***
Раньше в семье Тодороки фотографироваться не любили. Не то чтобы ненавидели, но фотографировались только по особым случаям. Свадьба Энджи и Рэй, Тойя идёт в младшую школу, потом Фуюми, Тойя в средней, Фуюми в средней, Нацуо в младшей: все хмурые и прямые, хуже чем на старинных гравюрах, будто и не живые вовсе. Не сговариваясь, они все думали о фотографиях примерно одно и то же: общие воспоминания — это для счастливых, настоящих семей, созданных по любви и не сотрясаемых каждый вечер ссорами и детским плачем. У них иметь такую роскошь не было права. Желания, впрочем, тоже — разве что безнадёжные чахленькие мечты, забитые, засунутые поглубже и больше похожие на чернющую зависть к чужому благополучию. Всё изменилось, когда Тойя в порыве ярости едва не сжёг себя собственной же причудой и впал в кому на три года — долгих, бесконечно и тягостно долгих три года, каждый день из которых его могло не стать. Совсем не стать. И будут только две хмурые фотографии с приветственной табличкой у входа в школу. Из памяти постепенно сотрётся его редкая искренняя улыбка, и однажды Тойя исчезнет целиком и полностью. И семья Тодороки уже никогда не будет прежней, а то будущее, которое ей предстоит, никогда не будет полноценным. И следом за Тойей в один прекрасный день точно также может исчезнуть любой из них: нападения злодеев не прекращаются, Энджи постоянно рискует собой, Шото с трудом контролирует свою ненавистную огненную сторону… С подачи неунывающей Фуюми они потихоньку начали учиться понимать и принимать друг друга, прощать старые ошибки и стараться не делать новых. Старались исправиться и заслужить обратно Тойю — их Тойю. Времени было достаточно, и кое-как, постепенно, всё действительно наладилось. Энджи бросил привычку общаться кулаками и криками, Шото перестал распиливать себя на мамину и папину сторону, Нацуо оставил прошлое в прошлом, Рэй привыкла не вздрагивать от каждого шороха, Фуюми начала чаще смеяться, Тойя очнулся. И они полюбили фотографироваться.***
Те самые фотографии — это были первые летние каникулы после того, как Тойя вышел из больницы. Хоть Нацуо, обзывая его ёкаем, и сказал «в детстве», справедливости ради ему тогда было уже шестнадцать. Бабушкин дом — кто-то сфотографировал зачем-то и его тоже — большой, старый, в традиционном стиле, одиноко стоял на пригорке у леса, а перед ним, за петляющей просёлочной дорогой, расстилалось поле. В доме пахло пылью и прохладной тишиной, и, если постараться и запастись везением, там наверняка можно было словить какого-нибудь призрака эпохи Воюющих провинций. Им, правда, не свезло ни разу. Видимо, от восторженного гвалта, который они подняли, едва приехав, все призраки поджали хвосты и спешно утекли куда подальше. Жаль, что духи нечистоплотны: первый день каникул ушёл на то, чтобы устроиться и привести дом в порядок. Вот Энджи вытаскивает какую-то сумку из машины — его забавы ради сняла на телефон Фуюми, и он после долго, пусть и не всерьёз, ворчал. Рэй и тринадцатилетний Нацуо раздвигают сёзди — Нацуо задрал голову, а Рэй округлила рот и чуть сдвинула брови, будто говорит что-то поучительное. Семилетний Шото бежит на четвереньках по веранде, старательно толкая перед собой тряпку. Его снимал Тойя, и он отчётливо помнит, как тряпка вдруг забуксовала, и Шото презабавно растянулся на мокрых досках. В следующем кадре уже есть он сам — ухватил Шото за ноги и шагает следом за ним, держа на манер швабры; Шото везёт по полу уже расправленной снова тряпкой и громко смеётся. На другой день они ходили купаться. К морю от дома нужно было идти вдоль поля, а потом по тропинке через лес. На ярком залитом солнцем снимке Фуюми, убежавшая вперёд, весело машет рукой. Широко шагает Энджи, усадивший на правом плече Шото, а через левое перекинув Тойю. Их фотографирует идущий сзади Нацуо. Шото тычет куда-то в сторону указательным пальцем, а Тойя, который болтается на отцовском плече задом-наперёд и, в отличие от остальных, может видеть коварного Нацуо, корчит на камеру страдающую рожу. Энджи души не чает в этой фотографии, потому что на ней он и Тойя, и они не ругаются, как постоянно было раньше. На пляже он таскает на руках уже Рэй, и оба они, застигнутые врасплох серьёзным-пресерьёзным Шото, растерянно отводят взгляд кто куда (Шото в экран фотоаппарата светило солнце, поэтому кадр ко всему прочему получился ещё и с заваленным горизонтом). Потом Рэй закапывает Фуюми в песок. Нацуо, Тойя и Энджи, зайдя в море по пояс, развернули эпическую битву и брызгаются друг в друга водой, смеясь и под каждый удар выкрикивая только что придуманные и оттого до жути дурацкие названия магических атак: Энджи от недостатка фантазии то так, то эдак переиначивает свои собственные приёмы, Тойя кастует какие-то тёмные ниндзюцу, Нацуо бессовестно талантливо передразнивает известных героев — многие из его тогдашних спонтанных шуток прижились и укоренились настолько, что до сих пор всплывали в семейных разговорах. Особенно часто — в рассказах Энджи о работе. Шото сосредоточенно вылавливает что-то у самого берега. Кто-то заснял следы на песке — просто так. Энджи фотографирует Рэй, фотографирующую детей, пытающихся сложить из растопыренных буквой «V» пальцев звёздочку. Следующим кадром — эта самая звёздочка, кособокая на луч, который делал Шото: его рука совсем маленькая рядом с покрытой шрамами рукой Тойи и уже тогда по-отцовски широкой ладонью Нацуо. А дальше потекла неделя беззаботных весёлых дней, полных запаха цветов, перезвона колокольчиков-фурин и приключений, какие бывают только в летние каникулы. Энджи и Шото сидят на веранде, опустив ноги каждый в свою кадушку с водой, и жуют каждый свой кусок арбуза. Тойя, улегшись животом на коротконогий обеденный стол, учит Шото делать лисье окошко. Нацуо, Фуюми и Шото нарезают круги от Тойи, соорудившего себе страшного вида лохматую накидку и изображающего в ней горного демона со всеми полагающимися завываниями, рычаниями, дёргаными жестами и кровожадными оскалами. Эти кадры немного шумные от сгущающихся вечерних сумерек и кое-где частично смазанные на чьих-то бегущих ногах и невпопад вскинутых руках. Тойя корёжит демона на камеру — наклонил голову, растянул губы в дикой улыбке и высунул язык набекрень. Фуюми стоит у веранды, завернувшись в старое бабушкино кимоно, которое нашла ещё в первый день. Фуюми всё в том же наряде, но уже в доме, чинно сидит на полу, сложив руки на коленях, пока сидящий напротив Тойя так же чинно наливает ей чай. В бабушкиных закромах нашлось кимоно и ему, а волосы у него забраны в уморительно торчащий хвостик, в который под резинкой воткнута палочка для еды. У Фуюми тоже в причёске палочка. И цветок. На последней фотографии они перед домом все вместе. Идея принадлежала Фуюми. Это было вечером, в день перед отъездом. — Может, ну его, а? Зачем? — спросил тогда Тойя, недовольный торжественностью момента. — На память, — слегка смущённо улыбнулась Фуюми. — О том, что мы были.