Не камень

Давай, вставай! Это не твоя смерть.

Тоска не помещается в разодранном теле, когда каждую рану на нем плавит словно каленым железом. Немыслимая боль — все, о чем получается думать каждый раз, когда Леви приходит в себя. Во время битвы не было так больно. Были ярость, страх и решения, на принятие которых отводились секунды. Было удушающее мгновение слабости, даже принесшее мимолетное облегчение, между сказанным вслух: «Теперь я знаю» — и забвением, когда его тело приняло незримый сигнал о том, что все закончилось. Леви не помнит, как попал в госпиталь, — память тогда отшибло напрочь. Помнит образы Жана и Конни и то, как они подтвердили, что все живы. Помнит, как качало на носилках, как звучал чей-то незнакомый голос — это был, наверное, единственный момент, когда он очнулся в пути. В небе низко кружили черные птицы, и Леви подумал, что они наверняка высматривают добычу: «Сожрали бы меня с удовольствием, да? Обломитесь…» И больше никаких воспоминаний. В следующий раз он пришел в сознание от своего же крика. Сначала показалось, что попахивает тухлым мясом — выяснилось: это его нога. Когда понял, что в ней еще и ковыряется кто-то, перебирая пальцами его голые мышцы, глотка получила от мозга моментальный сигнал: ори! Но даже та боль не была настолько невыносимой, как нынешняя. Потому что эта — не заканчивается. Затихает иногда до состояния тонкого и неконтролируемого поскуливания, когда Леви проваливается в дрему, а потом дерет тупыми и обломанными лезвиями так, что кажется, будто зубы вот-вот покрошатся от давления друг на друга: не кричать же постоянно, мать вашу. Еще можно плакать. Чем не выход? Леви не помнит, когда в последний раз плакал. В детстве, наверное. И когда Изабель с Фарланом погибли. Хотя то не от боли было, не от физической, — так что не считается. Память подкидывает цветные картинки со звуком: к нему точно заходили Конни и Жан. Рассказывали ему, где он находится, какие операции были проведены, обещали навещать по возможности. Еще Леви помнит Армина. Тот выглядел так, словно по ночам выл. Сливался серой тенью с больничной стеной и молчал. Чтобы его разглядеть, приходилось напрягаться — Леви делал над собой усилие и искал его редкий взгляд. Кому, как не ему, было понять, насколько новый герой человечества теперь не выглядит целым. После таких визитов Леви спал не крепко, но долго. От недели к неделе повязки на теле все меньше воняют, а боль становится терпимее. Или он просто привыкает к ее постоянному присутствию. От соседа с ближайшей койки — раненого марлийца — узнает, что прошли не просто недели, а почти три месяца. В голове кто-то дергает за нерв и подбрасывает мысль, что если за сотню дней Леви не встал на ноги, то наверняка ему это уже и не светит. Месяцы, впустую выброшенные из жизни, и еще много-много таких же впереди. И зачем ему это, спрашивается? — Чем вы меня лечите? — чуть не спрашивает «зачем» — не стал грубить. Слишком юная, чтобы работать врачом, девчушка кладет на низкую тумбу металлический поднос — на нем какая-то склянка с жидкостью и устрашающего вида шприц, накрытый марлей. — У меня после этой жижи ничего не болит. — Так и должно быть, — она ждет, пока Леви сам закатает рукав, и не торопит. — Это лекарство помогает от боли, — игла невидимо глазу рвет кожу и тонет в вене. — Морфин. Он помогает вашему организму восстановиться от таких тяжелых травм. Леви уже не слушает: кровь в жилах превращается в мед, густым слоем обволакивающий каждый нерв. Наступает сладкое забвение. Леви ощущает сначала легкость, а потом чувствует настоящую эйфорию. Других аргументов, чтобы разрешить вливать в себя волшебный яд, ему не требуется. Когда из швов на лице, ноге, руках и спине перестает сочиться хоть какая-то жидкость, Леви выписывают: и так продержали в госпитале дольше многих. Доктор предупреждает о болях и объясняет, как изменится качество жизни. Слушают его по большей части Армин и Оньянкопон, последний привез с собой чудо-каталку, которую здесь называют инвалидной коляской, взамен казенной больничной. Леви наблюдает, как персонал отсчитывает для него бутылочки с морфием, тюбики с мазями и связки с бинтами. На первое время. Леви прикидывает, где будет брать еще, если не хватит. От размышлений отвлекает врач: — Здесь подробный расчет, господин Аккерман, — пальцы сжимают между собой шершавый лист исписанной бумаги. — Не рекомендуется разводить лекарства в других пропорциях. — Ладно, — отвечает безразлично, отдает инструкцию Арлерту, даже не взглянув на нее, но все же спохватывается и поднимает взгляд. — Спасибо. Леви хочет домой — на Парадиз. Не то, чтобы грезит этой целью, — по большей части ему все равно, где он будет догнивать. Но здесь он явно чужой. Только вот и там никто не ждет: оставшиеся в живых близкие тут. Воспоминание о Микасе, в одиночку отправившейся на остров и наверняка погибшей в пути, крошит ребра в пыль. Леви начинает жалеть о притупившейся физической боли, ведь на смену ей пришла другая. Та, которую никаким морфином не заглушишь. Или стоит попробовать? Жить здесь особо негде — улицы быстро превращаются в трущобы из палаток и полуразрушенных домов. Кто поживее, уходит вглубь континента, где строятся настоящие лагеря для беженцев. У такого разбитого на вид Арлерта внутри все-таки бурлит желание жить, и он тащит Леви за собой в один из таких лагерей. Почти не разговаривает с ним, но Аккерман видит — заботится. Добился, чтобы их поселили в чистом доме, хоть и на несколько семей, зато на первом этаже, чтобы Леви удобнее было на улицу выбираться. С лекарствами помогает, следит за комфортом бывшего капитана. Леви продолжает говорить себе, что тот зря тратит на калеку последние силы, но со временем все реже хочет сдохнуть. Армин по-прежнему чаще всего молчит и не лезет с задушевными разговорами. Тоже своего рода забота. От этого простого факта тесно под грудью. А следом просачиваются мысли о потерянных людях, о временно забытом пережитом ужасе и о смысле, вложенном в слово «жить». Поэтому Леви все чаще отказывается от помощи с приемом лекарств, отделяет свою часть комнаты шторкой и сам разводит морфин, намеренно нарушая пропорции. На его взгляд, все логично: если к обычной боли примешивается душевная, то и препарата должно быть больше. И внезапно это помогает. Леви начинает интересоваться, чем заняты остальные. Оказывается, Армин возглавляет дипломатическую миссию Парадиза, а еще — давно уже сблизился с Энни. Жан и Конни помогают восстанавливать разрушенные земли, но дело движется медленно, и, кажется, в скором времени они хотят вернуться на остров. Семьи Габи и Фалько живут неподалеку: вот почему эта малышня прибегает постоянно. Все выжившие, кого он знает, находят какой-то смысл в том, чтобы двигаться дальше. Так, может, и ему пора? Ясность мыслей исчезает так же, как солнце прячется за горизонт: каждый день. Боли возвращаются к вечеру, и Леви снова награждает себя уколом. Так легче спится. И ничего не болит. Утром царапает ладонь о щетину и морщится: надо побриться. Тащится за тазом, потом приносит воду. Достает бритву, кладет на стол полотенце. Протирает маленькое зеркало на ножке и двигает его в поисках положения, в котором будет хорошо себя видно. Находит. Но радости это не приносит: Леви невольно разглядывает свое лицо и не может сдержать отвращения. Переломанный калека, чья жизнь теперь зависит от чужой помощи и от запасов морфина, смотрит в отражении уродливой маской с исполосованным шрамами лицом. Не выдерживая, он отводит взгляд. Косится на ящик, где лежат лекарства: нельзя — еще одна доза, менее чем за двенадцать часов, не рекомендована врачом. Но пальцы уже поймали дрожь, а тело предвкушает скорую легкость. К чему все эти рекомендации, если он по-другому жить теперь не может? — Капитан, вы что… — Леви видит серьезный и слегка взволнованный взгляд в зеркале, — доктор не разрешал столько морфия… Рука на мгновение замирает над темной бутылочкой, а потом уверенно достает ее из ящика. Леви отворачивается, прерывая зрительный контакт. — Не твое дело, Арлерт. — Я ведь волнуюсь за вас. Нельзя так часто… Этот препарат вызывает привыкание, вам же рассказывали… — И что ты сделаешь? Отберешь? — Леви оборачивается. В голосе прорывается раздражение. — Мне больно. Что прикажешь с этим делать? «Терпеть?» — хочет ответить Армин вопросом на вопрос, но только поджимает губы и уходит. Леви словно читает его мысли и с гадким чувством кривит лицо. Пелена стыда быстро спадает, и он внутренне убеждает себя, что не этому сопляку учить его жизни. А на душе все равно мерзко. Когда-то давно Аккерман утешал себя живущей внутри памятью: знакомым смехом, устоявшимся порядком, слишком жидкой кашей или ночными разгонами солдат из подсобок. А теперь он находит это в наркотике. Новое слово для него, но Леви уже его слышал. И морфин является для него не чем иным, как самым настоящим наркотиком. Что ж… Если эта херня убьет его, по крайней мере, это произойдет без боли. Кому какая разница? Леви родился с удавкой на шее, с чего ему бояться смерти? Укол. От вида своих вен хочется… — нет, не показалось, — хочется плакать. Но стоит препарату попасть в кровь, как все дурные мысли улетучиваются. Настроение поднимается, появляется желание что-то делать. Очень кстати прибегает Габи и рассказывает, что в недавно построенную конюшню привезли лошадей. С легкой опаской начинает упрашивать Леви научить ее ездить верхом. — С головой все в порядке? — Леви язвит, но все равно ухмыляется. — Я ходить не могу, а ты предлагаешь учить тебя обращаться с лошадью? Арлерта или Леонхарт попроси, они умеют. Райнер чем тебе не учитель? — Они все в разъездах постоянно! То есть, то нет… — Габи не сдается. — Ну пожалуйста, господин Леви! Вы же прекрасный наездник. — Был. Она осекается на миг, прикусывает щеку и снова наступает: — Это неважно! С вашим опытом вы все равно переплюнете всех местных жителей, которые только машинами и умеют управлять. Леви дергает носом, чешет под глазом и через минуту соглашается. Почему бы и нет? Попробует, а там — как пойдет. День за днем не делает ни хрена, может, хотя бы так будет полезным. Конюшню отстроили что надо. Скромно, зато с умом. Рядом — сторожевой домик, из крыши труба торчит. Леви смотрит с завистью: зима близко — в их бараке точно будет дубак. К ним выходит мужчина, представляется Беном. Узнает Леви, почти незаметно склоняет голову в уважительном приветствии. — Эта малявка хочет ездить верхом. Позволите? Габи недовольно пыхтит. Бен широко улыбается. — А чего запрещать? Как знать, возможно, ее навыки пригодятся городу в будущем. А вы учить будете? Справитесь? — Понятия не имею, — ровно отвечает Леви и кивает в сторону Габи. — От нее будет зависеть. Вы здесь сторож? — Можно и так сказать, — смеется Бен. — Я тут все отстроил, теперь надо ехать дальше: нынче лошади в большой цене. А уехать не могу — оставить не на кого. Бен помогает с выбором коня, молодого и послушного. Леви одобрительно кивает и даже привстает на здоровую ногу, чтобы поздороваться с животным. Не меньше часа рассказывает Габи теорию, потом под недовольное бурчание заставляет ее навести блеск в и так чистом стойле. — Ну, еще не передумала учиться? — усмехается, глядя на взлохмаченную девчонку. — Вы в курсе, что мне уже приходилось ездить на лошадях? Зачем это все? Я просто хочу побольше практики. — Для этого меня звать было необязательно, — не думая, Леви трет шрам на бедре — опять ноет. — Начинать надо с основ. Или хотя бы иметь талант. У тебя нет ни того, ни другого. Если не передумаешь, то встречаемся завтра в девять. Дома Армин молчит и хмурится. Раздражает. Леви не нанимал его нянькой — он сам вызвался. Перед ужином черти в ноге играют в перетягивание мышц, а позвонки под грудью ломает так, что дышать тяжело. Леви хочет на хуй послать вечерний прием пищи и поскорее принять лекарство, но чертов Арлерт тащит к столу. Молчат. Леви скрипит зубами и ковыряет ложкой жидкое пюре из картошки. Армин думает, что тот злится, но Аккерман всего лишь пытается не заскулить. Хотя и злится тоже. — Не думал, что вы так обидитесь на мои слова, — Армин встает, чтобы унести пустую тарелку. — Я желаю вам добра. Глухой удар по дереву столешницы. Это Леви с силой бьет кулаком. Следом на пол летит миска с нетронутым ужином. Просто пиздец: он — гребаная истеричка. — Мне, мать твою, больно, — Леви цедит каждое слово, не разжимая челюсти. Смотрит волком на растерянного Армина. В деревянном полу множество щелей. Коляска регулярно в них застревает. Леви нервно дергает колеса, чтобы быстрее скрыться. Ящик стола жалобно скрипит, склянки возмущенно перезвякивают, ударяясь друг о друга из-за внезапного беспокойства. Леви роняет ладонь на одну из них и тяжело выдыхает. Спиной ощущает, как над ним нависает Армин. — Я помогу, — говорит тихо. Леви низко кивает, не оборачиваясь. Резиновый жгут туго стягивает плечо, игла со второй попытки попадает в истончившуюся вену. Леви расслабляется и смотрит из-под полуопущенных век, как Армин складывает на место медицинские принадлежности. — Ты должен понять, — голос Леви не слушается, и он коротко откашливается, — я в любой момент могу перестать его принимать. Но с ним — легче. Я теперь калека, — ждет, пока Армин обернется, и ловит взгляд, — навсегда. Могу я получить хоть какую-то поблажку от этой сраной жизни? — Это не поблажка, капитан, а большой риск. Вы можете умереть, если не сократите дозу. Ответ «и что?» мгновенно летит импульсом от мозга к языку, но последний уже настолько расслаблен, что Леви успевает передумать произносить это вслух и только приглушенно цокает, отворачиваясь к пустой стене. Снова ничего не болит, а значит, незачем продолжать неприятную ругань. — Извини за крик. — Я понимаю. — Я сокращу дозу. Чтобы ты не волновался. Армин прикрывает глаза и со вздохом качает головой: не верит, но надеется, что Леви действительно постарается. Все складывается неплохо: Аккерман терпит, вороша внутри остатки достоинства — он дал слово. Армин разводит морфий сам и только перед сном. Помогают уроки, которые он дает Габи. А та еще Фалько с собой начинает таскать. Леви занимается с ними целыми днями, не успевая болтать с почерневшей стороной самого себя. Так продолжается ровно одну неделю. Габи просит перерыв в несколько дней, Бен — владелец конюшни — внезапно предлагает Леви переехать во все равно пустующий сторожевой домик и занять место смотрителя. Брови тянутся на лоб, а зрачки косятся на ноги, но тот с усмешкой отмахивается: мол, не один же тут будешь — работники рядом. Просто Бен рассчитывает, что личность знаменитого воина привлечет народ и расшевелит это место. Люди вон уже спрашивают, что там за уроки такие проходят. Не все ведь занимаются выживанием. Кто-то и вовсе не пострадал во время разрушительной, но все же короткой войны. И Леви соглашается. Почему нет? Крохотный дом совсем, зато ему одному. Теплый. И парень молодой по соседству не шибко умный, но за лошадьми ухаживает и Леви, в случае чего, поможет. Он-то и рассказывает в освободившиеся дни, что от морфия вреда никакого нет, а доктора байки эти рассказывают, чтобы экономнее его расходовать. С видом давно разбирающегося в этой теме человека он приносит курительную трубку: «Просто его не в кровь колоть надо, а вдыхать. Тогда зла вообще никакого, но эффект тот же». У Леви уже под кожей зудит от недостатка обезболивающего: мысли проверить эту информацию даже не возникает. Безвредный, парниша его достать может. Прекрасно же. И ведь не обманул. Пары затяжек хватает, чтобы ломота в костях прошла и исчезли ничем не подкрепленные ощущения злости и тревоги. Кто-то шепчет внутри о неправильности. Еще один глубокий вдох — и это настойчивое жужжание тоже проходит. Жизнь налаживается, не так ли? Малышня деревья высаживает, взрослые мир строят. За много километров от места последнего сражения трагедия, устроенная Йегером, уже не кажется такой устрашающей: местные жители здесь работают, смеются, заводят детей. А беженцы… они привыкнут. Адаптируются. И Леви тоже учится жить по-новому — в легкости. Исцеляющий и тело, и душу дым — всегда рядом: способ прогнать боль — всегда в доступе. Впервые лживые грезы редеют, когда в ушах звучит строгий голос Арлерта. Снится, что ли? Херня: Леви уже давно не видел снов — еще один плюс в защиту сомнительного лекарства. Хочет перевернуться в кровати и укрыться одеялом с головой, но не выходит. Он вдруг понимает, что лежит на полу. Или сидит. Приходится открыть глаза, превозмогая дикую головную боль. Над ним — Арлерт. Плечи и шапка — все в снегу. Точно: ночью начался сильный снегопад. Неужели до сих пор сыплет? Да о чем он думает вообще? — Капитан, как вы это допустили? — Леви морщится от громкого голоса, но Армин даже не думает его жалеть. — Какого… — Вот, нашел. — В поле зрения появляется Оьянкопон и протягивает Армину полотенце. У самого в руке остается еще одно. А он-то чего приперся? — Что вам надо? Леви пытается отстраниться от склоняющихся над ним незваных гостей, и ладонь утопает в какой-то жиже. В нос ударяет запах блевотины. Твою мать. — Ну-ка, Леви, помоги мне, — Оньянкопон просовывает руки ему в подмышки. — Обопрись. Ага. Пора тебе помыться. Воду я нагрел, как смог. — Это он уже говорит Армину. — Нагрел воду? Может, я просто умоюсь? — Давай, Армин, снимай с него брюки. — Вы охуели совсем, что ли?! Какого черта?! — Вы обмочились, капитан, — голос Армина становится тише, но звучит все так же сурово. Быть не может. Не может этого, блять, быть. Это точно он в этом позорном теле? Кто засунул в этого урода Леви Аккермана?! Сам. — Я сам, — зло шипит, когда его пытаются раздеть догола. Не получается: стоять-то не может. В воде тело отчетливо начинает дрожать. Леви трет уродливый шрам на бедре и смотрит только на него. Хочет опять спросить, зачем они пришли, но уже — плевать. А еще — он хочет морфин. — Вы пропустили плановый прием у доктора. — Забыл. — Я понял, — Армин сидит на низкой табуретке, вертит в руке конверт. — Вашего друга… сегодня утром нашли мертвым. Леви хмурится, но взгляд не поднимает. Какой еще друг? Он имеет в виду парня, имя которого Леви даже не запомнил? — Не хотите узнать, из-за чего? — Из-за чего же? — язвительно отвечает Леви. Пытается убедить себя, что не знает ответа. — Он выкрал ваш рецептурный морфин и вколол себе смертельную дозу. Должен ли Леви чувствовать стыд, если потерянного морфина жаль сильнее, чем неосторожного идиота? — Ну, я тут. И я жив. Это все? — Нет, вообще-то. Оньянкопон принес мне почту. Письмо от… от Микасы, — Леви наконец-то поднимает голову. Смотрит, не мигая. В висках дико пульсирует. — Она все-таки добралась. Представляете? И у нее все неплохо, — голос Армина на миг смягчается, а лицо кривит несмелая улыбка, которая быстро пропадает. — Вот. Решил поделиться с вами этой новостью, но вам, кажется, все равно. Леви черпает ладонями поостывшую воду и ныряет в них лицом. Глубоко дышит, приоткрыв губы, пальцы сжимают волосы. Он жмурится, потому что боится расплакаться, как ребенок: его накрывает огромное облегчение, которое дробит дыхание. Неужели эта дурная девчонка все-таки справилась? А ведь он с ней попрощался уже в своих мыслях… Леви шепчет «мне не все равно», но его никто не слышит, потому что в это же мгновение поднимается Оньянкопон и уверенно произносит: — Я останусь здесь. С ним. И это не обсуждается. — Но ты не обязан… — Армин недоуменно смотрит. Он не смел просить о чем-то подобном. — Ты прав. Но я могу и хочу помочь, — он косится на Аккермана, но говорит прицельно с Армином. Леви еще свыкается с новой информацией о Микасе, хотя тот факт, что обсуждение ведется так, словно его самого тут нет, начинает раздражать. — И у меня есть опыт общения с наркотически зависимыми людьми. — Подожди, — Леви, наконец, подает голос, — в смысле — останешься здесь? — В прямом. Вот тут, в одной с тобой комнате, и останусь. Пока ты не сдох. И Елену тоже позову. Она как раз в городе. Нам предстоит сложная работа. Не думал я, что все так запущено. — А она-то здесь причем? — Она знает, как лечить зависимость. Ее брат умер от передозировки несколько лет назад. — Впечатляет, — Леви кривит лицо. — Она точно знает? Или это такой способ меня прикончить? — Вот сам у нее и спросишь, — Оньянкопон подает полотенце. — Убить себя пока только ты пытаешься. Вылазь давай! Оньянкопон не шутит — остается. От Леви не отходит ни на шаг. Вечером заявляется Елена — Аккерман закатывает глаза. Но молчит: накосячил он знатно. Молчание вообще становится девизом дня. С помощью него он упрямо демонстрирует свое отношение к происходящему. А еще ему стыдно. Однако это чувство весьма быстро заменяется злобной обидой: ему нужна доза, которую ему не дают. Хуже всего незадолго до сна: Леви раздражается, потеет и перестает молчать, требуя прекратить гребаный цирк. — Как поступим, Елена? — Будем дежурить по очереди. Но сегодня — вместе. Раз уж ты меня не слушаешь и хочешь лишить его морфина сразу и резко. Увидишь, что из этого выйдет. — Да как же по-другому? — Веселая будет ночка, — Елена качает головой, поджав губы. — Хорошо хоть, калека — не сбежит. Наверное… Абсолютно ничего веселого ночью не происходит. Леви ругается отборным матом, костерит все и всех на чем свет стоит, потом давит на жалость и снова злится. Снова то упрашивает, то кричит, то шепчет. Уже даже не думает, что от него настоящего остаются крупицы: если бы посмотрел на себя со стороны, не поверил бы, что это он. Леви неузнаваем. — Вы понимаете оба, что мне больно? — на часах половина третьего ночи. Он проводит по лицу мокрым полотенцем: последний час его постоянно рвало. Оньянкопон устало подпирает голову, сидя на полу, в углу рядом с кроватью. Елена подает чашку с холодной водой. Леви отталкивает ее руку — вода остается на одеяле, саму чашку Елена успевает удержать. — Дурак, — она фыркает и снова идет за водой. — Сдохнешь от обезвоживания. — Еще раньше я сдохну от боли. — Это не боль. Пей давай, — она практически заставляет его глотать. Вода льется по подбородку, Леви морщится и отстраняется. Елена удовлетворенно кивает. — Это называется ломка. Вскоре он все-таки засыпает. Его добровольные сиделки облегченно выдыхают. Через пару часов Елена указывает Оньянкопону на выход, выпроваживая отдохнуть и договариваясь о том, чтобы он вернулся через сутки и сменил ее. Когда Леви просыпается, она дает ему морфин, разведенный водой. Не скрывает. Пожимает плечами и говорит одним взглядом: «Или так, или никак». За прошедшую ночь Леви выбился из сил и теперь не спорит. У них даже получается немного поговорить. Вечером она дает ему такую же дозу, и Леви спит до утра, просыпаясь всего несколько раз. На следующий день ее меняет Оньянкопон, она дает инструкции и уходит. У Леви к уже имеющимся симптомам присоединяется ощущение панической тревоги. Его знобит, повышается температура. Оньянкопон пытается разговорить его — отвлечь. Любые темы все равно сводятся к его состоянию. — Ты же такой сильный. Забыл об этом? — Раскрой глаза, — Леви утыкается взглядом в потолок и сильно давит затылком на подушку. Не помогает — виски уже намокли. Он тяжело сглатывает. На часах полночь. — Внутри меня ничего нет. Пустота. Еще немного — даже боли не останется. Оньянкопон отвечает не сразу. — Ты видел списки погибших? — Что? — Имена всех погибших собираются напечатать в большой книге памяти. Я досчитал до сотни тысяч и сбился. — Причем здесь… — Ты живой. В списках, где живые, понимаешь? И ты свое место в нем заслужил. Думаешь, нет? — Думаю, что… — Заткнись, ради всего святого. Мне не нужен твой ответ. Не могу даже представить, каково тебе сейчас. Но ты должен бороться. Нельзя сдаваться. Не теперь. Что скажешь мертвым, а? Победил всех, пережил все, но не справился с болью, удавившись зависимостью? А живым что о тебе говорить, если ты помрешь? Армину, Конни, Жану, Микасе? — Микаса. Пальцы на руке дрогнули. — А дети? Габи с Фалько в тебе души не чают. У тебя дел еще дохренище на этом свете, капитан. Ответить Леви нечем. Если только опять ругаться, потому что воспаленные извилины в голове поддакивают: этот темнокожий великан сначала физически тебя истощал, теперь и за душу взялся. Злость в груди снова бурлит, но не находит выхода: Леви и правда устал. Из-за этого опять тянет мышцы, мелко дрожат пальцы, на лбу появляется испарина. Под веками давит, сильно-сильно: слишком много намешано внутри чувств. — Можешь выйти? — просит тихо, особо не надеясь. Однако Оньянкопон встает, чтобы выйти на крыльцо и дать Леви надышаться, не сдерживаясь. За окном слышно, как чиркает спичка. Леви прикусывает щеку и пытается сделать ровный вдох. Ни черта не выходит — он задыхается своими эмоциями. Только что полученная словесная оплеуха все еще эхом скачет от стенки к стенке внутри черепа. Оньянкопон прав: мертвых уже подвел, осталось только живых. Сердце понимает, но разум… уже отравлен. И он берет верх: шепчет в самый центр подсознания, что Леви наконец-то остался один. Подсказывает, что у него есть минут пять на то, чтобы найти спрятанный морфин и подарить измученному телу долгожданное облегчение. Пять минут — это слишком мало, поэтому Леви торопится, не задумываясь даже о том, как выглядит: сползает на пол, тянет за собой простынь и опрокидывает ведро для рвоты, благо, еще пустое. Шум наверняка привлечет внимание, и Леви спешит найти лекарство в чужих вещах. Всего на миг прикрывает глаза и сжимает пальцы в кулак — он никогда такого не делал. Но Леви просто не владеет собой. Поэтому громко выдыхает и тянется к стоявшей у тумбочки сумке. — Это ищешь? — Оньянкопон стоит, привалившись плечом к дверному косяку. Держа двумя пальцами маленькую бутылочку, качает ее в воздухе и устало ухмыляется. Леви сглатывает, не сводя глаз с перекатывающейся внутри жидкости. — Думаешь, я совсем дурак и оставлю тебя наедине с наркотиком? В течение еще десяти дней все повторяется примерно одинаково: концентрация морфина в растворе сокращается, Леви раздражен и тревожен, Оньянкопон и Елена стойко выдерживают все провокации. Хотя где-то с пятого дня становится заметно легче: Леви подолгу спит, охотнее ест и лишь иногда просыпается от судорог в мышцах. Еще через две недели Елена разрешает вернуться к обучающим тренировкам с Габи и Фалько. Те с энтузиазмом седлают лошадей и с завидным послушанием выполняют все задания Леви. Он, закутанный в теплый шарф поверх тяжелого пальто, сидит в своем кресле и наблюдает за подопечными. Наркотика в крови с каждым днем все меньше, а значит, пора здороваться с вернувшимися в голову тяжелыми мыслями. Леви готов. Он знал, что они придут, — не знал, как отреагирует тело. С мыслями выходит не очень, но уж с ними-то он должен справиться — не привыкать. И пусть он все еще огрызается, пряча в резких словах нереализуемые потребности организма, но желания, вроде того, чтобы что-то разбить, возникают все реже. Потом происходит то, чего не было слишком давно: Леви все-таки видит сон. Беспокойный и с трудно узнаваемыми образами. Больше чувствует, чем видит. Сначала запах, а потом — вкус. «Сырое мясо,» — мысленно подводит черту прямо во сне. Кто-то кормит его сырым мясом, и Леви послушно раскрывает рот для новой и новой порции. Почему-то появляется тоска и заполняет все пространство под ребрами. Обнять, защитить, исцелить того, неведомого. Не выходит — не дотянуться. И Леви утопает в сонных мольбах защитить и вылечить. К кому обращается и о ком просит, не понимает. Но шевелить губами не перестает. Когда понимает, что шепот становится вполне реальным, Леви просыпается. Еще минуту смотрит в одну точку, не мигая, прежде чем затылком ощущает чье-то присутствие. Оборачивается. — Габи, — Леви прочищает горло и трет тылом ладони губы. — Что ты тут забыла? — Он на всякий случай косится в окно, чтобы убедиться — сейчас ночь. — Господин Леви… — девчонка мнется у порога комнаты, с мехового воротника капает — снежинки тают. — Там с конем… проблема… вы не посмотрите? Леви удивлен и немного обеспокоен. Спросит позже: если пришла сама и в такое время, значит, что-то серьезное. Он трет глаза, одевается теплее, пересаживается на коляску. — Вези. Чего застыла? Габи подскакивает на месте, опомнившись, и выкатывает Леви на улицу. По дороге несмелым тоном рассказывает: они с Фалько не удержались и решили с наступлением темноты, чтобы никто не ругался, запрячь коня в сани — снега столько выпало — как устоять? А как привели его обратно в стойло, что-то пошло не так. Леви громко выдыхает через нос, поджимая губы, когда видит трясущегося от холода коня. Рядом — бледный Фалько. Тоже трясется. Вероятно, от страха. — Одеяло неси! Большое. Лучше несколько! — Последнее добавляет, когда Габи уже с места сорвалась. — А ты тряпку найди хоть какую-то. Оботри его со всех сторон. Леви раздает приказы, а сам ладонь к черной морде прижимает: «Потерпи, парень. Подумаешь, замерз. Сейчас эти дурни тебя согреют». — Я что-то ничего не понимаю, — извиняющимся тоном, но все-таки ворчит Габи, — что такого? Почему он вдруг замерз? Нормально же все было… — Ну давай я тебя до седьмого пота погоняю, а потом заставлю раздетой на морозе стоять. А? Нормально, как думаешь? — Да это ж конь… — И что теперь? Он не потеет? Вы его, разгоряченного, на холоде оставили. Хорошо, уйти не успели и заметили, а то к утру он бы уже мертвым был. Как-то активнее дни начинают проходить. Живее. Армин навещал недавно: повадился вместе с Энни приходить. Леви не против. Даже с отцом ее познакомился. С Жаном и Конни уже не виделся: они все же вернулись на остров, как и планировали. Ну, и хорошо. Там Микаса. Пусть хоть присмотрят друг за другом. Надо бы у Арлерта их адреса узнать. Вдруг соберется и напишет своей взрослой ребятне? Вскоре заявляется Оньянкопон: он все еще делает целебные уколы, после которых у Леви совсем ничего не болит. Но в промежутках все же хочется дозы побольше. «Хочется — перехочется,» — Аккерману уже проще управлять своей зависимостью хотя бы на уровне мыслей. Физические реакции тела контролировать сложнее, но теперь — не невозможно. Оньянкопон тащит его в какую-то поездку. Дорога оказывается долгой, ухабистой и, на первый взгляд, безжизненной. Однако повсюду Леви начинает замечать палатки или хлипкие постройки, костры с дымящимися котелками и… людей. Это Марли? Так и есть. Здесь намного теплее и совсем нет снега. Здесь огромные пустоши, а в воздухе — почти осязаемая скорбь. Они в Марли. Зачем? — Тебе нужно какое-то дело, — Оньянкопон привозит его к берегу моря. — И посерьезнее, чем за лошадьми следить. Это еще один важный этап исцеления. — Я не против, — ветер у самого моря сильнейший — крохотные капли режут кожу на лице. — Но здесь? У тебя есть какое-то предложение? — Нам не хватает рук. Нужна помощь людям. С жильем, организацией быта. Здесь очень много сирот — ими тоже надо заниматься. А нас не очень-то и много, поэтому, пока ты не указал на свою неспособность ходить, я скажу, что нам очень важен каждый человек. Особенно такой, как ты. — Особенно? — Леви усмехается. — Я чуть не сдался. Гордиться тут нечем. — Но ведь не сдался? Я ни одной минуты не сомневался, что ты справишься. А то, что ты не камень, и все равно не проиграл, только добавляет тебе чести. Море черное — сливается с тучами на горизонте. Шумит, будто ведя оживленную беседу с кем-то, и пенится. Далеко за морем — дом, куда он не собирается возвращаться. Там его не ждут. Леви оборачивается и вглядывается в пустошь на холме. Там собирается туман и рисует причудливые образы, совершенно неясные, но под грудью отчего-то медленно тянет. Не справился он еще со всем — куда там. Но эта мысль не приносит ни боли, ни отчаяния. Впереди длинная… длинная жизнь. Не время сдаваться. Время строить будущее. И жить.