У хозяина болота

В густой чаще леса хаос царит кромешный. Гудит живность многогранная, своё влияние разбрасывая по хвойным верхушкам в ночи. Огоньками пылает атмосфера особая — магия в воздухе повисла душистым ароматом летнего сумрака. Далеко от людей скрылось оно. Прячется от глаз любопытных, лик загробной жизни в тайне сохранить старается. Только избранные сияющие глаза-угольки увидеть могут. Болото ду́ши заглатывает жадно, кровь пьёт и радуется трагедиям судьбы — оно страданиями питается, в топи чёрной вербуя разлагающуюся плоть и свет неприкаянный. Грех — его награда и услада. Звонко-звонко вороны под небесами поют, кличут фигуру робкую, предостеречь пытаются. Плохое место. Плохое решение. Рано из жизни уходить. Но девушка, заплутавшая в боли сердечной, решила для себя всё давно. В сумке чёрной нож несёт и бутылочку водки — для храбрости. Плевать на планы, выстроенные взглядом будущего, на кошку голодную дома и могилы родных. Гостья леса рядом с близкими лечь в сырую землю хочет. Устала жить в одиночестве, слезами омывая потери нескончаемые. К болоту робко подходит, пустым взглядом порхающих светлячков рассматривая. Они искрятся ярко в свете лунном, отражаются нежными чувствами по глади водной. Утонуть девушка хотела, в трясине все невзгоды свои хороня. Да смелости не хватит воздух себе перекрыть. Побыстрее хочется. Сил терпеть нет. Гнутся ватные колени, тело заставляя на траву густую опуститься. Голова болит, тяжёлая до одурения на плечах висит. Срубить бы её, так и дело с концом. Не первый раз она пытается уже. Таблетки пила, но позывам рвотным противиться не смогла. С балкона вниз бесстрашно смотрела, только не позволила совесть умереть перед взором кошки любимой. Слабая. Бесхарактерная. Умри наконец. Руки, украшенные костяшками избитыми, мерцают под отблеском лезвия — всего взмах один. Движение кроткое и мучения закончатся. Прекратится испытание душевное, сну вечному господство отдавая. Горло от алкоголя зудит, воздуха чистого просит. Трудно дышать. Глаза не видят света белого давно, погрузившись в скитания скупого равнодушия. Одной ей не выбраться из омута рассудка отчаявшегося. Некому подставить плечо помощи и слезы хрустальные с щёк стереть. Ты безнадёжна. Не нужна никому. Зачем страдать? Умрёшь всё равно однажды. Холод железный плоть обжигает мягко, змеем-искусителем ласкает затуманенный разум:«Смелее режь. Не бойся. Больно не будет» Пальцы дрожат мелкой рябью, сжимают рукоять с болью застывшей в глазах. Жить хотелось. Очень. Но бороться за праведное будущее — нет. Устала. Устала. Устала. Жмурится, хрусталь на волю выпускает. Умирать страшно, боязно смерти в глаза бездонные смотреть. Что поджидает за углом? Освобождение или муки вечные? А вдруг, не ждёт её никто на небесах? Родные не встретят объятиями тёплыми, отвергнут кровь и плоть свою за грех великий. Всяко лучше дней серых, скудных. Утром — кофе остывший, горький и невкусный. Мама лучше варила. У неё турка была, да после похорон потерялась куда-то. Вечером — желудок пустой и постель холодная. Брат готовить умел, а девушка голод чувствовать перестал с уходом его. Похоронила страсть к жизни под гранитом и осенним дождём. Рука дёргается и замирает. Не идёт нож дальше, охваченный потоками чего-то тёплого, мягкого. Энергия необъятная сквозь бледную плоть осторожно в самое сердце проскальзывает. Природа затихла, в ожидании чуда благородного. Вороны говор свой уберегли, головы пернатые склонив — любопытно глазками сверкают. Снизошло на бесплодные просторы творение чуждое. Не из тьмы сделана она. С другой целью пришла в царство вечного страдания. Это место проклято, не пускает оно свет, капканом густой листвы сохраняя запах сырости. Не грех погибели собственной возжелать. Девушка всхлипывает громко и в плечах исхудавших сжимается. Кричит в пространство душное, нож на землю влажную роняет. Опять ей помешали. Зачем? Почему насильно держат, не дают спокойствие обрести желанное? Не слушай. Умри. Умри. Взгляд заплаканный в бок мечется резко, нутром перепуганным чувствуя собеседника. Неужели смерть сама по её душу пришла? Зрелище кровавое хочет лицезреть. Не похоже — рядом, платьем белым накрывая тьму, незнакомка сидела. Сияет, точно куполом ажурного уюта защищена от злобы. Красивая. Кудри медные игрались языками пламени в отражении звёзд, а глаза нежные багряное лицо собой ласкали. Молчит. Смотрит в сердце трепещущее, рёбра горечью печали обволакивая. Опьяненный рассудок вопросов лишних задать не мог:«Как эта женщина оказалась здесь? Кто она? ». Неважно это всё. Страшно очень. Минута каждая существования на пытку похожа. — Я хочу уйти, — воет протяжно душа сломленная. Рвётся из груди шквалом раскалённого терзания. Девушка словам собственным верит, поклоняется лживому стремлению руки на себя наложить. Представляет встречу с близкими так бесстрашно, ради этого готова она и через оболочку телесную перешагнуть. Зачем ей руки, если обнять семью не может больше? Для чего глаза, если не увидят они родных улыбок? — Мне больше нет места в жизни. Платье белоснежное шорохом повисшую тишину глушит, позволяя хозяйке своей жестом поднять лезвие упавшее. Сами глубины океана рассматривают орудие самоубийства, вертят, словно ответа на немые вопросы ищут. И находят. Жизнь вся создания несчастного в голове яркой проносится. Показывает, стелит рассказ долгий. Судьбой обижена плачущая дева, презирает Бога и тот рок, который на страдания мучительные обрёк её. Как же объяснить? Как донести, что жизненный урок ужасный должен был произойти? Людям испытания не просто так даны. Каждое за собой несёт пёрышки ангельские — дарит шанс заново переродиться, на путь праведный сквозь слезы и зубы сжатые ступить. Черт проклятый человеку мысли во мраке нещадно скручивает. Голосом звучным смерть кличет, вея ложной надеждой на скорое освобождение. Не может быть всё так просто. Нет. Жизнь — тропа длинная, аттракцион, падениями и взлётами наполненный. Перед ней голову надо держать высоко, удары жестокие принимая покорно. Пережить надо. Выжить и дальше идти. Локоны рыжие стекаются ближе к девушке, жаром материнским дрожащие плечи охватывают и к своей груди прижимают. Трепетно. Ненавязчиво. В глазах серых буря застыла, тягучая и нежная — защитить дитя безутешное желает, всю боль её к себе на спину посадить. — Ты правда умереть хочешь? — голосок певучий раздаётся над кнопой пшеничных колосьев — он тихим был совсем, но под натиском леса застывшего прозвучал громче выстрела. Сразу во всех дремучих глубинах разносился, путь заросший ликом своим освещая. Манит в спасительный храм сильнее зарыться, в шею носом замерзшим уткнувшись, разрыдаться громко. — Не знаю, — девушка отчаянно скулит, пальцами дрожащими хватается за плечи чужие. Опору ищет и находит её. Сердцу утешение нужно, понимание и осознание простое — в этом мире ты один не останешься. Из любой ситуации выход есть, надо только поискать. Потерпеть. Смириться и принять реальность жестокую. — Я не хочу так жить. Это мучение сплошное. Незнакомка медная ласкает задумчиво гладь волос белоснежных, лелеет дыханием чутким. Горло режет от слов, кислород перекрывших, да сказать их сложно чертовски. Не помогут они. Носят характер духовный, чей зов не дойдёт под ношу горя человеческого. Ситуации некоторые так просто решить контактом физическим, взглядом ласковым и своим нахождением рядом. Дитя считает себя выброшенной — судьба её раздавила безжалостно, кости сломала, выпуская из-под завалов всю накопившуюся агонию. Алкоголь выходом не станет. Он храбрости дальше жить не даст, обманет только алчно, печать дьявольскую под рёбрами оставляя. — Твоя жизнь никогда прежней не будет, милая моя, — правда болезненным вздохом отзывается, отбивая сансару под скрытыми уголками сознания. Девушка прекрасно знала всё, но принимать отказывалась. Ей так проще. Жить в мире собственном, избегая суровости жизненных зеркал. Забвение сладко слишком. — Но это не значит, что больно всегда будет. Свет есть в каждом прожитом тобой дне. Нужно научиться видеть его. — Так покажите меня свет этот, — слезы униматься не хотели, стекали водопадом, пачкая платье следами влажными. Взгляд усталый робко из-под ресниц подтекших смотрит, исцеление просит сердечное и странную веру в будущее отыскать пытается. Женщина эта вся надеждой светилась — охватывала морозное тело чувством теплоты и жаждой борьбу кровавую продолжать. В неё верить хотелось, за словами фантомным следуя слепо. Утром следующим девушка всё на алкоголь спишет. Чудес не бывает в их реальности суровой, а столь красивой даме неоткуда взяться в глуши лесной. Ангелы на землю не спускаются, бредни священники рассказывают. Странно только, что силы в жилах застывших проснутся внезапно. Постепенно. Медленно. И верно так. С каждым днём прожитым печаль на обрывки воспоминаний распадаться начнёт — солнце опять красками пёстрыми заиграет, улыбка покажется от кошачьего мурлыканья. Страдания обязательно закончатся. Тьмы вечной быть не может. Губы ангельские в ту ночь ко лбу девичьему прижались неспешно, клеймо веры великой поцелуем оставили и приказали дальше двигаться. Они молитву собственной рукой написанную в мыслях прочитали да в путь добрый отправили. Елизавета долго вслед уходящей смотрела, сердцем провожая спасённое создание. Духам святым имена ни к чему были, но рыжеволосой нравился выбор свой неформальный. Елизавета. Бога почитающая, праведная. Работа её выполнена была, вздохнуть с облегчением хотелось, да чутье острое опасность ощущало. Не могло её присутствие на землях зачарованных остаться безнаказанным. Хозяин здешний всё видит. Каждое движение чует и улавливает мельчайшие изменения в воздухе душистом. Листва на деревьях воем диким кричит, колышет ветер локоны свободные, всякий дух победы из груди выбивая. Он пришёл. Явился черт поганый. Оборачивается женщина, глазами сияющими найти старается смуту болотную. Огоньки сверкают над густой водой — мутная совсем была, зелёная и тиной пылала. Угольки из-под неё на Лизу смотрели. Смеялись, угрозой вея. — Какая благородная. Казалось, голос этот паршивый в самом сердце разносится, заставляя пальцы дрожащие рукоять ножа сжать сильнее. Не поможет он только. От гнева беса древнего не спасёт. — По милости твоей, без еды я остался. Осока и трясина в сторону расходятся, под лунным серебром торс мужской обнажая. Татуировками смуглыми забитый весь, грозный, но дьявольской харизмой богатый. Руны царства тёмного кожу украшали повсюду — к ним прикоснуться хотелось, вкусить чуткостью пальцев каждый изгиб безбожный. Манит бес к себе. Зовёт и оскалом клыки острые показывает. — Тебе не повредит аппетит свой утихомирить, — женщина без страха в горящий янтарь взирает. Смотрит гордо, зная, что на лопатках её Божье слово хранится. Он ей ничего сделать не сможет — властью тёмной распространяется только на подопечных своих. Дух с огоньками меди в волосах не принадлежит его владению. Свободная она. Вольная по всему свету колесить, творя добро и души неприкаянные от гибели спасая. Злобно бесовщина усмехается, из топи выбираясь постепенно. Богу слава, что брюки потрёпанные раздобыть где-то сумел — не хотелось творению Господа грех лицезреть человечный. Подходит близко, не стесняясь границы допустимого нарушить. В его манере нет замашек рыцаря благородного — кровью и плотью воспитание хозяина создано. Делает, что гниль внутри прикажет. Ломает то, чего рукой грешной касается. Портит святость взглядом пылающим своим. Бессовестный. Отвратительный. Родной. — Я голодным успокоиться не смогу, angelum meum , — взгляд страстный сквозь оболочку телесную взирает. Он насквозь пожирает пленницу обители своей. Не привык уступать в безвременной борьбе добра и зла. Победителем себя считал, желая поглотить всё чистое здесь. — Думаешь девушку спасла молитвами своими? Она не ушла далеко. Дрожь беспощадная с пят до головы лавиной опускается. Незамедлительно страшное осознание приходит. Он по-прежнему убить способен ту, чье стремление к смерти Елизавета усмирить смогла. Поглотит тьма несчастную, загребая в объятия сна дурманящего. Глаза небесные под раскат стона закрываются, только бы лицо самонадеянное из памяти стереть. Ненавидит женщина его. Всю жизнь испортил ей своими королевскими повадками и похотью беспечной. Демоны любить не умеют. Желают лишь, заживо всю нежность под снегами хороня — урок здешний усвоила дух света, на тропу ошибочную не ступит вновь, босые ноги обжигая лавой разочарования. — Что ты хочешь, господин Левин? Имя дьявола на языке пеплом горьким ощущается. Бьёт оно по гордости, отвращением во взглядах отражаясь. Её долг — спасти. Его желание — счастье в порохе смести. Высшие существа пороки смертных не должны в сердце держать, им эмоций кощунство чуждо обязано быть. Да везде свои исключения имеются. Хозяин болот — самое грозное и ужасное из них. — Я есть хочу, — по слогам фразу смакует черт чревоугодный. Взглядом пронзительным бледное личико напротив пожирает, ждёт действий неминуемых и нарадоваться не может. Опять он ситуацию под контролем держит. Нашёл точку манипуляций и в неё стрелою меткой попал. Неудивительно. Елизавета смотрит в глаза горящие беспристрастно. Устала она здесь подол платья белоснежного портить. Знает — зря вечную жизнь свою копотью болотной омрачает. Не первый это случай, и не последним будет. Женщина резким жестом нож в руках поднимает и, не глядя, закатывает ажурный рукав. Обязательно взойдёт ясное солнце и тьма пугающая сгинет в лучах доблестного пожара. Потерпеть надо. Смириться и единожды в играх дьявольских принять участие. Лезвие по венам невидимым скользит — глубокого, безжалостно. Человек бы от шока рассудка лишился, веером укрывая сырую топь. Но медная бестия и бровью не поведёт, продолжая красноречиво в самые глаза-угольки взирать. Реакцию выжидает, на мгновение кроткое собственное превосходство чувствует. Демон удивлён. Кровь густую провожает дыханием тяжёлым и пальцами грубыми дрожит. От ранения священного струится тонкий запах кардамона, пробуждая инстинкты животные внутри мужчины. Левин вперёд поддаётся, железной хваткой Елизавету в свои объятия сгребает. Талию под собой прогибает и сдерживается едва от порыва целомудренное творение осквернить. Капает багрянец на безукоризненное одеяние, пачкает его отчаянно, грязным делает. — Твоя кровь чистая слишком, — татуировки на торсе жаром девственную кожу обдают. Больно и приятно до мурашек глупых. Не должно так быть. Нельзя созданию ночи к свету тянуться руками пошлыми. — Мне грех нужен, чтобы насытиться. Дай мне грех, — голос грозный мольбой пронизан, совсем трезвость ума теряет он на фоне жажды бессмысленной. В состоянии таком убить может всё царство человеческое. Разрушить тысячи жизней невинных своей прихотью жестокой. Бесам дела нет до чувств чужих, но страх внезапный лика бледного сердце застывшее тревожит. В очах Божьих он — зверь дикий, всякого достоинства лишённый. Старался ли измениться он? Нет. К чему попытки жалкие, если самовлюблённые небеса чёрта не подпустят к ангелочку нежному. Не позволяет глазам янтарным перьев пушистых коснуться. Не разрешат утонуть в медном океане безумия чистого. Обреченный страдать, может и других за собой потащить. Лиза не боится, но дрожит. Паника не имеет власти над ней под куполом сильных рук — те физического вреда не приносили восвояси. Держали крепко, пылко. К себе приворожить старались. Но запах пепла и тины привычным стал давно. Он её с рождения тайно окружал, дорогу домой светлячками показывал и так просто к себе пускал. Хозяин болот истреблял каждого непрошенного гостья, но ей всегда рад был. Позволял снисходить в леса, его владения, из-за кроны наблюдая осторожно. Думал не видит Лиза. Думал, что скрывать свою энергию мог. Только его уличили, выучили ауру тёмную от и до. Симпатией необъяснимой прониклись и сильнее ненавидеть стали. Специально, стремясь зов сердца приглушить криком смысла здравого. Женские руки на щетине грубой мёдом растекались. Кровь сквозь пальцы небрежно пачкала острые скулы и волосы короткие. Застыл бес в моменте, очарованный и глупый. Не волнует его суицидница, чей след давно в голове остыл — огонь этот первобытный все мысли застилает и похоть яркую в груди притупляет. Елизавета трепещет от боли внутривенной, страшась греха великого своего. Нарушала заповеди она по воле господина болотного, да свыкнуться с голосом совести так и не смогла. Кромкой льда вера в Бога накрывается, оголённым гневом разливаясь на устах демонических. Целовать беса приятно. Он страстью искренней горит, мягче в нежность несвойственную с собой зазывает. Святые духи дать такого не смогли бы — они правила высшие чтут смиренно, отказываясь грань тьмы и неба пресекать. Медные волны в объятиях мрака догорают. Владения чёртовые жизнью дышать начинают: тучи под звёздами изящными распадаются, светлячки бархат воды крылышками целуют, а две противоположности в танце посмертном сплетают уста. Грехом клятву немую вершат. Лиза дальше не заходит, отстраняется поспешно, учуяв первый намёк на настырность со стороны господина ветреного. Не позволит и дальше душу свою осквернять — без того пала она ниже глины сырой. Улыбается печально, ладонью багряной поглаживая тонкие мужские губы. Кровь ангельская слаще самого сильного греха. Власти даёт больше смерти человеческой. В воздухе растворяется любовь одна, В одиночестве оставляя здешних болот господина.