Подсолнух

Дробный стук сопровождался настырным хлюпаньем вырывавшихся из пробоины в отсыревшем за время весенних дождей потолке капель, размеренно, но неловко падающих на металлическую поверхность маггловской плиты. Звук уже не был резким и гулким, ведь воды набралось слишком много, и она, скопившись в мелких и крупных выбоинах, заглушала его, делая оттого еще более раздражающим. Я знаю, что эту чертову плиту надо было выбросить на помойку давно. Возможно, даже до моего рождения. Выбросить вместе со старыми горшками хилых цветов. Подобий растений, которые мать так усиленно и так безуспешно пыталась развести здесь, словно дохлыми фиалками и отвратительно пахнущей геранью можно было прикрыть все происходящее за этими окнами. Выкинуть взявшуюся, казалось, с ближайшей свалки дряхлую разномастную мебель, вечно грязный и неизменно рваный коврик, валяющийся у входной двери, да и саму хлипкую, перекосившуюся дверь. Вообще, всё это полуразвалившееся строение просило сноса еще при скотине Тобиасе. И вот теперь, получив такое очаровательное наследство, я ничего не могу делать, только корчиться от бессильной злобы и отвращения, наблюдая, как медленно, словно специально на моих глазах, окончательно истлевает дом. Но именно дверь хочется сорвать с петель больше всего. Взрывающим превратить старые доски в пыль, а лучше — сжечь. Дверь, которую я могу закрыть навсегда, оставив Паучий Тупик, возможно, даже постаравшись забыть пародию на семью. Но каждый раз, подходя к грязно-серому прямоугольнику, я отступаю. Ведь если уйду, то навсегда прекращу это странное безумие, выворачивающее меня наизнанку, терзающее, как очень сладкий, приторный наркотик. Вот и сейчас назойливый скрип — неожиданный, громкий — я встречаю затаённой дрожью, резко вздыхаю, обречённо чувствуя, как расслабляются согнутые в пружину мышцы. И снова ощущаю дикую, почти неконтролируемую злость на себя за эту странную, никак не отпускающую меня слабость. Она заходит в темную кухню, медленно и тяжело ступая по неровному полу, зажигает единственную во всем доме свечу, резко распахивает окно, которое скрипит проржавевшими петлями. Неловко нагибается, чтобы поправить зацепившиеся, ей же навешенные тонкие шторки, уже треплющиеся на леске мокрыми тряпками. Придвинув ближе к столу табуретку, с заметным усилием устраивается на ней. Сопя как объевшийся котенок, откидывает с лица длинную, разлохмаченную заклинанием густую прядь рыжих волос. — Сидеть здесь без элементарных защитных чар — безответственно, — бурчит насупленно. Будто бы она когда-нибудь приходила ко мне в хорошем настроении. В хорошем настроении она печет Поттеру пирожки, а он сидит и смотрит как влюбленный придурок на её нехитрые манипуляции с духовым шкафом. Совсем новеньким таким, с блестящими и ровными, покрашенными в красный цвет боками. — Какое мне до этого дело! — бросаю резко, даже развязно, от чего она вздрагивает и начинает пристально вглядываться в моё лицо. — Напился… — её глаза удивленно распахиваются, а рука тянется к моей. — Сев, ну зачем? Сейчас Лил до того похожа на ту гриффиндорскую выскочку, которой она всегда и была, что мне хочется влепить ей пощёчину. С размаху, с оттяжкой ударить по оплывшей щеке, да так, чтобы на ярко-алых припухших губах выступила кровь. Безупречная Эванс, красивая Эванс, добрая, отзывчивая, правильная до тошноты. Но стоит мне моргнуть, и наваждение тает, а напротив меня снова сидит молодая циничная женщина, разочаровавшаяся в прелестях семейной жизни и неизменно приходящая поплакаться мне, своему школьному другу, а фактически — врагу. — А хорошо, что я принял метку, верно? — искривляя рот в подобии улыбки, говорю ей, растерявшейся сейчас окончательно. Ещё бы. Когда она в первый раз появилась на пороге этого дома, я впустил её сначала больше от шока, затем — из чувства нездорового мазохизма, не иначе. Вытерпел долгую выматывающую истерику, как терпел после не одну такую, напоил чайным сбором — единственной приличной пищей, что была да и есть у меня. Новоявленная миссис Поттер предпочла предстать передо мной в роли обиженной слабой девушки, для которой я обязан быть… Просто быть. — Сев, мы говорили уже об этом, — закусив губу, вздыхает она. — Мне плевать, ясно? Ты можешь делать со своей жизнью всё, что тебе вздумается. И на эту безобразную пародию войны, которую развязал твой Лорд, мне тоже плевать. Даже неинтересны причины. Задурил ты. — А твой драгоценный Поттер, хочешь сказать, не завербовался добровольным смертником в орден этой горелой курицы? И потащил тебя за собой. — Я сама! — Ты сама, а я — задурил? Как всё просто и логично у тебя выходит. На последней фразе мой голос поднимается на тон, и Лили непроизвольно морщится. — Да мы сами дети! — выкрикивает она в каком-то слабом отчаянье и снова закусывает губу. — И всё-таки, удачно сложилось, верно? — меня несёт, я знаю, чувствую, что сам уже на грани истерики, что за последние несколько месяцев нервы мои истрепались сильнее, чем за всё время служения Темному Лорду. И я больше не могу терпеть её присутствие в своём доме, больше не могу слушать и утешать, спать с ней и оставаться один на один с саднящим прогрессирующим безумием. — Я не понимаю… — Или не хочешь? — низко и зло выкрикиваю ей в лицо. Лил вздрагивает, как от удара, и, вцепившись в столешницу распухшими неловкими пальцами, беспомощно смотрит на меня широко раскрытыми глазами. И почему-то этот взгляд становится той последней гранью, переходить за которую мне не следовало. Рука будто по собственной воле зарывается в мягкие непослушные волосы, сжимает их и изо всей силы дергает вверх. Опрокинутый табурет отлетает в сторону с оглушительно громким звуком, а Лили, коротко и болезненно вскрикнув, упирается в стол вытянутыми руками, отчаянно сопротивляясь. Её голова треплется как кукольная, но руки, вынужденно сильные, не дают мне окончательно прижать обезображенное нелепым и ужасно большим животом тело к деревянному краю. Не ослабляя хватку, медленно обхожу маленький четырехугольник столешницы, остановившись почти вплотную к Лил. Кожа на её ладонях сорвана, руки бессильно опущены, а во взгляде столько чистого животного ужаса, что голова начинает кружиться. Медленно целую нелепо распахнутый рот, наслаждаясь той дрожью, что проходит по её напряженному телу от этого простого движения. — Когда ты будешь честна с собой, а, Лили? — мой голос вибрирует от тягучего полубезумного возбуждения, пробежавшего от пяток и, казалось, скопившегося в кончиках пальцах зарывшейся в густые волосы руки. — Признайся, ведь ты рада, что у тебя есть такой замечательный и честный повод пользоваться мной безвозмездно? Ты никогда не уйдешь от светлого и правильного мужа к грязному и подлому Пожирателю Смерти. Ты всегда можешь сказать себе, что я сам виноват, ведь по собственной глупости разрушил свою жизнь, что между нами огромная пропасть, что я вообще-то должен гнить в Азкабане, а ты всего лишь проявляешь милосердие, скрашивая моё приступное одиночество. Столь по-женски скрашивая. Тени от неровного света свечи ложатся на неё причудливым узором, и я, нарочито медленно, наслаждаясь каждым моментом так, как не позволял себя чувствовать ни разу до сих пор, провожу свободной рукой по её щеке, глажу изогнувшуюся от усилия шею и сжимаю болезненно напряженную грудь. Лил дёргается, и от этого резкого движения стиснутая мною легкая ткань рвется, обнажая полупрозрачную, неестественно натянутую кожу. Дорожки синеватых тонких вен составляют вместе с ней потрясающий контраст, на фоне которого набухший алый сосок кажется каким-то совсем неправильным, почти лишним, и это пьянит меня крепче выпитого. На вкус кожа солоноватая от пота и нежная, запах от неё исходит горьковато-сладкий, и он был бы цветочным, если бы не этот липкий, скручивающий жилы страх. Под моими зубами Лили не просто вздрагивает — бьётся, пытается оттолкнуть, хрипло дыша, но кричать, отчего-то, не решается. Опустив руку на живот, понимаю, что ударить хочется ещё сильнее, чем много раз до этого, когда она приходила ко мне, и я смотрел, как медленно, но неотвратимо он растёт в ней, этот поттеровский выродок. Как превращает её прекрасное гибкое тело в неуклюжую, оплывшую и болезненную развалюху, с какой нежностью она часто неосознанно гладит его, как бережёт от меня и моих неловких, но больше отчаянных ласк. Образ обнаженной и раскрепощенной Лили, с затуманенными желанием глазами и резко очерченными после оргазма губами действует на меня как ведро ледяной воды. Резко отпускаю её, медленно пятясь назад. На смену пьянящему возбуждению приходит стыдное и тошнотворное отвращение, заставляющее сжаться желудок в болезненном спазме. Меня рвет жидкостью и желчью всего в паре шагов от дрожащей, судорожно хватающей ртом воздух и чуть не изнасилованной мной женщины. Той, о которой я грезил с детства и не смог уберечь ни от своей уязвленной подростковой гордости, ни от вполне взрослых нездоровых притязаний. — Т-ты прав, — скорчившись у её ног, слышу неожиданное, отчаянное признание. — Я всего лишь слабая, потакающая своим желаниям сука, я… Я давно должна была прекратить! Голос Лил становится то тише, то громче, срывается, а мне хочется заткнуть уши, чтобы не слышать всего этого. Я ждал, я желал, но не думал, что торжество над ней будет таким болезненным и неверным. — Я не должна была вообще приходить к тебе. Ты можешь и должен жить своей жизнью, Сев, а я тяну тебя куда-то… И то, что она делает дальше, не уложится в моём мозгу и через множество долгих, наполненных тоской и болью лет. Медленно, с физически ощутимым усилием, Лил опускается рядом со мной на колени, бережно приподнимает мою голову руками и, обхватив виски сухими горячими ладонями, заставляет посмотреть себе в глаза. В её затравленном полудиком взгляде столько непонятной мне, непрочувствованной до конца нежности, что становится тяжело и больно в груди, а каждый новый вдох дается с неимоверным трудом. Бессильно открываю рот потому, что должен, просто обязан сказать сейчас хоть что-то! Пусть неловкое и не требующееся ей извинение или ещё более неуклюжее признание. Но слова не идут, даже хрипа не вырывается из перекошенного гримасой боли рта. Её лицо приближается медленно, но неумолимо, а этот странный, необъяснимый для меня поцелуй пугает. Стоит рукам исчезнуть, и моя голова, как у марионетки, бессильно опускается. Я не слышу глухого шуршания ткани, торопливых шаркающих шагов, учащенного тяжелого дыхания. И только отвратительный скрип старой входной двери бьет меня хуже пощечины, против воли возвращая к реальности.