We've ridden the stars (from Saturn to Mars)

      Однажды ночью Ген выходит из каюты, чтобы подышать свежим воздухом, но то, на что он натыкается, выбивает дыхание из его легких. Он смотрит сквозь щель в окне. Море простирается в темноте, чернильное, непрозрачное, невозможно черное, насколько это возможно разглядеть в темноте. У горизонта прохладное покрывало из звезд и красок ночного неба сливается с водой внизу.       Такая темнота, такая неотвратимо угрюмая, напоминает ему о том, как далеко они находятся от суши. Как одинок Ген и его команда. О том, что он мог бы сосчитать количество живых, дышащих людей на этой земле и не дотянуть даже до тысячи. Никого, кроме них и деревянной конструкции корабля. Корабля, который обнимает их и защищает от бьющегося океана. Корабль, который заботиться о них, но не может ответить, не может успокоить, когда Ген чувствует себя не в своей тарелке.       Качание корабля успокаивает: оно непрерывно, повторяется, как ровное покачивание кресла-качалки.       Туда-сюда.       Каждую ночь он встает и делает это: идет вперед, помогает людям. Он проходит мимо комнаты Кинро и прижимается к двери, чтобы убедиться, что с ним все в порядке, и прислушивается к звукам его дыхания, чтобы убедиться, что он крепко спит. Кинро ни разу не спал спокойно после разлуки с Гинро.       Он пробирается по коридору и находит Кохаку, бредущую по одному из них, держась рукой за стену и осторожно направляя себя по коридору. Сначала Ген собирается отчитать ее за то, что она не спит, но походка у нее какая-то неуклюжая — волосы в беспорядке и спадают на шею, рубашка насквозь пропитана потом, глаза полузакрыты. Она часто ходит во сне. Ген осторожно ведет ее обратно в комнату, проводя легкой рукой по спине.       Он проверяет, все ли в порядке с Суйкой, не беспокоит ли ее хождения Кохаку, и в ответ получает лишь сонное бормотание, когда он укладывает Кохаку и Суйку обратно в постель.       Он слышит медленный рокот, доносящийся из комнаты Рюсуя, и более тихие ответы Франсуа. Он осторожно проходит мимо комнаты, в которой они находятся, — кухни, — где теплый желтый свет струится по линии внизу двери.       Он не стал проверять Хёгу — не уверен, что тот вообще спит, — и, выйдя на палубу, кивнул команде, стоящей на страже. Сегодня это Цукаса и Укё, причем оба выглядят довольно хмуро.       Ген уже овладел искусством ходить по прямой, несмотря на то, что палуба постоянно раскачивается взад-вперед, словно какая-то напряженная, тошнотворная качель.       Он нашел Ксено на палубе. Тот опирался на перила и уставился в море. Лицо его было скрыто беспорядочными серебристыми волосами, но, когда облако перестало закрывать луну, в свете мелькнуло его лицо: зубы стиснуты, голова склонилась, словно от боли.       Ген недолюбливал Ксено. Что, между прочим, очень обоснованно, несмотря на то, что тот был старым наставником Сенку и одним из первых людей, освободившихся от оков, он все же пытался убить Сенку. Он послал за ним снайпера мирового класса. И этот снайпер до сих пор выслеживает их. Прелестно.       Что-то скрывается в глазах ученого. Лжец лжеца видит издалека: у Ксено те же самые глаза-бусинки с лисьей хитринкой, которые Ген каждый раз видит в зеркале. Это лицемерно, он знает, но что-то в ученом заставляет его напрягаться. — Ты поздно встал, — говорит Ген в тишине, но его голос поглощает соленый ветер, дующий над крышей палубы. Он приподнимает бровь, глядя на горизонт, который уже становится серым в свете заходящего солнца: — Или лучше сказать — рано?       Ксено не поворачивается к нему, но и не насмехается, ругаясь от неожиданности. Ген воспринимает это как разрешение и поднимается на палубу, пока они не оказываются бок о бок — хотя он старается, чтобы их плечи не соприкасались. — Я не ложился. — Ксено признается, его лицо искажается. — В современном мире это считают бессонницей. Жаль, что в каменном мире от нее не лечат.       Ген пожимает плечами: — Может быть, ты сам смешаешь себе партию чего-нибудь, что могло бы помочь? Ты же ученый, даже докторскую степень имеешь!       Ксено качает головой, на его губах играет легкая самодовольная улыбка. — Я был астрофизиком. Не химиком. В науке так много разных областей — печально, что приходится ограничиваться только одной. Увы, человек не должен всю жизнь учиться, иначе он так и не найдет время для исследований. — Сенку, похоже, себя не ограничивает, — легко отвечает Ген, но следит за языком тела Ксено, чтобы понять, как тот отреагирует.       Ксено почти улыбается, но тут же горбится на перилах еще больше, закрываясь от всех. Вина? Неудобство? — Знакомься, Ишигами-младший. Маленький псих, как и всегда… — Похоже, ты хорошо его знаешь. — Знал. Но больше нет. Я… я думаю, что каменный мир изменил всех нас. — Он фыркнул. — В лучшую или худшую сторону, это уж как посмотреть. — Не все мы превратились в одержимых, контролирующих маньяков. — Ксено бросает на него полный ненависти взгляд, а Ген только усмехается, не смущаясь, и втайне радуется тому, что в темных глазах Ксено блеснула вина: — Что? Это правда? Ты в буквальном смысле пытался застрелить восемнадцатилетнего парня. В старом мире он бы даже школу не закончил.       Ксено так пристально смотрит на волны, вздымающие белую пену, сверкающую в лунном свете, что Ген думает, не задел ли он что-то слишком глубокое? — Это было необходимо.       Ген хочет усмехнуться в отвращении, но сохраняет каменное выражение лица. Гнев бурлит под поверхностью, и он яростно борется с ним. Ему нужно действовать медленно и правильно. Конечно, он хочет, чтобы Ксено почувствовал душераздирающую вину, которую он заслужил, но чувства — всегда такая тонкая материя. Ему не нужна ярость Ксено, ему нужна его ответственность.       Вместо этого он просто смотрит на горизонт. — Необходимость отличается от жадности, доктор. — Он смотрит на него полуприкрытыми глазами: — Вы, как никто другой, должны это знать. — Ты ничего не знаешь. — Ксено резко огрызается, его плечи поднимаются к ушам. — Абсолютно ничего. — Разве ты не давал клятву Гиппократа?       Ярость на лице Ксено достаточно сильна, чтобы накалить воздух вокруг. — Ты не первый, кто пытается его убить, знаешь ли. — Он подозревает, что в Ксено должна быть хотя бы толика привязанности, ведь он, по сути, приложил руку к воспитанию ребенка. Как бы человек ни пытался это отрицать, такая связь просто так не исчезает. И Ген видел, как на его лице промелькнул страх-отчаяние-смущение-вина, когда Ксено понял, кто был настоящим ученым.       Его теория подтверждается, когда на лице Ксено появляется что-то холодное и шокирующее. — Что? — Ага, — Ген притворяется беззаботным. Ему доставляет удовольствие разыгрывать ученого. И технически он не нарушает правило Кохаку «не беспокоить» — просто говорит правду. — Один пытался свернуть ему шею, — Цукаса, — Другой пытался нанизать его на шампур, как шашлык. Магма, — Отравление диоксидом серы, — Хёга, — Удушье, — Ибара, — список можно продолжать.       Господи, когда Ген так говорит, это действительно звучит ужасно.       Ксено смотрит в пустоту. — Он уже не маленький ребенок. — Ген не знает, кого он больше пытается убедить — себя или менталиста. — Он может о себе позаботиться. — И посмотри, до чего это его довело. Бывший наставник застрелил его до полусмерти, а за ним охотится военный снайпер. — Сердце Гена торжествующе замирает при виде того, как Ксено смятенно смотрит на него, и он нежно похлопывает его по руке. — Спокойной ночи, доктор.       Гордый собой, Ген возвращается в свою каюту. Но когда он открывает дверь, его встречают знакомые заросли платиновых светлых волос и мутные от сна глаза. — Сенку-чан? — спрашивает Ген, входя в теплую комнату и закрывая за собой дверь. — Ты должен отдыхать.       Сенку нахмурился, его брови сошлись в центре лба. — Я проснулся, а тебя здесь не было. Я хотел подождать, пока ты вернешься, прежде чем снова заснуть. — Как мило, — воркует Ген, не обращая внимания на отвратительный и взволнованный смешок Сенку. — Тогда подвинься. Это все еще моя кровать. — Он говорит ему, тыкая пальцем в бок Сенку. С ворчанием оба забираются обратно на кровать, и Сенку натягивает одеяло до самого носа.       Наступает пауза. Ген пытается понять, разбудили ли они кого-нибудь, но ему кажется, что нет. Он пытается впитать остатки тепла, прижимаясь замерзшими пальцами к голеням Сенку и хихикая над проклятиями, которые получает в ответ. Он пригибает голову, чтобы убедиться, что Сенку не пытается его пнуть, а потом затихает.       Он сужает глаза, замечая длинные, едва зажившие струпья на ногах. Они похожи на следы когтей, эти глубокие красные линии, идущие вверх и вниз по бледным бедрам. — Что это?       Он чувствует, как Сенку напрягается. — Когда Луна лечила мою пулевую рану, — бормочет он, — Мне нужно было сдерживаться, чтобы не закричать. Иначе я бы раскрыл Стэнли, что все еще жив. Рюсуй дал мне кусок ткани, чтобы я его закусил. — Ген вздрагивает, чувствуя, как леденеют его внутренности при этой мысли. Он поднимает взгляд и замечает, что Сенку держит голову под странным углом. — Что у тебя с шеей? — Болит. Не знаю. — А он знает. Это же Сенку, в конце концов. Он знает все — как будто в детстве проглотил целую энциклопедию и не переставал переваривать страницы. Ген задается вопросом, сможет ли он почувствовать вкус чернил, если поцелует его.       Он пристально наблюдает за ним, следя за беспорядочными подергиваниями плеч. Боль в шее, спазмы в плечах… — Хлыстовая травма, — говорит он, — Ты падал с большой высоты? — Да. Ударился о палубу.       Он явно переборщил, потому что Сенку поджимает губы и замирает, переворачиваясь в кровати на спину и невозмутимо глядя в потолок. Гэн отступает, понимая, что с ним будет трудно справиться. — Ты и правда неудачлив, не так ли? — Он негромко бормочет, прекрасно понимая, что единственное падение, которое могло бы его так покалечить, — это падение с приподнятой кормы лодки, через баннер и на главную палубу. Или совсем с борта, но Гену кажется, что в таком случае он бы об этом узнал. — Царапины, хлыстовая травма… У тебя и тут внушительный синяк…», — он ткнул Сенку в висок, и Сенку вздрогнул, слегка отстранившись. — Ударился о стену.       Он встречает недоверчивый взгляд Гена, и первый намек на улыбку с тех пор, как Ген вернулся, трогает уголок рта ученого.       Морское путешествие очень идет Сенку, думает Ген. Его кожа приобрела теплый оттенок загара, улыбка дается легче, а смех — веселее. Свобода подходит Сенку, думает Ген. Движение, перемены. Быть окруженным людьми, идеями, мыслями и временем. Время, время, время, всегда время. Даже окаменение вращалось вокруг времени. Или, может быть, время вращается вокруг Сенку, как будто он — центр вселенной, и все галактики, кометы и звезды вращаются вокруг него. Он — центр, точка в центре пустоты, которая притягивает к себе людей, как магнит. Это было трудно понять, когда Ген впервые встретил его…       И даже сейчас иногда это было трудно понимать… — Ты опять слишком много думаешь, — обвиняет Сенку, его голос одновременно ласковый и зазубренный. — Я вижу, как ты уходишь в свои мысли. Если хочешь что-то сказать — валяй, необязательно быть таким чутким.       Конечно, он не может сказать ему, что размышляет о природе их дружбы и истории в целом. Боже правый, да он просто сгорит от стыда. — Гм, — говорит Ген, он бы пожал плечами, если бы не лежал. — Просто о том, что будет дальше.       Сенку начинает возиться с одной из пуговиц на кардигане Гена, но его руки тут же останавливаются после слов менталиста, и он смотрит вверх сквозь бледные ресницы. — Да?       Ген притягивает его ближе, и Сенку упирается подбородком в макушку головы менталиста. — Например… когда все это закончится. Когда у нас будет много разных сообществ, много разных обществ и тысяча разных вещей, происходящих одновременно. — Сенку мычит, подавая знак, что слушает, звук вибрирует в ухе Гена, и только это придает ему смелости продолжить: — Мне кажется, я буду скучать по этому. Ну, знаешь… по нам.       Пару мгновений длится созерцательное молчание, в котором Гена трясет как никогда, а затем Сенку хмыкает. — Смело с твоей стороны полагать, что ты не будешь нужен мне на протяжении всего времени. — Да? — Да. Приятно иметь кого-то, у кого IQ приближается к той же сотне, что и у меня. — Не знаю, что это значит, но спасибо. Есть много других умных людей. Ксено. Рюсуй. Луна. Мы не одни такие.       Сенку без слов протягивает руку и касается руки Гена. Ген секунду смотрит в ответ, выглядя озадаченным, взволнованным и, возможно, немного уязвимым. — Нет других. Они — не ты. — Оу. — Ген надеется, что Сенку не видит, как он краснеет в темноте. — А когда мы закончим, мы пойдем домой. — Сенку говорит это с такой решимостью, с такой твердостью и уверенностью, что Ген склоняется к этому и позволяет себе поверить. — И я надеюсь, что ты будешь рядом со мной в грязи, крови, а также в грязных делишках. — Сквозь ветер и дождь. — эхом отзывается Ген. Его голова тяжело опускается на плечо Сенку. — Пойдем домой, Ученый, — мягко говорит он.       Впервые за долгое время Сенку улыбается.       Здесь, на краю света, спокойно.