладевает абсолютное стоическое спокойствие. Теперь он точно знает, что нужно делать. – Ты прав, ты прав… Только не бей! – лепечет он, выставляя ладони перед собой в попытке защититься. – Я действительно охотился, но зверь нынче хитер и уходил от меня. Вчера же с божьей помощью мне удалось поймать кое-кого. - Зайца? Или птицу какую? – Джейк раздраженно тряхнул его за плечи, добиваясь скорейшего ответа. – Поди от них только кости остались. Ники лихорадочно замотал головой. – Нет, нет… Лиса. Я сцапал в силки лису. – Брешешь, – старший смерил его недоверчивым взглядом. – Нет. Я заколол ее, думал, продам сам, да вот освежевать так, чтобы не повредить ценный мех у меня не выйдет, – голос Ники окрашивает напускное сожаление. – Ты хорошо с этим справишься. Выручку разделим, а отцу не скажем, а то он все отберет. Джейк сводит брови к переносице, разрываясь между денежной выгодой и желанием угодить отцу, и вскоре жажда наживы берет взяла в нем верх. – За твой обман отпинать бы тебя ногами. Но ладно, раз уж ты признался так и быть пощажу тебя. Я сам разберусь с лисой, сам продам шкуру. Тебе отдам… – он прищурился, – десятую выручки, хотя заслуга твоя невелика. Отцу проболтаешься – сдохнешь. Понял? – младший покорно кивнул. – Веди тогда. Где там твоя лиса? – В охотничьем домике на опушке. Всю дорогу до леса Ники тревожно оглядывался, надеясь добраться до назначенного места без лишних свидетелей. На счастье, в разгар дня жители деревни занимались ремеслами или хлопотали по хозяйству, не находя ни малейшей прелести в праздном шатании по грязным, ухабистым улицам. Джейк шел бодро, беспечно насвистывая какую-то мелодию и наверняка мечтая о том, куда истратит вырученные монеты. Он и не подозревает, что не суждено ему боле ни выпить чарку-другую в таверне, ни схватить девицу за мягкое бедро, ни увидеть бледного ноябрьского солнца. Подобно Каину, зарезавшему Авеля, родной брат обрек его на верную смерть. Но так ли порочен грешник и так ли чист праведник? Ники тешит себя мыслью о том, что Господь будет рад избавлению земли от того, кто не вознес ему ни одной молитвы и не совершил даже маломальского благого деяния. – Ну и далеко же пришлось топать. Ты бы за рекой ее еще оставил, тупень, – посетовал старший, распахивая скрипучую дверь и сделав несколько неосмотрительных шагов вглубь сарая, застыл, будто вкопанный. – Это… Из-за чужой спины юноша видит, как Сонхун озадаченно смотрит на нового гостя, и в его взгляде вспыхивает голод, но он не шевелится, словно бы не понимая, что наивный ягненок приведен ему на съедение. Однако медлить и давать Джейку шанс опомниться нельзя. Решение принято. Приговор должен быть приведен в исполнение. Не мешкая дольше, Ники достал прицепленный к поясу нож, с силой сжимая рукоять в потной ладони и, хватая брата за волосы, резко вонзил лезвие в его шею. Тот дернулся, зайдясь хриплым болезненным стоном, безуспешно пытаясь заткнуть рукой водопад густой, насыщенно алой крови, мгновенно хлынувшей из глубокой раны. Он казался испуганным, растерянно открывая и закрывая рот, как выброшенная на сушу рыба, булькал и кашлял заполняющей горло жидкостью, пока недостаток воздуха не свалил его на пол. Ангел, до того лишь наблюдавший, жадно набросился на распростершееся перед ним тело, одним легким движением ломая ребра, разрывая грудину и вгрызаясь зубами в по-прежнему бьющееся сердце. Юноша отшатывается назад. Его живот скручивает от отвращения, и он исторгает из желудка свой скудный завтрак, потом вновь возвращая пытливый взор к изуверскому пиршеству. Сонхун со влажным чавканьем отрывает куски человеческой плоти, зарывается носом в упругие лабиринты кишок, заглатывая внутренности почти не жуя, и вопреки совершаемому зверству, остается невообразимо, божественно прекрасен. Ники крестится, убежденный, что нечто столь пронзительное и откровенное просто не может быть неугодно Всевышнему. Ангел отстраняется от добычи, обглодав ее до самых костей, не тронув только ноги и голову, взирающую в потолок воспаленными белками глаз. – Пресвятая Богородица… – пораженно шепчет юноша, заметив, что раны на бледной, сейчас окропленной багрянцем коже исцелились, превратившись в едва различимые рубцы и весь силуэт снизошедшего с небес существа, словно бы начал источать тусклое серебристое свечение. – Помогло… Тебе действительно помогло… Давящая греховность его деяния уступила место искреннему, невинному ликованию от того, что приложенные усилия оказались не напрасны, что его прелестный светозарный ангел будет жить. Сонхун делает несколько нерешительных шагов вперед, хлюпая оставшимися на полу потрохами, тянется к его все еще саднящему от недавних ударов лицу, и младший вздрагивает, невольно испугавшись, что им собираются продолжить трапезу, однако тот лишь по обыкновению обхватывает ладонями его щеки. «Ники мне помог. Снова спас меня», голос сладчайшей музыкой лился из ангельских уст, окутывая юношу пеленой спокойствия, которое затем сменилось волной острого, умопомрачительного удовольствия, настолько сильной, что Ники громко застонал и неловко обмяк в чужих руках. Старший же, приблизившись, принялся тереться окровавленным ртом о его обветренные губы, заставляя испробовать ее солоноватый привкус. Как было бы приятно сойтись с ним настоящим поцелуем, как было бы восхитительно ощутить на себе его крепкое тело… Похоть вновь овладевала разумом юноши, вводила во искушение, сопротивляться которому становилось все сложнее. Но разве мог он поддаться ему, когда речь шла об ангеле божьем? Бросив печальный взгляд на так и не излечившееся до конца крыло, Ники мягко отстранил Сонхуна от себя. – Прости… Человек слаб и склонен к пороку, – спешно пролепетал он, стараясь угомонить лихорадочно колотящееся сердце. – Я не должен был допускать подобных мыслей. Ангел чуть склонил голову на бок и непонимающе посмотрел на него. Юноша смущенно опустил взор, машинально утерев испачкавшую лицо кровь рукавом рубашки, с недоумением обнаружив, что разбитый Джейком нос больше не болит. Перестал саднить и синяк на скуле, и ребро, поврежденное еще с месяц назад отцом. Впервые за много лет он чувствовал, что абсолютно здоров. И наделить его сим благом мог только… – Ты вылечил меня, – восхитился он, с восторгом взирая на Сонхуна. – Воистину, это чудо божье, – еще пуще покраснев, Ники целомудренно дотронулся губами до чужого лба, чем вызвал у старшего едва различимую улыбку. – Спасибо. Однако, как бы ни умиротворяюще было их единение, необходимо было позаботиться и о делах насущных. То, что осталось от Джейка – обглоданные ступни, искривленную воплем ужаса голову, изорванную в клочья одежду юноша отнес подальше от сарая, глубже в лес, не забыв для правдоподобности положить рядом нож и холщовую сумку. Пусть местные думают, что хищники полакомились его кишками. Теперь нужно было ждать. Вечером отец рвал и метал, не найдя старшего сына, и даже окрестил его «пройдохой», наверняка пьющим где-то с дружками. Вместо него Ники пришлось бегать в лавку за дешевым пойлом и куском вяленого мяса. Останки находят завтрашним утром вышедшие проверить капканы охотники, тут же подняв в деревне жуткий переполох. Волки и раньше в преддверии голодной зимы иногда набрасывались на заблудших в чащобе путников, но никогда трупы не обнаруживали в столь пугающем состоянии. Многие мужчины готовы были без промедления взяться за топоры и ружья, дабы истребить плотоядную живность, впрочем, к ночи их пустословная бравада поугасла. На заупокойной мессе и похоронах, с которыми решили не тянуть Ханни, хоть и не особо любившая брата, рыдала навзрыд, орошая свое хорошенькое личико реками слез. – Ни за что больше не ходи в лес, Ники. Слышишь? – шепотом причитала она. – Не волки там рыщут, а неведомое зло, что старше Ирландского моря. В непроглядной глуши обитает сам дьявол. Юноша печально вздыхает, сжимая ее холодные пальцы своими. – Я уже говорил, дурашка, нет там дьявола. Но зато есть опасное зверье, поэтому держись оттуда подальше. – Я в это проклятое место больше ни ногой, – закивала сестра, что было к лучшему. Не стоит ей встречаться с Сонхуном даже ненароком – она ничего не поймет, только напугается и взбаламутит всех вокруг. – Крепись, сын мой, – скорбно произнес отец Джей, подойдя к нему после завершения церемонии и сочувственно положив руку на его плечо. – Господь сильнее прочих испытывает праведных. Ники соглашается, едва заметно улыбаясь. Священнику не дано знать о том, как милостив к нему в последнее время Всевышний и как посланный им ангел согревает его душу в эти промозглые ноябрьские дни. Папаша же пользовался трагедией по полной, насилу выдавливая из себя скупые родительские слезы и выклянчивая у односельчан милостыню на помин. Собранные гроши позволили ему не просыхать всю следующую неделю. Действительно ли он любил Джейка сказать было сложно, однако если бы ему дали волю, то он без зазрения совести скормил бы волкам младшего, «нагулянного» на стороне сына. Но сколь долго его умасливала бутылка, оставшихся детей он не беспокоил, разрешая Ханни спокойно заниматься домашними делами, а Ники подрабатывать у старухи и проводить вечера с Сонхуном. Юноша приходил к нему затемно, когда луна уже высоко сияла на иссиня-черном небосводе, а окончательно потерявшие свою листву деревья отбрасывали зловещие изломанные тени на темную мерзлую землю. Юноша заново растапливал печь и усаживался подле ангела, ласково перебирая сероватые перья или прислоняясь щекой к его едва теплому плечу, наслаждаясь тем, как старший пропускает пальцы через его жесткие спутанные волосы. Ни искренняя исповедь, ни истовая молитва не могли подарить ему того умиротворения и спокойствия, что рождали простые прикосновения Сонхуна. В ту ночь они тоже ютились вместе на кое-где испачканных засохшей кровью одеялах, и младший с упоением рассказывал своему молчаливому собеседнику о детстве, о тех солнечных, беззаботных днях, когда была жива мама и их семью даже можно было считать счастливой, как вдруг снаружи послышался звук приближающихся шагов. Ники мгновенно встрепенулся, руки у него похолодели от стремительно сковывающего его страха. Что, если это какой-нибудь отчаянный, ищущий славы храбреца охотник затемно сунулся в чащобу, чтобы пострелять якобы сожравших его брата волков? Ангела с его огромными, размашистыми крыльями никак не спрячешь и не скроешь, поэтому стоит излишне любопытному скитальцу заглянуть сюда и… Что же делать? Мысли неприкаянно метались, не желая давать ему никакого стоящего решения. Будто бы ища подсказки, он обратил испуганный взор на Сонхуна: тоже ощутив чужое присутствие, он пристально смотрел на деревянную стену, сквозь нее, слегка принюхиваясь к витавшему аромату живой человеческой плоти. Раны на его собственном теле вновь начали расползаться жуткими нарывающими трещинами, требуя изысканного кровожадного угощения. Тогда бродящий по лесу путник, должно быть, послан самим провидением, дабы удовлетворить опять пробудившийся в небесном создании голод. Ники поднялся и, осторожно прокравшись ближе к выходу, замер, ожидая, когда ночной гость зайдет внутрь. Еще несколько невыносимо долгих мгновений шелестела высохшая трава, громко хрустели под чьими-то тяжелыми ботинками ветки, а затем, скрежеща проржавевшими петлями, отворилась дверь. В проеме показался грузный, обрюзгший, воняющий перегаром мужчина, в котором юноша сразу узнал отца. Тот еле стоял на ногах от выпитого алкоголя, он кое-как поднял, норовившую накрениться голову, и пьяно пробормотал: – Вот ты где шляешься по ночам, подлец… Я тебя ищу, а ты девок по сараям мнешь… – язык его заплетался, делая речь смазанной и невнятной. – И не стыдно тебе, когда с братом приключилось такое… Он будто бы был еще противнее, омерзительнее, чем обычно, и все существо Ники охватила неукротимая, испепеляющая ненависть. Эта смердящая свинья должна была сдохнуть, умереть вместо мамы, Всевышний поступил опрометчиво, позволив ему жить. Стоило вытащить его гнилую душонку и сбросить прямо в пылающий адский костер. Впрочем, он даровал им возможность исправить свершенную божественной канцелярией сию ошибку. – Это что еще за… Сгинь, сгинь! – отец, наконец, удосужился оторвать взгляд от сына и теперь недоуменно уставился на представшего перед ним ангела, очевидно, приняв его за видение насланное на него белой горячкой. Хаотично размахивая руками, дабы развеять мираж, он выглядел нелепо, даже жалко, и юноша, не раздумывая более, толкает его на встречу неотвратимой судьбе. Сонхун настигает мужчину одним быстрым, грациозным движением и набрасывается на него, повалив на землю. Острые зубы в клочья разрывают мягкую человеческую плоть, отдирая от груди и живота большие сочные куски мяса. Отец еще жив, он кричит, захлебывается булькающими, хриплыми воплями, пока ангел лакомится его кишками, и испускает дух лишь тогда, когда Сонхун выдирает сердце из-под его ломких ребер, победоносно демонстрируя окровавленный мышечный комок. Кажется, что тот намеренно жесток, что он желает не только насытиться, но и отомстить за все причиненные младшему страдания. Убивает ради него, для него, и от этого юношу наполняет тайное ликование, по венам растекается дикий, первобытный восторг возмездия и долгожданной расправы. Завершив трапезу, ангел, исцелившийся и сияющий, вдруг тянет его к себе за ветхую ткань штанов, и он неуклюже усаживается прямо рядом с обглоданным до костей трупом. Ники пробирает малодушный испуг, что теперь, после пьянчуги-отца, наступила его очередь пожертвовать собой на благо священного создания, однако Сонхун принялся водить испачканным ртом по его подбородку, скулам и зардевшимся маковым цветом щекам так, что ему вспомнились деревенские парни, друзья Джейка, зажимавшие по углам девчонок и кравшие поцелуи с их пухлых розовых уст. Будто отыскав в его мыслях подсказку, ангел припадает к его губам, проникает меж них пытливым, любопытным языком, заставляя Ники надрывно застонать. Вожделение распространяется по нему жгучим, дурманящим сознание ядом, и он из последних сил сопротивляется его пагубному влиянию. – Остановись… мы не можем… – пылко шептал он, тщетно пытаясь оттолкнуть старшего. – Я грешен… и за свои порочные фантазии о тебе наверняка буду гореть в аду, но ты… Разве могу я запятнать тебя? Сонхун озадаченно посмотрел на него, а затем резко прижал к дощатому полу, нависая сверху и привычно дотрагиваясь до лица горячими пальцами. Резкое, ослепительное наслаждение накатывает на юношу, и руки его повержено слабнут. Да простит его Всевышний, ведь он всего лишь человек. Способен ли он устоять перед обаянием ангела божьего? Их губы вновь сошлись в исступленном, соленом от крови поцелуе, они прижимались друг к другу, ища близости более тесной и жаркой. Сонхун нетерпеливо разрывает его одежду, царапая острыми ногтями кожу, стискивает до бордовых саднящих синяков ягодицы. Серые размашистые крылья нависают над ними огромным перьевым куполом, будто отгораживая младшего от мертвого, съеденного отца, от его пустых, затянутых мутной пеленой глаз, от всего окружавшего их отвратительного мира. – Ты можешь… можешь взять меня, – Ники шире раздвинул ноги и трепетно, почти благоговейно охватил ладонью чужой возбужденный член, отчего ангел сдавленно зарычал, властно подминая юношу под себя. Однако когда Сонхун начал проникать в тугое отверстие, он жалобно всхлипнул от пронзившей его мучительной боли и влажные дорожки слез невольно заструились по раскрасневшимся щекам. Он старался отвлечься, сосредотачиваясь на ноющем в низу живота вожделении, цепляясь за плечи старшего, но боль словно бы беспощадно раздирала его. Чуть нахмурившись, ангел вновь коснулся его приоткрытых в немом вскрике губ, одаривая сахарным, всепоглощающим удовольствием. Этому ощущению не имелось равных – оно просачивалось в каждую клеточку тела, затуманивало рассудок, заставляя забывать о существовании чего-либо кроме пульсирующего, граничащего с безумием блаженства. Ради него можно было предаться самому тяжкому греху. Ради него можно было сжечь дотла рай. Теперь каждый толчок отзывался новой волной истомы, приближающей их обоих к пику. Кончая, Ники изгибается в спине, запрокинув голову в долгом, сладострастном стоне. Сонхун вжимается в бедра младшего, изливаясь внутрь, его крылья подрагивают и искрятся в свете угасающей печи. – Сможешь ли ты попасть на небеса после того, что мы сотворили? – с грустью вопрошает юноша. Радость от свершенного соития смешивается в нем со страхом за судьбу того, кто за столь короткий срок стал ему возлюбленным. – Твое крыло излечилось и ты, наверное, захочешь улететь… Взгляд ангела становится мрачным. «Небеса для меня пусты. Только Ники имеет значение», искренне заверяет он, и сердце младшего теплеет от его слов. Было бы так прекрасно, если бы ангел остался с ним навсегда.***
Как бы Ники ни хотелось провести ночь, прижимаясь к теплой груди Сонхуна, оставить Ханни дома в одиночестве он не мог. Девочка, и так до сих пор напуганная смертью брата, явно будет сильно переживать и, чего доброго, натворит каких-нибудь глупостей, что подвергли бы ее опасности. Нежно поцеловав ангела на прощание и пообещав вернуться завтрашним утром, юноша вышел из сарая, прихватив с собой сложенные в мешок останки. Он выбросил их у реки, близ старого ветвистого дуба, пристроив уродливую бледную голову меж извилистыми корнями. Отец умер, ни исповедовавшись в грехах, ни причастившись, и лежать ему теперь на сырой, неосвященной земле, кормя прожорливых ворон и червей. Ники не испытывал жалости к его незавидной участи. Собаке – собачья смерть, так говорят, а его отец был во много раз хуже любого бродящего по темному лесу животного. Добравшись до опушки, он, нервно озираясь, перемахнул через ограду и зашел в дом через заднюю дверь. К счастью, комнатушка, служившая детской, оказалась пуста, и он смог стянуть с себя запачканную кровью одежду, запихнув ее в самый дальний угол шкафа. Затем он переоделся в рубаху и штаны Джейка, надеясь, что ненароком не забыл стереть алые пятна с лица или шеи. Ханни ждала его на кухне: усевшись напротив печи, она подбрасывала дрова в ее полыхающее жерло, однако, заслышав скрип половиц, мгновенно вскочила на ноги. – Ники! – воскликнула она возмущенно и, подбежав к нему, что есть силы стукнула маленьким кулачком по плечу. – Где ты был? Я тут места себе не находила, надумала всяких ужасов, все молитвы перечитала… – она шмыгнула носом, и юноша, заметив ее покрасневшие от слез глаза, сгреб сестру в объятия. Видеть ее опечаленной было для него сущей пыткой. – Ну, ты чего, глупышка? Я был занят в церкви, – Ники успокаивающе погладил ее по волосам. – Помнишь, я рассказывал, что помогаю отцу Джею? – Помню… – пробубнила девочка. – Но разве же я знала, что ты там до темноты пропадать будешь? – она чуть отстранилась от него и, стерев влагу со щек, обеспокоенно приложила ладонь к его лбу. – Ты не захворал? Нормально себя чувствуешь? А то сейчас такой холод, что немудрено и заболеть. Ники улыбнулся ее заботе – все же его сестра была настоящим ангелом, пусть и без распростершихся за спиной крыльев. – Не волнуйся. Чувствую себя лучше некуда. И это действительно было так: Сонхун излечил появившиеся на младшем после соития раны, и сейчас юноша ощущал небывалую легкость во всем теле, будто божья благодать заполнила его до краев. Порочная радость плоти обратился для него духовным вознесением. – Как скажешь, – с недоверием произнесла Ханни. – Я согрела тебе молока, и… – она порыскала в кармане передника и достала оттуда кусочек засохшего хлеба. – Сберегла еще с того раза, как ты целую буханку из церкви притащил. Надо будет поблагодарить отца Джея при случае… – Не стоит. Он человек скромный, ты только смутишь его, – поспешил разубедить ее юноша, одновременно угощаясь пищей. Конечно, то, что буханка была краденой, он от сестры предпочел утаить, и не хотел бы, чтобы его небольшой проступок обнаружился. Посидев еще немного у печи, они направились в детскую и улеглись на набитый сеном матрас, укутавшись тонким одеялом. Снаружи гулко завывал ветер и тарабанил по крыше внезапно начавшийся дождь. – Хорошо, что отца нет дома. Без него так тихо и спокойно, – пробормотала уже засыпавшая Ханни. Ее косички с белыми бантиками смешно разметались по простыне. – Тебе больше не нужно его бояться, – шепот юноши теряется в треске сгибаемых непогодой ветвей. Он думает о Сонхуне, об их упоительной близости, о расцветающей в его сердце любви. Бог, наконец, вознаграждает его за долгие годы страданий.***
Спал Ники беспокойно. Всю ночь кошмары преследовали его, словно сорвавшиеся с цепей собаки. Они клацали хищными пастями близ его лица, норовили впиться клыками в худой бок и сколько бы юноша ни отмахивался, избавиться от них у него не получалось. Поэтому, услышав чей-то высокий испуганный вскрик он не сразу осознал, что это не часть дурного сновидения, а нечто происходящее в реальности. – Ханни? – хрипло позвал он, потирая заспанные глаза. – Все в порядке? Однако вместо ответа до него донеслось лишь глухое шкрябанье и зловещие, чавкающие звуки, напоминавшее те, что издает зверь, пожирая свою добычу. Это было очень похоже на… Ники резко вскочил и, сражаясь с внезапно охватившей его конечности дрожью, ринулся на кухню. «Не может быть, не может быть, не может быть…», молнией пронеслось в его мыслях, а затем разум мгновенно опустел от увиденного. Сонхун стоял на коленях посреди комнаты, склонившись над чьей-то наполовину растерзанной тушей и с аппетитом вгрызаясь в нее зубами. Рядом валялась изорванная в клочья одежда, пропитанная растекшейся вокруг кровью, чуть поодаль же, широко распахнув глаза и разметав по полу тугие косички с белыми ленточками, лежала голова Ханни. – О боже… боже… – просипел Ники. Руки его затряслись от дикого, пронизывающего его всецело ужаса, легкие стиснули прочные стальные путы, лишая его способности дышать, заставляя истерично хватать ртом студеный, пронизанный запахом человеческого нутра воздух. – Зачем… зачем?!.. – слова выходили из него сдавленным, надломленным вскриком. Сонхун оторвался от трапезы, подняв на него свой проницательный взгляд, без малейшего намека на раскаяние или сожаление. – Зачем ты сделал это? Это же моя сестра!.. – продолжал судорожно причитать юноша. – Она не заслужила такой участи. Она была хорошей… Она была... Слишком хорошей. Слишком доброй. Она заботилась о нем, прикладывала травяные примочки к ссадинам после очередной взбучки от отца или брата, поила горячим молоком, приберегала для него кусочек хлеба, даже если сама еще ничего не ела. Она молилась по утрам и вечерам, благодаря Господа за щедрость и милосердие, хотя тот никогда не был к ней ни щедр, ни милосерден. Его малышка Ханни, которую, он нянчил совсем крошкой превратилась в шматки мертвой, безликой плоти, которые он даже не сможет похоронить на святой земле, и ему некого винить в произошедшем кроме себя самого. Ослепленный божественным благословением, он не заметил, как пренебрег его заповедями – лгал, воровал, убивал, считая, что помогает Господнему посланнику. Но становится ли грех меньшим злом, если он свершен во славу Бога? Обращается ли душегуб праведником, вонзая нож с его именем на устах? Сейчас ответ виделся Ники однозначным. Он безвольно осел на дощатый пол, заходясь горьким, надрывным плачем. Ощутив его печаль, Сонхун подобрался к нему ближе: лицо у него было растерянным, ведь раньше юноша сам приводил ему жертв на съедение, безжалостно бросая их в его смертоносные челюсти. Что же оказалось не так теперь? – Нет! Убирайся! Не трогай меня! – Ники грубо оттолкнул чужие руки, когда те потянулись к нему. Любое прикосновение этого существа вызывало в нем страх, горечь и отторжение. – Ты совсем поправился, так что проваливай. Улетай! Уходи от меня! Сонхун нахмурился, словно бы эти слова глубоко задели его. «Бог отвернулся от меня. И я забыл о нем. Его милость мне больше не нужна. Нужен только Ники». – Тогда съешь меня! Обглодай до последней кости! – захлебывался громкими рыданиями юноша. – Я грешен! Отвратителен! Я не заслужил жизнь. Так он избавится от страданий, заглушит разрывающую сердце невыносимую боль, заменив ее пламенем Преисподней, куда, несомненно, отправится после кончины. Сонхун настойчиво приближается к нему вновь и на сей раз, схватив за предплечья, не дает отстраниться. Мощи в нем – как в десяти великанах, и младшему чудится, что он вот-вот разорвет его на части. Но вместо этого ангел распахивает сложенные за спиной крылья и накрывает их обоих одеялом-куполом сероватых перьев. За ними исчезают и тусклые бревенчатые стены дома, и искромсанное в клочья тело, и застывшая в немом крике голова сестры. Остается лишь Сонхун, которого Ники старается проклинать и ненавидеть, терпя сокрушительное поражение, потому что даже со ртом, испачканным кровью Ханни, он прекрасен, словно вернувшийся с лесной охоты зверь, и отказаться от любви к нему выше его сил. Теперь на юношу накатывает иной леденящий душу страх – что ангел все-таки покинет его, бросит совсем одного в чуждом, враждебном мире, барахтаться, сражаться, выживать самостоятельно. Нет, он не сможет так. Сонхун ласково стирает слезы с его влажных, припухших от плача щек. – Ни… ки… – выговаривает он с видимым трудом. Его голос куда ниже и бархатней, чем когда раздается в сознании. – Ники… Ники… Он впервые произносит его имя вслух, и оно звучит неуклюже, неуместно, будто имя какого-нибудь демона в пустом зале церкви, будто молитва Дьяволу. – Никогда не бросай меня, слышишь? – шепчет юноша, прижимаясь к чужим соленым губам. – Никогда не уходи. Ангел с энтузиазмом кивает. Его крылья начинают светится от удовлетворения. Сквозь завывающий на улице ветер и скрип раскачивающихся деревьев, Ники кажется, что кто-то зовет его, и он сосредоточенно прислушивается. – Ники! Ханни! Кто-нибудь дома? Я пришел… – из-за шума конец фразы исчезает в небытие, впрочем, сомнений в том, что это отец Джей быть не может. Он направляется прямо к дому, и через мгновения непременно застанет разлившееся здесь кровавое море, оторванную голову и ангела, о котором ему точно знать не следует. Ники изможденно вздыхает. Сонхун складывает крылья и поднимается на ноги. Сегодня его пиршество достойно самого короля.