Пошли вы все на хуй.

Эдди довольно часто размышлял о мире. По природе своей он был тих и задумчив, что только способствовало погружению в себя, и, в целом, жить-то это никак совершенно не мешало. В голову часто лезли мысли о том, что "прямо сейчас кто-то тоже об этом думает", "а ведь люди совершенно не замечают некоторых мелочей" и "как же на земле могут уживаться такие чудовища". Последняя мысль относилась не столько к той паранормальщине, что происходила в их городке и не к его непосредственному в этой паранормальщине участию, а скорее к гомофобам, насильникам, живодерам и так далее и тому подобное. Такие мысли вгоняли Каспбрака в легкую депрессию, что, конечно, не могла не заметить вездесущая мать-наседка. От неё он свои мысли успешно скрывал, потому что знал, что ей не просто будет неинтересно, а скорее она заподозрит, что с сыночком что-то не так, и срочно надо бежать к психиатру-психологу-психотерапевту, а то ведь такие мысли появляются только у художников и наркоманов, а все художники и наркоманы заканчивают, по скромному мнению миссис Каспбрак, плохо. Ну, может, про наркоманов она и не ошиблась, но вот в отношении художников Эдди готов был с ней поспорить. Хотя было довольно глупо спорить с мыслью, что у Ричи есть все шансы плохо кончить. Конечно, может, и не все, но по скромным прикидкам Каспбрака они имеются. И это вовсе не потому, что дома Тозиер почти не ночевал, что курил преступно много и что довольно часто влезал в конфликты с неприятными личностями в городе. Нет, безусловно, всё это прибавляло нехилый процент к шансам парня в будущем остаться безработным "бродячим артистом", как мягко называла подобных людей мать, но главная причина была в другом - Ричи совершенно не задумывался об этом самом будущем. Сколько бы его не спрашивали, что он будет делать после восемнадцати, что, к слову, не так уж и нескоро, ответ один - веселая улыбка и "сторчусь в канаве". Эдди встряхнулся. Поток бесконечных мыслей опять медленно перетек к размышлениям над тем, что же случится после восемнадцати. И бог с ним, что случится с самим Каспбраком, хотя для него подобное отношение было несвойственно, но ему было вполне очевидно, что он справится с поступлением в медецинский колледж, а там посмотрит. А вот куда подастся Ричи и собирается ли он подаваться куда-то вообще - это уже большой вопрос. Ну, в общем, Эдди размышлял не только о мире. Больше чем о мире его захватывали мысли о людях. И чем больше он размышлял о людях, тем больше приходил к одной, неумолимой мысли: люди - один огромный ком дерьма и ничего больше, за исключением некоторых личностей. Да и эта самая одна личность изрядно действовала парню на нервы. Хотелось бы ему сказать, что такими личностями еще являются остальные неудачники, но вот только они уже не общаются, и кто знает, может, Майк в свободное время проводит языческие обряды с жертвоприношением, а Билл продает маленьким детишкам наркотики. Подобные же мысли Эдди всегда смешили. Конечно, вероятность этого равняется если не чистому нулю, то одной сотой процента, но они и впрямь не общаются, да и ребята уже разъехались по разным городам, и в захолустье, именуемом "Дэрри", остались только они с Ричи. Не самая лучшая компания, но что остается делать? Новые знакомства Эдди заводил с огромным трудом, а рядом с громким, наглым, экстравертным художником они, собственно, и были нужны. Помимо назойливых мыслей, вившихся вокруг него, будто мошки, Эдди замечал за собой довольно странные эмоции по отношению к этому самому художнику. Он раздражал, раздражал безмерно, но в то же время внутри пульсировало довольно странное чувство, и Каспбрак бы и рад как-то его назвать, но у него не получалось, сколько бы он об этом не размышлял. В целом, можно, наверное, как-то его описать, но это звучит слишком странно даже для самого Эдди, а уж пытаться кому-либо это объяснить - гиблое дело. И все это, эти постоянные мысли ни о чем, эти странные эмоции, этот шанс, что Ричи может и вправду сторчаться в восемнадцать, это все настолько вжилось в Каспбрака, что аж бесило. Бесило непоправимо и жутко, бесило до дрожи, до желания ударить, до яростных криков - так и хочется сказать: "пошли вы все нахуй". Ричи о мире не думал вообще. Ну, как не думал, совсем не думать не получалось, как бы Тозиер ни старался. Проскакивали мысли о том, что же будет дальше, почему люди такое дерьмо и всё в таком депрессивно-меланхоличном духе, но он старался гнать эти мысли прочь. Они ничему важному не способствовали и являлись только способом убить время, и, к слову, не очень приятным, поэтому смысла тратить на это время парень не видел. Время лучше потратить на поиск подработки, на попытку примириться с родителями, или уж, на худой конец, на написание очередной картины. Хотя картина - громкое слово, скорее обычные почеркушки, как их раньше ласково называла Бев. Слово въелось в память, да так и осталось клеймом на всех его работах. Да и работы эти никакой пользы не приносили, кроме того, что на время удавалось унять зудящие мысли о том, что будет дальше. Ричи рисовал Пустошь, дома, Карьер, дом на Нейболт, хищные подсолнухи, лениво склонившие головки за деревянной забор, котов и собак, и один раз даже, в жалкой попытке успокоиться после очередного тревожного срыва, по памяти написал старину Пеннивайза. Гнев, тревога и все эти ненавистные Тозиером мысли, вылившиеся на холст, сделали картину слишком живой и слишком жуткой, и, попытавшись найти в этой работе хоть что-то хорошее, парень выбросил её в Карьер. Пусть старина Пеннивайз находится там, где ему и место, и больше их никогда не беспокоит. Но Пеннивайз приходил, приходил в виде навязчивых размышлений. И Ричи это ненавидел. Он довольно искусно умел вытравлять из себя планы на будущее, а самые сильные из этих планов-мыслей-переживаний он запирал в себе за огромным железным забором - шутками. Шутки успешно заменяли собой правдивые слова, некоторые из которых хотелось кричать, кричать так, чтобы сорвать голос. Хотя смысла в этом совершенно не было - не было никого, кому были бы эти крики интересны - только птицы в пустоши, может быть, немного послушают, разбавляя свою недолгую жизнь. И стоит ли надрывать голос ради пары поползней и дятла? Если это они, конечно. Стэнли, помнится, рассказывал о видах птиц, которые тут живут, и, совсем редко, теплыми июньскими ночами, когда на людей, как правило, нападает какое-то депрессивно-меланхоличное настроение, Ричи жалел, что не попрощался нормально перед тем, как Урис уехал. Такие мысли, кстати, он тоже не любил. Не любил всю эту сопливую грусть, размышления о своих чувствах и, упаси боже, рефлексию и проработку ситуаций из прошлого. Всё это - удел тех людей, что собираются жить долгую, счастливую жизнь, а в случае Тозиера такая жизнь не то что бы маловероятна, а скорее абсолютно невозможна. И нет никаких "хотя" и "наверное", которые так любил употреблять Эдди, когда заводил надоедливые разговоры о том, "а что с нами будет после восемнадцати". Ричи было очевидно, что с Каспбраком все точно будет хорошо, а вот насчет него совершенно не стоит питать ложных надежд. И если Эдди так любит "мыслить критически" - что ж, давайте попробуем, друзья и соседи, критически оценить шансы Ричарда Тозиера если уж не на счастливое, но хотя бы на благополучное будущее! Наш герой не Пикассо и не Леонардо Да Винчи, он учится на отъебись, не умеет даже нормально готовить, и единственное, что ему остается делать, имея при себе лишь холст, краски и скромные навыки рисования - жить на улице! Так что же насчет счастливого будущего? Наши критики единогласно ставят ноль баллов! Никаких шансов! Аплодисменты! А теперь, дамы и господа, попробуйте втолковать это мелкому худющему ипохондрику, который почему-то твердо уверен, что каждый заслуживает счастливой судьбы, успешной учебы и так далее и тому подобное. Втолковывать бесполезно, поэтому ричи с легкой полуулыбкой слушает очередные планы Эдди. И, на самом деле, Тозиер ужасно от всего этого устал. Устал от того, что думая о завтрашнем дне хочется выть, устал ночевать в клубном доме, лежа в старом, заново повешенном гамаке, смотря на тени ветвей, пляшущие по земляным стенам, устал часами рассматривать пожелтевшие фотографии, где неудачники все вместе улыбаются в камеру, такие маленькие и счастливые. Устал от резко пахнущих красок, от шершавых холстов, от надрывных, истеричных криков птиц. Устал от разговоров, от вечного смеха, от шуток. Устал от того, что сердце разрывается на кусочки каждый раз, когда Эдди Каспбрак легко касается его ладони или шутливо бьет в плечо, от того, что живет только ради того, чтобы он продолжал в него верить. Устал так, что хочется сказать: "пошли вы все нахуй" - Рич, я уезжаю. - Угу. В головах у обоих билась одна мысль, и она была абсолютно одинакова: "и что же теперь делать?" У Эдди эта мысль пульсировала темно-синим, перекатывалась в горле и дрожала в кончиках пальцев. Она была пустой, сухой и тяжелой. В Ричи эта мысль взорвалась ярко-красным, горела в ногах и билась, словно раненый зверь, в сердце. Она была острой, стремительной, она превратила легкие в пепел, не давая сделать и вздоха. Где-то истерично кричали птицы. Тозиер резко встал. В голове оглушительным роем вились миллионы мыслей, они кричали, шептали, дрались и толкались, они пытались вырваться наружу, пытались пробиться сквозь кропотливо выстроенный, тяжелый железный забор. И забор надломился. Сверкнула искрами одна простая, самая важная фраза: - Я люблю тебя. - Что? Забор сломался. - Да, блять, я люблю тебя! Это ебучий кошмар, так быть не должно, но меня это так заебало, что мне уже все равно. Я устал от всего этого, устал от людей, устал от птиц, устал от этого мерзкого города. Господи, Эдс, я бы отдал всё, что угодно, лишь бы уехать с тобой подальше отсюда, но если ты решишь остаться, я, чёрт возьми, останусь вместе с тобой, потому что я всё еще тут просто за тем, чтобы ты и дальше каждый день затирал мне про то, что все будет хорошо. Я бы просто уже сдох здесь, если бы не ты, а теперь и ты уедешь. У меня никого нет в этом богом забытом городе, и я, блять, скорее повешусь, чем останусь тут совсем один. Черт, да я бы повесился уже давно, если бы тебя тут не было, и я не знаю, зачем всё это говорю, ты все равно уедешь, ты же никак не сможешь убедить свою мамашу оставить тебя тут. Я просто хочу, чтобы ты знал, что ты тот, из-за кого я, блять, все еще жив. На футболку начали капать слезы. Ричи резко вытер глаза и опустил голову. Волосы закрыли лицо, и Тозиер мысленно поблагодарил себя за то, что так их не остриг. Эдди молчал. Молчал и стискивал зубы изо всех сил, пытаясь вычленить и сказать правильную мысль. Они скакали, прыгали и судорожно пытались вырваться. И сдержать их не получилось. - Да пошло оно всё нахуй! - Что? - Пошло оно всё нахуй! Рич, знаешь, я бы и сам хотел остаться тут, у меня совершенно нет желания куда либо ехать, менять обстановку, ты знаешь, я это совершенно ненавижу. А еще я ненавижу искать этот идиотский позитив во всем, думать, а что будет дальше и каждый, каждый гребанный день волноваться, что будет дальше с тобой. И знаешь, пошло оно всё! Мне насрать, что ты сейчас про меня думаешь, я просто хочу, чтобы ты уезжал со мной, и это не обсуждается, Рич. Я тоже устал, и я вообще не хочу, чтобы ты оставался тут один. Пошла нахуй моя мать, пошли нахуй обстоятельства, поехали со мной, Ричи. Яьговорю как ребенок, но мне так похуй, что будет дальше, не хуже ли, что я никода не узнаю больше, как ты? И да, знаешь, мы оба сейчас в не очень спокойном состоянии, но мне на это тоже похуй. Я тоже люблю тебя, Рич, я думаю, что могу так это назвать. Езжай со мной. Пошли всё это. Пожалуйста. Темно-медовые глаза встретились с чёрными. Эдди шагнул вперед, на секунду замялся, а затем крепко обнял Тозиера, зарываясь носом в растрепанные кудри. Ричи, всхлипнув, обнял Каспбрака в ответ, прижимаясь мокрой щекой к чужой макушке. - Ты прав, Эдс. Пошли они все нахуй.