Жалкий, старый, с вечно бегающими глазами Лукас

      Адреналин шпарит пальцы, еле поспевающие освобождать из оков затекшие запястья Джона, а фантомная дыра в груди оплетает средостение вязким фиолетовым страхом — он уже давно не ощущает себя человеком, буквально чувствуя, как вся эта зараза, окружающая его три десятка лет, ежедневно впитывалась через поры, осаждалась в легких и всасывалась через ту человечину, без которой мужчина уже не видел своего существования. На его теле толстый роговой слой пепла, уже намертво сцепившийся с родной кожей, задушенной в кальциево-фосфорном панцире, но даже с ним Лукас никогда не чувствовал себя здесь в полной безопасности. Кролик маскировался дряхлой волчьей шкуркой среди кровожадных тигров, следящих за каждым его неверным шагом.       Рэднеку не составило усилий отбросить его на пару метров. Боль в конечностях приглушается стойкой мыслью о том, что необходимо во что бы то ни стало вывести отсюда Дядю Джона живым и, по возможности, без появления новых травм. Мясник неторопливо переставляет ноги в сторону Лукаса, чувствуя себя хозяином положения, снисходительно дарующим предателю несколько секунд на восстановление.        — Ты мне никогда не нравился, — мерзкая зловонная слюна вылетает из зубастой пасти — ртом назвать это никак нельзя было — на белесое лицо, полное отчаяния и решимости, скребущей под ложечкой в эти роковые секунды. — Не было того огня в глазах, как у остальных. Никогда не понимал, что Голем в тебе нашел. Жалкий, старый, с вечно бегающими глазами Лукас. Твой час пришел.                            Жалкий, старый, с вечно бегающими глазами Лукас.                            И не верится совсем, что все произошедшее было и есть наяву. Подслеповатые глаза, скрывающиеся за запыленными очками, уже не светятся былым молодым блеском. Волосы, висящие безжизненными патлами, истончились, сливаясь с грязным пепельным окрасом. Кажется, он уже не различал дни и просто плыл по течению, по зловонному стоку из мертвых туш и гнилой воды с плавающими по дну личинками, плодящимися прожорливыми стаями и выедающими непригодные останки. А о человеческой жизни напоминали лишь давным-давно остановившиеся часы с заржавевшими механизмами, какие Лукас все не мог снять, общая семейная фотография, некогда сделанная на ветхой даче Джона, и камера, мирно покоящаяся на прикроватной тумбе. Точно все эти вещи и служили якорем, глубоко зарывшимся в илистое дно и дающим непозволительную призрачную надежду на то, что случилось сегодня. Но это была вовсе не радость от исполнения давнишней мечты — теперь Лукасу как никогда было страшно, тревожно за Егора и Джона, по волшебному стечению обстоятельств, оказавшихся в самом пекле рэднековкого муравейника.       А что здесь делал он сам, в эпицентре трагедии, пропахшей жареной плотью и дерьмом? И правда, что нашел в нем Голем? Лукас постоянно чувствовал на себе этот тяжелый плотоядный взгляд господина, шершаво ложащийся поверх зольных плеч, вздрагивающих при каждом резком слове, отчего становиться спиной к нему мужчина не смел. Он не выделялся особо внушающим телосложением, наоборот, был хил, и порой жаловался на те или иные недуги, в глухом подземелье кажущиеся само собой разумеющимися, поэтому для него самого это оставалось неразгадываемой загадкой. Однако где бы он был, если б не таинственная благосклонность Голема? Этого знать он совершенно не хотел.       Больно. В глазах все плывет, но он упорно следует за силуэтом, отдаленно напоминающим старого доброго Джона. Сколько прошло с тех пор, как Лукас видел в последний раз его, Линча, маму? Даже думать о таком мучительно. Багровое пятно все расширяется, окрашивая немногочисленную одежду в цвет приближающегося конца. Неужели так и умрет — каннибалом, безвольным рабом, мальчиком на побегушках, чудом спасшимся и оставшимся в живых, тем не менее.       Холодная стена тоннеля мертвецким объятьем ласкает сведенные лопатки, пока Лукас старается дышать как можно поверхностнее и тише, чтобы кровь не покидала его холодеющий организм еще быстрее. Говорить тяжело, но также жизненно необходимо, потому как на счету каждая секунда, а Линч в лихорадочном приступе сыпет вопросы, шепчет что-то, что уже и не имеет для умирающего мужчины никакого значения. Руки Егора судорожно проходятся по дрожащему телу, то понапрасну прижимают рану, то убирают разметавшиеся по прохладному от пота лбу седые пряди, то ненароком встряхивает раненого за плечо, чтобы тот не потерял сознание раньше времени. Сколько он еще хотел сказать, но мир перед глазами неумолимо чернеет, расходится и сходится вновь, в последний раз фокусируя все внимание на Линче, в состоянии аффекта произносящем сбивчиво волнительное «Лукас». В зеленых глазах рэднек-предатель уже не видит горечи и сожаления, боли и вины. Только светлое прошлое, нежно отзывающееся в сердце глухими финальными толчками; только пышную елку и пестрящие красками подарки под ней; только безмятежно счастливые лица дяди Линча и дяди Джона, маму, накрывающую на стол самые вкусные блюда, Дейла со своей хмельной ворчливой аурой. Все мирское отходит на задний план, оставляя место тому, что раньше казалось обыденностью и чем-то банально разумеющимся. Они убегают, а Лукас, к счастью, и не думает в эту минуту о том, как его труп разделают в цеху на грязном столе, пропитанном запекшейся кровью многочисленных жертв, как могут надругаться над его останками и как будет недоволен Голем, наверное, уже давно хотевший куда-нибудь сбагрить робкого подопечного. Лукас вызывал только жалость, не больше, будучи буквально серой мышкой, прячущейся по углам от мерзких монстров. А теперь прославится как предатель, точно зная, что для кого-то навсегда останется доблестным спасителем, пожертвовавшим жизнью ради близких.                     Кто знает, может, на задворках сознания до него еще доносится смиренная молитва старика и резкие звуки выстрелов? Кто знает, может, это все был общий жуткий кошмар, доводящий до холодного липкого пота, колючими каплями впивающегося в шею?