Призрак Гражданина

      Призрак, на всю страну протранслировавший «Нежелательное лицо номер 1», усмехнулся, показывая фак Грому (кому же?) по ту сторону экрана, прежде чем отключить камеру.       А пол усеян осколками, хрустевшими под ногами, что так и норовят впиться прямо в резиновую подошву ботинок. (Так где та ебанная грань, Дубин?)       Но подошва толстая. Стекло определенно не прорежет такие армейские ботинки. Такие, которые за «просто так» не достанешь — настоящие. (В отличие от него самого).       В осколках разных форм и размеров, отражаются развороченный потолок, поломанная мебель и собственный пустой взгляд, давно потерявший малейший намек на жизнь и краски. (Где была та грань, по шву которой ровно расползлось сознание?)       Экраны перед глазами мигают приветливо, показывая изображение с камер всех полицейских дронов в городе, всех этих чертовых роботов, которые наконец-то оказались реально полезными. Лишь один робот сейчас не там — он сам.       Вероятно, эта цикличность дней и необходимость жить по алгоритмам своей профессии, и тот самый шов, как тот что над бровью, который остался белесым шрамом. Но невидимый. Фантомнее. Больнее.       Никто не говорил, что, становясь героем, ты подписываешь контракт на потерю себя.       Хотя он всегда знал, что, становясь злодеями, люди теряют голову. (Стать героем, чтобы обратиться в собственного злодея, тогда оказалось безумно привлекательной идеей).       Требование его смерти на всех экранах страны выглядит уже неправдоподобно издевательским (когда он успел?). За ошибку с Разумовским (это не была ошибка) ему теперь отдуваться сотнями жизней — среди них и своя собственная (сотни почти неожиданно оказываются не так уж важны).       Мысли путаются, несвязно сменяя друг друга.       (Он делает, что должен. Ему нужно остановиться. Он заслужил. Его не простят. Он не смоет кровь со своих рук. Ее не получается отмыть с детства).       Рука тянется ко второму запястью, почесывая клеймо, выжженное несколько недель назад на собственной коже огненно-горячим металлом. Тогда это казалось хорошей идеей — это и есть хорошая идея — потому что он сам бы не заподозрил. (Он сам и не знал, что это был он).       Игорь тяжело дышит и глотает ртом воздух, хватаясь за тьму намотанных вокруг шеи и плеч шарфов и сдирает их одним рывком. Ткань протестующе трещит (как трещала Колонна на площади?), поддаваясь с трудом. Несильно сдавливая свое горло, Гром вопреки здравому смыслу чувствует себя лучше. Дышать на мгновение становится легче.       Он давно перестал чувствовать себя человеком — существом, пустой оболочкой, но не человеком с собственными желаниями, стремлениями и мыслями. Он будто стал одним из многих (он и был одним из многих). (Что тогда дало ему право так распоряжаться жизнями настоящих людей?)       Зато он без зазрений совести имел право распоряжаться собственной жизнью так, как ему вздумается (он давно себе не принадлежал).       Это оказывается легко. Поднять осколок какой-то витрины с пола, рассматривая своё блеклое отражение. Стекло больно режет кожу ладони, пока он держит его на расстоянии вытянутой руки, но темная жидкость, что пачкает манжету, ощущается отдаленно нереальной. Точно река, как та, что сейчас набатом бьет в ушах. (Сознание тонет, а он задыхается, но продолжает дышать, несмотря на все возмущения собственного сердца. Это ожидание неправильно. Ему давно пора все закончить и перестать мучить всех вокруг).       Спутанные волосы неровно слепляются между собой, будто он только что вышел из душа. Синяк, наливающийся фиолетовым на скуле, заставляет оскалиться собственному отражению, усмехаясь. Оранжевая радужка смотрит прямо в такие же рыжие, но фантомные глаза из мира по ту сторону темного отражения. (Его боль ничего не значила. Он ничего не чувствовал).       Это, может быть, началось, когда он сжимал сверток денег в кармане, возвращаясь домой из особняка, где навсегда оставил отца. Или когда он наблюдал за безумным Разумовским, который не мог определиться, где реальность, а где причуды больного сознания. Тогда оно вернуло юному гению Волкова — теперь, не менее больная душа подарила майору Призрака.       И он знал, что это конец. Он дал присягу — обещал защищать город всеми силами. Его силы кончались там, где начинались слабости разума. Он больше себе не принадлежал. (Он не принадлежал себе никогда. Ни единой секунды с того самого момента, когда решил, что всесилен и может уничтожить преступность в городе, не став ублюдком самостоятельно).       Стискивая зубы, Игорь тяжело сглатывает, сжимая свое горло лишь сильнее, продолжая вдавливать осколок в ладонь своей крепчающей хваткой. (Хватит).       Хватит. (Он наигрался).       Он наигрался. (Пора было освободить этот город от настоящего вредителя).       Пора было освободить этот город от настоящего вредителя.       Пора было ответить за всех тех, кто пострадал из-за него.       С тихим звоном, стекло падает на пол. С тихим шорохом, помещение погружается в абсолютную тишину, нарушаемую лишь потрескиванием аппаратуры.