***
Ответом ему служит чертово самодовольство, мелькнувшее в приподнятом уголке губ Кендзяку, вспыхнувшее в блеске его расчетливых и пустых, иногда отдающих сумасшествием глаз. И желание это самодовольство стереть только заставляет кулаки Сукуны сжаться сильнее. Заставлять оскал Сукуны стать зубастее и опаснее.***
Еблан.***
На самом деле, Сукуна даже вспомнить толком не может, как именно они к разговору о Фушигуро пришли – кажется, все началось с обсуждения того, насколько он хорош в манипулировании и лучше ли в этом, чем Кендзяку. Кажется, в какой-то момент в глазах Кендзяку вспыхнуло раздражение, когда кто-то из его шестерок начал приводить доводы в пользу того, как хорош в этом Сукуна. Кажется, в какой-то момент собственная вспыхнувшая злость Сукуны начала распаляться лишь сильнее и сильнее, пока он с равнодушным лицом и ленивым оскалом слушал аргументы о том, почему из Кендзяку отбитая мразь выходит лучше, чем из него самого. Ну оскорбительно же, а! Кажется, в какой-то момент разговор зашел о том, что Сукуне никогда и никто не отказывал. Обычно перед ним сами радостно ноги раздвигают, что парни, что девушки – но даже если попадается кто-то, кто поначалу корчит из себя неприступность… Ну, таких Сукуна вычисляет сразу и либо стороной обходит, если слишком лениво иметь с ними дело и тратить на это время. Либо, когда ему скучно – все же тратит на них чуть больше времени прежде, чем что-либо предлагать. Просто чтобы себя немного развлечь. Он всегда знает, как посмотреть, что сказать, как улыбнуться. Правда, скука всегда в таких случаях развеивается плохо – слишком уж легко ему каждый раз удается уломать таких, слишком уж быстро они начинают сами едва не умолять себя трахнуть. Это даже несколько разочаровывает. Ну, а еще с такими иногда бывают проблемы – они могут принять флирт Сукуны за что-то большее и не понимать концепцию секса-на-одну-ночь. Разбираться потом с этим, с липнущими парнями и девушками, с их возможными истериками… Утомительно. У Сукуны и несколько убежденных натуралов было, которые вдруг осознали, что, пожалуй, не так уж они и натуральны. И несколько асексуалов, которые вдруг осознавали, что, пожалуй, не так уж они и асексуальны. Таких тоже без проблем удается со взгляда-двух вычислить. И немного забавно наблюдать за тем, как разбивается эта их убежденность, как по итогу они сами приползают к Сукуне, уже не в состоянии отрицать, что хотят его. Немного забавно, да – но все еще слишком скучно. Слишком просто. Никогда и никого Сукуна ни к чему не принуждает – в такой херне он никогда не был и не будет заинтересован; подкатывает он к парням и девушкам исключительно своего возраста – хотя было несколько исключений постарше, достаточно горячих, чтобы привлечь его внимание; всегда следит за тем, чтобы они находились в достаточно трезвом сознании и понимали происходящее, чтобы действительно хотели и прямо о своем желании и согласии говорили. Водиться со всякой пьянью ему уж точно не улыбалось. И не было никогда и никого, кто по-настоящему Сукуне отказал бы, кто совершенно не повелся бы на его подкаты и заигрывания, кого пришлось бы действительно хоть сколько-то долго соблазнять прежде, чем ноги перед ним радостно раздвинулись бы. Не было никогда и никого, чье лицо и имя Сукуне хоть сколько-то захотелось бы запомнить после секса-на-одну-ночь. с-к-у-к-а И в этом Кендзяку нечего ему противопоставить – он не особенно-то известен своими похождениями. А потом вдруг случилось это. Потому что вдруг, в какой-то момент их долбаного разговора – на глаза им попался этот гребаный Фушигуро. Этот гребаный Фушигуро с его извечным спокойствием и невозмутимостью, этот гребаный Фушигуро, у которого постоянная, ничего не выражающая рожа-кирпич. Этот гребаный Фушигуро, который постоянно пытается держаться в тени – но о котором по универу все равно ходит тонна-другая слухов. В том числе и о его ориентации. Потому что, за несколько лет учебы – его никогда не замечали ни с кем встречающимся. Ни к кому проявляющим хоть какой-то, минимальный интерес. Никогда. Ни к кому. Да даже асексуалы могут оценить чей-нибудь отменный зад с чисто эстетической точки зрения, как хорошо написанную картину! А здесь – ничего. Вообще. А затем Кендзяку сказал то, что сказал. Будто даже Сукуне не удастся Фушигуро соблазнить…***
И столь абсурдное заявление невозможно было оставить без. Черт возьми. Внимания.***
Хотя вестись на такое было все же идеей херовой – осознает Сукуна после. Потому что уж кому, как ни ему, черт возьми, знать, что с Кендзяку лучше никогда не спорить – себе же дороже, бля. А если уж спорить – то в куда более спокойном, хладнокровном состоянии. Не таким разозленным. И позже Сукуна, конечно, об этом задумается. Задумается о том, нахрена это все Кендзяку вообще – он, конечно, может от чистой скуки много всякой херни творить, но только при условии, что эта херня его изрядно повеселит. А Сукуна, вообще-то, не нанимался ему в личные клоуны, бля! Но откатывать все в любом случае к моменту осознания уже будет поздно – да и не стал бы он этого делать, даже если бы мог. Не доставил бы Кендязку такого, черт возьми, удовольствия.***
Да и вообще – это не должно быть так уж сложно, ну! Может, спорить с Кендзяку и не стоило – просто потому, что это Кендзяку, – но в своих силах Сукуна абсолютно уверен. Подумаешь, какой-то Фушигуро, ну пф-ф. Так-то Сукуна с ним почти и не знаком – за время учебы обменялись едва ли несколькими фразами, и те исключительно по делу. Ну, да, есть у них несколько общих пар. Ну, да, Сукуна может признать, что Фушигуро, пожалуй… не совсем урод. Ну, да, может, иногда, во время этих самых пар – он чуть-чуть на Фушигуро залипает… то есть, не залипает, конечно, а просто от скуки на его изредка посматривает. Ну так а что еще на парах делать-то, а? Не треп же ебланов-профессоров слушать?! То полезное, что они могут сказать, Сукуна знает и так – а все остальное не заслуживает его внимания. Но на что-то же время тратить нужно, а! Так что, может, иногда он на Фушигуро и смотрит. Совсем чуть-чуть. Широкие плечи, острые скулы, взъерошенные темные волосы, длинные сильные ноги, пронзительный взгляд ярких, серьезных глаз. Иногда, в те моменты, когда эти глаза смотрят прямиком на Сукуну – его будто до позвонков прошибает и вдох дается чуть тяжелее, а сердечный ритм сбивается на стук-другой. Но он уверен, что в этом нет ничего особенного. Наверняка так у всех – просто гребаный взгляд Фушигуро, кажется, до самых внутренностей препарирует, что изрядно бесит, вообще-то. Еще, может быть, Сукуне чуть-чуть нравится слушать рассуждения Фушигуро, когда тот высказывается – потому что, в отличие от всей этой серой массы вокруг, мозги у него явно в наличии. И, может быть, Сукуна пару раз задумывался о том, каково было бы полноценно с ним поговорить, не перебрасываясь лишь редкими официальными фразами… Но тут же быстр от этих мыслей отмахивался. Ерунда. Нахрена ему это? Так-то в Фушигуро ничего особенного, с этой его вечной рожей-кирпичом и склонностью постоянно держаться в тени. Самый обычный пацан, совершенно не примечательный; Сукуна и вовсе даже имени его не знал бы – вообще не склонен имена случайных людей запоминать, да нахуй надо, – но говорит себе, что в случае с Фушигуро виноваты вечные слухи, которые вокруг него ходят. А слухи ходят еще как. И чем дальше в тень себя загоняет Фушигуро – тем, кажется, больше внимания привлекает, но одновременно совершенно этого не замечает. В чем Сукуна почти уверен. Ощущение такое, будто Фушигуро абсолютно не улавливает того, как на него полунивера залипает – кто-то более скрыто, а кто-то совсем уж неприкрыто, попробуй проигнорируй. Даже Сукуна вот замечает, хотя уж ему-то совершенно похуй! Но Фушигуро игнорировать умудряется. Как умудряется игнорировать очевидные подкаты к нему, а тех, кто совсем неприкрыто липнет, признания выдает, встречаться предлагает – он всегда невозмутимо и вежливо, но предельно твердо отшивает. И при этом – ни одного, даже случайного слуха о том, чтобы он с кем-то встречался. Ни одного. Зато – тянущаяся за ним вереница разбитых сердец, смесь крови, мяса и осколков, которую Фушигуро, кажется, тоже совершенно под своими ногами не замечает. И уйма слухов о нем. Большинство сходится на его возможной асексуальности и аромантичности. Еще – на его возможной демисексуальности. Сукуна даже погуглил, что это за херня такая – из чистого любопытства. Ему не нравится чего-либо не знать. Но в этом хотя бы есть логика, в остальном же он слышал и много всякого бреда – вроде гипотетической трагической любви с каким-то там горячим и охуенным главарем якудза, связь с которым Фушигуро скрывает за своей холодностью и неприступностью. Услышав это, Сукуна неплохо поржал. Вообще, каким-то образом – абсолютно все абсурдные теории-слухи о Фушигуро сходятся к подобной романтичной, возвышенной херне. Ничего темного и грязного. Не то чтобы Сукуна не понимает. О принципиальном, прямолинейном и сильном Фушигуро совершенно не выходит что-нибудь мерзкое даже думать. И нет ничего такого в том, что Сукуна знает, какой Фушигуро принципиальный, прямолинейный и сильный. Да кто, черт возьми, не знает?! Это же очевидно! Хотя пару раз Сукуна все же слышал попытки каких-то мудаков навешать лапши на уши о том, как Фушигуро умолял вставить ему поглубже – вероятно, это были те идиоты, которым нихуя не в состоянии оказались принять спокойно отказ. Но таким никогда никто не верил, и они сами быстро затыкались, в ответ на свой треп получая лишь глумление. А у Сукуны почему-то кулаки от этих слабых отголосков слухов всегда чесались – наверное, просто потому что он не выносит всяких жалким уродов, которые не понимают «нет», как ответ, и либо начинают лживо трепаться своими грязными языками, либо пытаются взять силой. Но Сукуна, глядя на Фушигуро. Глядя на его худощавую, но крепкую фигуру, на его обтянутые рукавами рубашки внушительные бицепсы, на сталь в его глазах – и ни капли на все это не залипая… Почему-то уверен, что в его случае второй вариант – в принципе ни для кого не вариант. Уж Фушигуро сможет за себя постоять. Эта мысль всегда вызывает в Сукуне странное, непонятное облегчение, хоть сколько-то думать о котором он отказывается. Суть в том, что это значит – всяким ебланам остается только лживо трепаться грязными языками. Ну, пытаться трепаться. И почему-то Сукуна надеется, что Фушугуро подобной херни о себе не слышал – и эта его надежда не имеет, вообще-то, никакого гребаного смысла. С чего бы Сукуну вообще должно волновать, что там Фушигуро слышал или не слышал? С чего бы Сукуне вообще должно быть не похер? Да похер ему! Еще как. И не то чтобы он в принципе специально все это знает. Просто, опять же – в их универе в принципе очень уж любят сплетни, а сплетни о Фушигуро, на которого полунивера слюной капает, как-то уж особенно популярны. И что теперь, Сукуне затыкать уши каждый раз, когда его имя слышит?! Ну а то, что он знает, как неприкрыто многие на Фушигуро пялятся… Это тоже чистое совпадение.***
Дело совсем не в том, что он сам тоже иногда, ну, пялится. Вообще не в этом. Абсолютно.***
У самого Сукуны одновременно с этим репутация – полная противоположность репутации Фушигуро. О нем говорят, что он перетрахал чуть не полунивера – пока остальная половина завистливо на ту, перетраханную половину смотрит. Полунивера – это, конечно, сильное преувеличение; у него же есть вкусы и принципы, в конце-то концов! Не трахает он вообще всех, кто ноги раздвинуть готов. Слишком уж много чести для них. Да и сопляки с первых курсов, еще витающие в своих розово-воздушных замках вчерашние школьники – его уж точно не волнуют. Но, тем не менее, репутацию свою Сукуна не оспаривает – а нахуя? Пусть болтают, что им вздумается.***
Ну и еще, конечно же, он – открытый би. Потому что. А зачем в этой жизни себя в чем-либо ограничивать, если можно взять от нее все?***
И это все, которое Сукуна хочет от жизни взять – всегда само ему в руки плывет. Никогда и ничто не составляло для него особой трудности, чтобы это заполучить; никогда и ни от кого еще он, опять же, не сталкивался с отказом. Так что уверен – с Фушигуро будет также. Сукуна ведь – это не все те придурки, которых Фушигуро посылал до него. Он знает, что делает. Он знает, как очаровать, как заполучить. Как сделать так, чтобы его хотели. Да, может быть, с Фушигуро придется для начала немного позаигрывать, может быть, он и не запрыгнет Сукуне на член сразу, как поймет, что такая перспектива в принципе замаячила перед ним… Но это едва ли займет много времени, едва ли потребует много усилий. Никогда не занимает и не требует.***
Так с чего бы Фушигуро стать исключением?***
Условия спора с Кендзяку, который они в итоге заключают – к концу года Сукуна должен завалить этого Фушигуро. Целый год? Пф-ф, неоправданно много. Глядя в самодовольную рожу Кендзяку, глядя на его ехидную, победную ухмылку – Сукуна сам широко скалится. На эту ухмылку он обращает мало внимания – Кендзяку вечно так щерится – и лишь твердо пожимает ему руку, подтверждая тем самым спор. Сам Сукуна в тот-долбаный-чтоб-его-момент больше всего сосредоточен на том, насколько оскорбленным себя чувствует. Ему – и вдруг не под силу завалить какого-то там Фушигуро?***
Пф-ф-ф-ф!***
Стоило ли спорить с Кендзяку? Правильный ответ – определенно нет. Но это все равно будет самый простой спор в жизни Сукуны!***
В своем успехе он абсолютно уверен.***
От мысли о том, что Фушигуро в принципе может оказаться либо гетеро, либо все же вовсе асексуалом – Сукуна отмахивается. Опять же, были у него и убежденные натуралы, и убежденные асексуалы. Иногда они не такие уж и убежденные и соблазнить их, заставить самих хотеть и просить – вот вообще не вопрос. Так уж вышло – Сукуна невъебенно хорош. Он знает, что делает.***
Знает.***
Начать Сукуна решает с простого – пытается подойти к Фушигуро с абсолютно типичным, тупым подкатом и своей фирменной ухмылкой. Это сочетание срабатывает всегда. Всегда. На самом деле, нужно только знать, с какой интонацией, с каким выражением лица говорить – с кем-то нужно выдавать это на полном серьезе, потому что многие и впрямь на тупые подкаты ведутся. С кем-то можно отыграть смущение, потому что смущающийся двухметровый накаченный мужик их, видите ли, умиляет. С кем-то можно выдать это за шутку – и заработать ответное хихиканье… Стоит посмотреть в серьезное, непроницаемое лицо Фушигуро – и Сукуна думает, что тупые-подкаты-на-полное-серьезе это не к нему подход. Представить его умиляющимся как-то сложновато, бля. Так что он выбирает последний вариант – представить хихикающего Фушигуро тоже та еще задачка, в общем-то, но… Сукуна ловит себя на мысли, что и впрямь хотел бы его смех услышать. Ни разу до этого не слышал. Совершенно неожиданно – но внутри просыпается что-то, похожее на смутное предвкушение, когда Сукуна видит Фушигуро в коридоре универа и понимает, что это очень даже подходящий момент. Но он тут же себя одергивает – нет уж. Это только ради спора. Только чтобы гребаное самодовольство с лица Кендзяку стереть – никаких других причин быть не может. И совсем ему не хочется смех Фушигуро услышать. Да кому этот смех нужен в принципе? Уж точно не Сукуне! Так что он растягивает губы в своей самой обаятельное улыбке. Отходит от ехидно ухмылящегося Кендзяку, собираясь наглядно продемонстрировать ему, как именно он их спор проиграет – и скользит к Фушигуро, складывая руки на грудной клетке и опираясь плечом о стену. Склоняет голову набок. Ждет секунду-другую. Наконец, Фушигуро поднимает голову от телефона, в которых до этого смотрел – и Сукуна перехватывает его взгляд, спокойствие которого совершенно не колеблется от вида его, стоящего рядом. Только бровь чуть приподнимается. И вдруг в горле почему-то немного пересыхает. И вдруг вдох почему-то застревает в районе трахеи. И вдруг сердце почему-то стопорит удар – так, как оно всегда бывает, когда Сукуна встречается взглядом с этими яркими, пронзительными глазами. Только сейчас, когда он, вроде как, планирует подкатить – это ощущается мощнее. Бьет сильнее. И сердечный ритм вовсе сбивается к хуям. И вся недавняя непрошибаемая уверенность вдруг… больше уже не ощущается такой уверенной. И это так до пиздеца странно, непонятно – потому что Сукуна ведь столько гребаных раз к парням и девушкам подкатывал, всегда с неизменным успехом, и никогда ни на кого такой пиздецовой реакции у него не было. Но ведь и обстоятельств таких, как сейчас – никогда не было, – напоминает себе Сукуна. Тебе спор выиграть нужно, придурок, – напоминает себе Сукуна. Да, точно. Гребаный спор. В какой именно момент он вообще умудрился о споре забыть-то, а? Уж не в тот ли, когда Фушигуро в глаза заглянул – и не заметил, как успел утонуть в них к чертям?.. Бля! Мысленно Сукуна встряхивается, ментально въебывает себе кулаком по лицу, сбрасывая странное секундное оцепенение, наваждение. Заставляет себя сосредоточиться на важном – спор, чертов спор. Заставляет себя сглотнуть сухость в горле. Заставляет свою улыбку стать еще шире и еще обаятельнее. Это всего лишь Фушигуро. Всего лишь гребаный Фушигуро. Нет в нем ничего особенного. Ничего примечательного. И в этом сбившемся сердечном ритме Сукуны – нет гребаного смысла. В это время Фушигуро продолжает смотреть абсолютно невозмутимо и равнодушно – но ничего. Этого достаточно. Главное – внимание Фушигуро сосредоточено на нем, Сукуне. А дальше… – Я бы спросил, где твои крылья, потому что ты совершенно определенно ангел, упавший с небес. Но у тебя наверняка уже уйму раз такое спрашивали, и я точно не буду оригинальным, правда? – мурлычет Сукуна, не в состоянии контролировать сердце, которое въебывается уже куда-то в кадык, едва и понимая, что именно несет. Но абсолютно уверенный, что это сработает. Всегда ведь срабатывает. Его подкаты каждый раз, без единого промаха ведут к положительной реакции. Смущенно-польщенной улыбке, хихиканью, смеху, робко-довольному румянцу на щеках… Любой из этих вариантов сложно представить в исполнении Фушигуро. Но абсолютно точно хочется. Хотя краснеющий Фушигуро – это уже, кажется, где-то далеко за гранью возможного. И пусть от такого зрелища Сукуна точно не отказался бы, его почему-то совсем не разочаровывает мысль о том, что едва ли получится заставить Фушигуро покраснеть. Едва ли вообще хоть у кого-то это получится. Но вот вариант со смехом Сукуну, пожалуй, интересует сильнее всего. Хотя с улыбкой тоже можно – видел ли он когда-нибудь улыбку Фушигуро? Скорее всего, нет. Точно нет. Определенно запомнил бы… Черт! То есть, в улыбке или смехе Фушигуро заинтересован Сукуна только как в подтверждении того, что его подкат сработал, и спор получится выиграть без проблем. Ничего большего. Конечно же. Конечно же, чтоб его. И он просто обязан это подтверждение получить, потому что подкаты Сукуны срабатывают всегда и неизменно. Сто из ста. И что-то внутри опять против воли сжимается предвкушением… Но Фушигуро не только не краснеет – он и не улыбается, не смеется. Невозмутимое выражение его лица абсолютно, ни единой чертой не меняется, а в нечитаемых, внимательных глазах на секунду, всего на секунду мелькает что-то подозрительное – но почти тут же сменяется каким-то пониманием. После чего Фушигуро вдруг совершенно невпечатленно, сухо бросает: – Ты бы хоть сделал вид, что стараешься, Рёмен. А зачем разворачивается на сто восемьдесят – и… Уходит. Уходит, чтоб его!***
Изрядно же охреневший, застывший Сукуна смотрит ему вслед, ощущая, как улыбка медленно стекает с губ. И оторопело пытается понять своим стопорящим работу мозгом. Какого хуя это сейчас было?!***
На его подкаты ведутся все и всегда. Все и всегда.***
…кроме Фушигуро Мегуми.***
Еще раз. Какого хуя?!***
А стоит наконец немного прийти в себя и в реальность включиться, из ступора вырваться – и в поле зрения Сукуны попадает все также стоящий неподалеку Кендзяку, ехидная ухмылка которого стала только шире и самодовольнее. Вот же ублюдок, а! Наверняка же все это время так и продолжал с этой гребаной ехидной ухмылкой за ними с Фушигуро наблюдать! Наверняка именно этой гребаной ехидной ухмылкой Сукуну и спалил! Ну что за нахуй вообще?! Фушигуро же умный и наблюдательный, и Сукуна знает об этом исключительно по какому-то хер знает какому стечению обстоятельств, а вовсе не потому, что периодически на него пялился – да с чего бы ему пялиться-то вообще, пф-ф. Так что Фушигуро наверняка заметил эту ухмылку Кендзяку и решил, будто что-то здесь не так – из-за чего как раз и проигнорировал идеальный, восхитительный и абсолютно не тупой подкат Сукуны. Ну, или же Кендзяку попросту его своей стремной рожей отпугнул. Тоже большее чем вариант, чего уж там. Любой хоть сколько-то здравомыслящий человек от этой стремной рожи предпочел бы держаться подальше – а Фушигуро очень даже на здравомыслящего похож. Да, все дело абсолютно определенно в Кендзяку, не в самом Сукуне. Потому что не может. Попросту не может быть, чтобы Фушигуро ни капли на подкат Сукуны не повелся!***
Когда раздраженный Сукуна вновь подходит к Кендзяку – тот. Мразь такая. Ржет так громко, что чуть своим гоготом не давится.***
Жаль, что не давится.***
Но что ж. Ладно. Стоит первому охуеванию немного схлынуть, а мозгам наконец заработать со скрипом ржавых шестеренок – и Сукуна думает о том, что, в общем-то, и не рассчитывал на стопроцентный успех с первой же попытки. Так все в абсолютнейшем порядке. Все по плану. Ничего катастрофического не случилось. …вот только, правда, также он не рассчитывал и на то, что не получит вообще никакой положительной реакции. Что Фушигуро посмотрит невпечатленно, развернется и… уйдет. Да еще и сухо бросив напоследок, будто Сукуна даже не делает вид, что старается. Эй! А ведь он действительно старался! Ну, предположительно. Теоретически. Обдумал вот, какой из вариантов подкатов на Фушигуро с большей вероятностью подействует – чем не старания, а?! Да как Фушигуро смеет вообще! Такой херни с Сукуной до сих пор еще не случилось – но и это тоже ничего. Так даже интереснее, ну! Все, с кем он спал до этого, наводили на него одну сплошную скуку – серые, унылые, не запоминающиеся ни лицами, ни именами. Привык Сукуна к тому, что ноги перед ним раздвигают радостно и с готовностью – будет даже любопытно действительно приложить немного усилий к тому, чтобы кого-то… Соблазнить. Завоевать. К тому, чтобы Фушигуро его по-настоящему захотел. Потому что становиться одним из этих уебков, которые, получив отказ, потом пытаются поливать Фушигуро грязью за его спиной, Сукуна уж точно не собирается. Принуждать его к чему-либо не собирается тем более. Нет уж. Нахуй это дерьмо. До такой херни Сукуна никогда не опустится, насколько бы зол и в ярости ни был. А он действительно зол. А он действительно в чертовой ярости. А он невероятно взбешен тем, как Фушигуро выглядел, когда отказывал ему – этот гордо вздернутый подбородок, и чуть насмешливо приподнятая бровь, и абсолютная невпечатленность в ярких, искрящихся глазах, и спокойствие совершенно невозмутимого лица с этими его острыми скулами, и тонкими губами, и… …и Сукуна тоже совершенно, ни капли не впечатлен, ага. И он сделает так, чтобы Фушигуро его по-настоящему захотел. Чтобы эта невозмутимая и невпечатленная ледяная крепость, поселившаяся в невозможных, непроницаемых глазах Фушигуро Мегуми – пала; чтобы ее к хуям расплавило от жара жажды, обращенной на Сукуну. Сделает, черт возьми!***
…потому что спор – запоздало вспоминает, старательно напоминает самому себе Сукуна. Ну точно. Чертов спор же – и только поэтому настолько важно сделать так, чтобы Фушигуро его захотел. Никаких других причин. Просто не собирается Сукуна дарить Кендзяку повод чувствовать себя еще более самодовольной мразью, чем обычно. А иначе бы Сукуна попросту на какого-то там чертова Фушигуро забил – да зачем на него тратить время вообще? Да кому он здесь нужен? Да кому он здесь интересен? Уж точно не Сукуне!***
Но – спор. Который Сукуна проигрывать не собирается.***
Вот только в голове против воли всплывают воспоминания о тех нескольких разах, когда Сукуна еще до этого идиотского спора все же пытался с Фушигуро заговорить просто так, без какого официального повода для этого. И как почему-то в последний момент каждый гребаный раз пасовал. Сдавал. Трусил и отступал. То есть, себе-то Сукуна говорил, что дело совсем не в трусости. Что у него есть дела поважнее. Что не так уж ему это и нужно – тратить время на разговоры с каким-то там Фушигуро Мегуми. Не заслужил он чести такой! Ага, ну да. Но на деле, стоило их взглядам пересечься. Стоило в невозможные и яркие глаза Фушигуро заглянуть, провалиться в них – и у Сукуны в горле пересыхало, и вдох застревал где-то в трахее, и сердце удар стопорило почти также, как сегодня. И слова все к хуям забывались. И связь между ртом и мозгом обрывалась к чертям – рот вообще мог только открываться и закрываться, и Сукуна, привыкший считать себя клыкастой опасной акулой. Превращался в какую-то нелепую зашуганную рыбеху. И он тут же менял направление на сто восемьдесят – и, так и не сумев выдавить из себя ни слова для Фушигуро, сваливал оттуда, сверкая пятками, кедами, уязвленным эго, потоптанной гордостью и чем еще там в принципе сверкать-то можно, бля. И хуй знает, какого черта вообще! И Сукуна снова и снова говорил себе, что это специально, что так и задумано, что не собирается на какого-то там Фушигуро Мегуми время свое охуенно драгоценное тратить… вот только и сам себе не то чтобы очень уж верил, бля. И сегодня Сукуне все же удалось что-то из себя выдавить, напомнив себе же о ебучем споре – но… Что он там ляпнул? Что-то про упавшего-с-небес-ангела, да? И да, конечно, так-то все подкаты Сукуны охуенные-невъебенные… но можно ли было еще более заезженный подкат вспомнить, а?! Ну что за хуйня вообще! То есть, да, со многими эта херня и впрямь срабатывает – но речь же о Фушигуро! Том самом Фушигуро, за которым тянется кроваво-осколочная дорога из разбитых сердец! Том самом Фушигуро, который невероятно умен и наблюдателен, и, да, Сукуна прекрасно знает об этом даже при том, что они почти никогда и не разговаривали. В конце концов, у него же есть глаза! И мозги! Ну, теоретически есть мозги – хотя рядом с Фушигуро они явно работать отказываются… Почему Сукуна вообще подумал, будто какой-то херовый подкат может с ним сработать?! Думал ли Сукуна в принципе в тот момент, а?..***
…и почему он вообще на этот идиотский спор согласился на самом-то деле? Чтобы утереть нос Кендзяку, да? Чтобы смазать самодовольство с его ехидного лица, раз уж нет возможности сделать это кулаком, да? Вот только – предложи Кендзяку буквально кого угодно другого для этого спора. Тогда Сукуна тоже согласился бы?..***
Но Сукуна быстро выбрасывает всю эту херню из головы, отказываясь думать такие мысли дальше; отказываясь узнавать, куда они могут его привести. Не. Хуйня какая-то. Все это только ради спора. Все это только чтобы потоптаться по самодовольству Кендзяку. И вообще, сегодня Сукуна всего лишь выбрал типичный клишированный подкат, как делает это обычно – потому что ну а с хрена ли он должен был что-то менять ради Фушигуро? С хрена ли Фушигуро особенный какой-то, а? И никогда Сукуне так уж сильно не хотелось с ним заговорить – потому и уходил каждый раз, до сегодняшнего дня так ни слова ему за пределами официальных реплик и не сказав. Время еще на какого-то Фушигуро тратить и вот это все! Ничего особенного. Все просто.***
Все просто.***
А у сухости во рту, и у стопорящегося дыхания, и у сбитого сердечного ритма – наверняка есть какие-то конструктивные, логичные объяснения, никакого отношения к дурацким глазам Фушигуро, и к дурацкому лицу Фушигуро, и к дурацкому… всему Фушигуро не имеющие. Конечно же. Сукуна просто эти логичные объяснения еще не придумал.***
И это всего лишь чистейшее совпадение, что все это – и пустыня в глотке, и застревающий в трахее вдох, и пропускающее удар сердце – случается именно тогда, когда Фушигуро рядом, когда Сукуна на него смотрит. Когда в глазах этих его дурацких пропадает…***
Да блядь!***
Но Сукуна заставляет себя сосредоточиться на злости, на раздражении, на чертовом уязвленном эго. На мыслях об идиотском споре и о том, как приятно будет своим выигрышем по самодовольству Кендзяку въебать ментально, раз уж нельзя физически. Что ж, может быть, тот факт, что у Сукуны есть время до конца года, чтобы этот спор выиграть – все же имеет смысл. Может быть, это время ему очень даже пригодится. Проигрывать он уж точно не собирается. Так просто Фушигуро от него не отделается – думает Сукуна и ощущает, как губы расплываются в привычном оскале. В гребаном споре он победит. Точно победит.***
Да, возможно, это будет немного сложнее, чем Сукуна рассчитывал…***
Но он – тот еще упрямый ублюдок. И сдаваться не планирует.***
А затем, не успевает Сукуна толком решить, что же ему все-таки для своей гарантированной победы дальше-то делать – как все вдруг самым неожиданным образом идет по пизде. Потому что, как вскоре выясняется. Гребаный Фушигуро Мегуми полон гребаных сюрпризов.***
Разозленный и оскорбленный Сукуна как раз пытается понять, что за нахуй с этим Фушигуро не так, и уже обдумывает планы того, как снова к нему подкатывать будет – привычные методы здесь, кажется, не подойдут, сдаться тоже уж точно не вариант, а значит, нужно что-то… Что-то… И пока Сукуна пытается понять, что это за загадочное что-то, ощущая себя так, будто от его мозгов осталось извилины полторы, да и те функционировать отказываются. Фушигуро вдруг сам его находит. В первую секунду, когда он тормозит Сукуну посреди пустынного коридора – тот впадает в ступор, увидев, что именно стоит перед ним. Затем, пытаясь из ступора выбраться – моргает удивленно… охреневши моргает, на самом деле, и пытается понять, что за нахуй. На мгновение он даже почти всерьез рассматривает вариант с галлюцинациями – может, Сукуна так долго думал о Фушигуро и пытался решить, какого хера ему теперь делать, что вот, уже почти приход ловит, а? Но быстро от этих мыслей отмахивается – ну нет, даже галлюцинации Сукуны не могут быть настолько забористыми, чтобы в них Фушигуро сам, добровольно к нему подошел. Чтобы в них Фушигуро сам, добровольно его притормозил. После хладнокровного-то отказа! Так что – нет, это должна, просто обязана быть реальность… ха! И на этом осознании Сукуна ощущает, как ошарашенный ступор наконец разбивается и губы сами собой расплываются в сытом оскале. Ага! Вот оно! Оказывается, никаких сложностей-то на самом деле и нет! Фушигуро уже пожалел о том, что Сукуну отшил; осознал, какую восхитительную возможность по глупости упустил – и теперь пришел просить-умолять дать ему еще один шанс. Но иначе и быть не могло, верно? Ведь он же Рёмен Сукуна! Ему никто и никогда не отказывает. Никто никогда не отмахивается равнодушно от его подкатов и не уходит, совершенно невпечатленный. Это нерушимое, всегда действующее правило! Чертова аксиома! И с какой-то стати какой-то там Фушигуро мог бы стать исключением, а? Ему всего лишь понадобилось чуть больше времени, чтобы осознать собственную невероятную удачу – сам Рёмен Сукуна соизволил до него снизойти. Но ничего. Так уж и быть, может, Сукуна даже эту крохотную оплошность Фушигуро простит. …ради спора. Да. Точно. Гребаный спор. И на волне всех этих пронесшихся в голове за какую-то долю секунды мыслей, на волне почти эйфории, почти торжества – а еще очень, очень старательно напоминая себе про долбаный спор, – Сукуна ощущает, как собственные губы растягиваются в широкой ухмылке. И не дожидаясь того, что там хотел сказать ему Фушигуро, раз уж подошел – он будто со стороны слышит, как сам говорит: – Что, Фушигуро, осознал свой проеб и понял, что не хочешь упускать редкую выпавшую тебе удачу узнать, каково это, быть со мной? И… …вновь получает совсем не ту реакцию, которой мог бы ожидать. Кажется, гребаному-чтоб-его Фушигуро абсолютно насрать на какие-то там чужие ожидания. Потому что в ответ он лишь закатывает глаза и морщится, кажется, с легким намеком на отвращение, проскользнувшее в невозмутимых чертах лица. …отвращение! К нему, Сукуне! Ухмылка начинает медленно стекать с губ, любой намек на эйфорию, торжество постепенно улетучивается. Тут уже не до эйфории и торжества. Сукуна возмущен, чтоб его! И, может, Фушигуро еще ничего не сказал – но по его реакции на услышанные слова уже понятно, что, кажется, все же стоило дождаться, пока он сам заговорит, прежде чем свой идиотский рот открывать. Вот же черт! А затем Фушигуро все же говорить начинает. И… – Во-первых – удача крайне сомнительная и уж точно не редкая, учитывая, что ты трахаешься со всеми, кто ноги перед тобой раздвигает, – сухо бросает он. И – эй! С каждым его словом Сукуна становится только возмущеннее. А еще только сильнее убеждается, что – да, черт возьми, нужно было помалкивать и не радоваться слишком уж рано. Потому что теперь он получает вот… Это. И хотя про крайне-сомнительную-удачу определенно чертовски оскорбительно, в остальном ведь не то чтобы слова Фушигуро совсем уж несправедливы – хотя, опять же, далеко не прям со всеми, у Сукуны есть вкус и принципы, спасибо большое! Но уточнять это и спорить не кажется сейчас… уместным. Да и не уверен Сукуна, что от возмущения сможет из себя хоть слово выдавить. Но затем Фушигуро вдруг сухо, абсолютно бесцветно добавляет, не успевает Сукуна хотя бы попытаться возмутиться вслух: – А во-вторых – итак. На что ты спорил и в чем именно заключается этот спор? И снова – ступор. Теперь уже куда сильнее и основательнее прежнего. Ржавые шестеренки мозга скрипят, пытаясь обработать и осознать услышанное, пока теперь уже и возмущение Сукуны улетучивается вслед за эйфорией и торжеством. А сменяется оно таким мощным охуеванием, какого он в жизни, пожалуй, никогда не испытывал. Он же не ослышался, да? Что именно Фушигуро сейчас сказал?.. – Не понял, – вырывается из Сукуны оторопелое – все, на что его хватает. А в то же время он ошарашенно обдумывает, не стоит ли все же вернуться к теории с галлюцинациями. Как минимум – слуховыми. Ну или, может, Сукуна и впрямь ничего не понял – все понял неправильно. Может, Фушигуро имеет в виду какой-нибудь другой спор. Может, если Сукуна сейчас еще хоть одно гребаное слово скажет – то только сам себя случайно спалит! В конце концов, на сегодня уже хватило необдуманной сказанной херни и выставления себя придурком… хотя нет. Придурком себя Сукуна выставляет и прямо сейчас. Начинает казаться, то это попросту неизбежно – выставлять себя придурком перед Фушигуро. Да бля! Сам же Фушигуро в ответ на слова Сукуны окидывает его утомленным взглядом, будто поверить не может, что он и правда такой тупой и приходится тратить время на разговор с ним. И снова. Эй! – Что именно ты должен сделать, – отвечает Фушигуро медленнее, будто не уверен в умственных способностях Сукуны и пытается раздельно донести до него каждое слово. – Соблазнить меня? Сводить на свидание? Поцеловать? Трахнуть? – Трахнуть, – все также оторопело и абсолютно безумно выпаливает Сукуна, пока его бедный, едва работающий мозг пытается происходящее осознать – ага, да, так он все правильно понял. Фушигуро действительно говорит о том самом споре. Фушигуро действительно как-то сам понял. Догадался… В этот момент Сукуна наконец немного приходит в себя, осознавая, что именно сейчас ляпнул – и что он там думал о том, чтобы случайно не спалиться? Да какого хуя-то, а?! Куда вообще деваются его мозги, когда рядом Фушигуро? Ни капли не паникуя – потому что Сукуна не умеет паниковать по определению, это всем остальным один только его угрожающий вид должен внушать страх и панику, стоит лишь ему захотеть, что за херня вообще, – он весь встряхивается и рычит, пытаясь это дерьмо хоть как-то запоздало исправить: – То есть, я вообще не понял, что за хуйню ты несешь, Фушигуро! – Значит, трахнуть, – невозмутимо кивает Фушигуро, совершенно не обращая внимания на абсолютно нелепую, бездарную попытку Сукуны съехать с темы и притвориться, будто только что сам случайно это не подтвердил. – А на что ты поспорил? Деньги? Сукуна открывает рот… …и закрывает. Нелепая зашуганная рыбеха, бля. Ну вот и какого ж хуя, когда дело касается Фушигуро – от его клыкастой, угрожащей акульей ауры не остается ни следа и получается вот… это? Нелепое? Открывающее и закрывающее рот, а?! Но тех еще сохранившихся полторы извилин Сукуны, которые отчаянно пытаются хоть как-то работать – все же хватает, чтобы понять. И дальше косить под идиота, притворяясь, будто не понимает, о чем речь, бесполезно. По итогу он только еще большим придурком себя выставит. Если такое вообще, нахрен, возможно! А ведь Фушигуро и так, кажется, уже сомневается, что у Сукуны в принципе больше, чем полторы извилины в голове имеется… но можно ли его в этом винить, если, справедливости ради. Сукуна и сам уже сомневается. Особенно учитывая, как тупо он спалился – и еще более тупо тут же после этого попытался сделать вид, будто ничего не понимает. Ну точно придурок. Кажется, пора смирится с тем, что перед Фушигуро, так уж вышло – Сукуна и впрямь неизменно себя только придурком и выставляет и, кажется, менять этого не планирует. Бля. Да и очевидно, что Фушигуро и без всем этом ебучем спор уже догадался и пытаться теперь убедить его в обратном абсолютно бесполезно. Ну вот и выиграл, бля. Ну вот и стер самодовольство с рожи Кендзяку, бля. Заебись, Рёмен. Сто из десяти тебе за умение найти новые способы проебаться. И Фушигуро теперь, когда он все знает – уж точно Сукуне никогда этого не забудет и никогда его простит… не то чтобы на это хоть сколько-то не поебать, конечно. Поебать. Еще как. Только что-то неприятное и горькое на корне языка все равно ощущается. Но, в любом случае – пытаться и дальше отрицать бесполезно, так что Сукуна шумно выдыхает, раздраженно морщится и бурчит: – Как ты вообще догадался? Почему-то Сукуна в этом уверен – что именно догадался, а не случайно что-то подслушал, кто-нибудь что-то рассказал или еще что. Тогда, наверное, Фушигуро больше подробностей уже знал бы. Да и вообще. Для начала, их с Кендзяку споры всегда остаются в небольшом кругу посвященных, если только они сами не захотят обратного, а его шестерки умеют держать язык за зубами, когда нужно. Уж в этом Кендзяку их выдрессировал. И хотя существует вероятность, что какой-то слух все же мог просочиться… Курсирующие вокруг него слухи Фушигуро всегда талантливо игнорирует – в этом Сукуна уверен, видел, как невозмутимо тот все мимо себя пропускает. Если бы он что-то услышал – то либо тоже проигнорировал бы, либо, прямолинейный и принципиальный, так прямо и сказал бы, что слух услышал. А еще Фушигуро действительно мог догадаться сам, он ведь умен и наблюдателен. И ничего такого все еще нет в том, что Сукуна об этом знает. Просто у них совместные пары, а у него есть глаза и уши. И ничего он не наблюдал за Фушигуро куда пристальнее нужного этими самыми глазами. И ничего не вслушивался куда внимательнее положенного во все, что Фушигуро говорит, этими самыми ушами… Неважно, в общем. И на вопрос Сукуны ничего Фушигуро не отвечает – только бросает на него невозмутимый, безразличный взгляд, и безо всяких слов прямо-таки вопящий, что все до невозможности очевидно и вообще хватит тупые вопросы задавать. Бля. Вероятно, это справедливо. Потому что, если так подумать… Наверное, подошедший к нему внезапно, с тупым подкатом Сукуна был не таким уж и беспалевным – несколько лет и заговорить-то нормально не решался, а тут вдруг тупой подкат! Возможно, секундный ступор перед тем, как он свой подкат выдал – тот самый, пока в-горле-пересохло-вдох-застопорился-сердце-сбилось-с-ритма и вся эта херня – был не таким уж не заметным; или вовсе был дохрена очевидным. Почти определенно та ехидная ухмылка Кендзяку все же не прошла мимо внимания Фушигуро – и выводы он сделал. Может, было еще что-то – наверняка было. Хер пойти вот так сразу, особенно, когда мозг работу стопорит. Но, в целом, лучше уж Сукуна всю вину свалит на одного только Кендзяку и на ту его ебланскую, ехидную ухмылку, ага. Да блядь! Как же все это неебически бесит. Сукуна общается с гребаным Фушигуро всего каких-то пять минут – а уже ощущает себя самым тупым ебланом в мире. А уже ощущает, как пульсирует жилка на лбу и сдерживает желание его придушить… Вот же раздражающая сволочь, а! И совсем Сукуна не восхищен тем, что он вот так легко обо всем догадался. Нет уж, пф-ф, с чего бы. И если так подумать – Фушигуро должен выглядеть сейчас выглядеть разозленным, яростным, презирающим, ненавидящим, желающим врезать Сукуне по роже… ну, или уже должен был бы и впрямь попытаться врезать. Но – нет. Ничего из этого. В эту самую секунду он – сплошная невозмутимость, спокойствие, а еще эти проскальзывающие сомнения в умственных способностях Сукуна из-за того, что он всякие тупые вопросы задает и тупые реплики озвучивает. И последнее, безусловно, оскорбительно, но в то же время – вполне понятно. Несет-то Сукуна в присутствии Фушигуро и впрямь какую-то сплошную херь… Ну бля! Понимая, что, кажется, Фушигуро сам не собирается ничего говорить, считая ответ на услышанный вопрос очевидным и лишь ожидая ответа на вопрос собственный – Сукуна еще раз медленно вдыхает, сдерживая накатывающую яростью, и все же цедит сквозь стиснутые зубы: – Да, на деньги. – Сколько? Что ж, очевидно, скрывать что-либо смысла уже нет, хотя Сукуна не особенно понимает, зачем Фушигуро в принципе нужны все эти подробности. Но, может, он хочет все знать о том, за что ему теперь стоит Сукуну ненавидеть – мысль неожиданно болезненно царапает и отмахнуться от этого получается охуеть как сложно. А, может, вероятны и какие-то другие причины – но собственный мозг все еще отказывается нормально сотрудничать с Сукуной, и додуматься до них он пока что не в состоянии. В любом случае – смысла скрывать, опять же, нет. Так что Сукуна называет ему сумму – и у Фушигуро вздергивается бровь. Ну, да, цифра круглая – они с Кендзяку в принципе никогда по мелочи не размениваются. Но в этот раз это даже для них уже немного перебор. Потому что Сукуна, очевидно, был оскорблен предположением, что не сможет завалить какого-то там Фушигуро – а Кендзяку, очевидно, прекрасно знал, кто такой Фушигуро и что завалить его нереально. Так что явно специально Сукуну развел на слабо и на сумму покруглее, уже предвкушая свою победу. И все это доходит до Сукуны только сейчас, когда он смотрит в невозмутимое лицо так легко раскусившего его Фушигуро. Вот же Кендзяку мудила, а! Ублюдок гребаный. Именно поэтому спорить с ним – это всегда заведомо хуевая, провальная идея, чтоб его! По крайней мере, если не делать этого с ясным, здраво мыслящим рассудком и не обдумав, рассчитав все заранее – а не вот так, как в этот раз. На порыве злости и ощущения оскорбленности. Обычно Сукуна легко уловки Кендзяку раскусывает, всегда понимает, когда тот пытается его наебать – сам ведь такой же мудила – но в этот раз… В этот раз что-то пошло не так. С этим гребаным Фушигуро что-то пошло не так. Вот только раньше, вообще-то, даже злости никогда не было достаточно, чтобы Сукуна настолько просто повелся, позволил на слабо себя развести. Никогда ведь до этого не велся. Знает прекрасно, кто Кендзяку такой. Чего от него стоит ждать. Возможно, дело просто в азарте, в спортивном интересе, – говорит себе Сукуна. Возможно, ему хотелось утереть нос не только Кендзяку, но и всему гребаному универу, став первым, кто сможет Фушигуро соблазнить и выебать, – говорит себе Сукуна. Возможно, в этот есть какая-то гребаная логика и смысл… Но суть в том, что, очевидно, в любом случае получилось только проебаться. И какой же самодовольной сранью будет Кендзяку, когда все узнает… но, возможно, Сукуна чутка напиздит, приукрасит, скучающе скажет, что Фушигуро просто не представляет для него интереса, и не стоит траты времени на него, и… – Делим выигрыш шестьдесят на сорок – и я в деле. …что? – Не понял, – опять повторяется Сукуна, как придурок, которым он, очевидно, обречен выставлять себя перед Фушигуро. Но, правда – что? Сухой голос Фушигуро, ворвавшийся в мысленный поток, надежно этот поток прерывает, оставляя Сукуну охуевши – в очередной гребаный раз – на него осмотреть. Вариант со слуховыми галлюцинациями вновь кажется актуальным. Ну, или, может, Сукуна просто окончательно ебнулся. Тоже вариант, а! В ответ Фушигуро устало вздыхает – и принимается терпеливо объяснять: – Понадобится время, конечно, потому что никто не поверит, если я вдруг уже во время следующего твоего идиотского подката на шею тебе вешаться начну. Но это может быть даже весело, а деньги мне не помешают, так что я согласен помочь тебе выиграть. Никто никого трахать, конечно же, не будет – но мы можем притвориться, будто это в конце концов произойдет. Воу. Это… неожиданный поворот. Еще более неожиданный, чем тот факт, что Фушигуро вообще о споре догадался. В том, что он догадался, все же есть смысл – умен ведь и наблюдателен, да. А вот то, что происходит сейчас… Приходится сдержать порыв въебать себе кулаком по роже – просто чтобы убедиться, что, нет, не галлюцинация, не сон, ничего подобного. Но Сукуна и так уже в достаточной степени себя ебланом перед Фушигуро выставляет. Пора бы притормозить в своих порывах, ага. Ну, по крайней мере, это объясняет, почему Фушигуро выглядит таким невозмутимым и спокойным, почему до сих пор не попытался сломать Сукуне нос; зачем в принципе интересуется подробностями спора – оторопело думает он. И против воли ощущает уважение. Все-таки, это еще нужно уметь – вместо того, чтобы злиться и рычать, обернуть ебланскую ситуацию в свою пользу. Вот же гребаный Фушигуро, а! Ладно, кажется, остается только принять происходящее, как действительно существующую реальность, какой бы абсурдной и невозможной она ни казалась… хотя, с другой стороны – а почему это так уж абсурдно и невозможно? Да, это неожиданно – то, что Фушигуро предлагает все же победить в споре, но вдвоем, и разделить выигрыш по итогу. Но в этом есть логика, есть доказывает, что он умен. А еще это несколько интригующе. Да уж. Гребаный Фушигуро и впрямь полон гребаных сюрпризов. И Сукуна ничего не может поделать со вспышкой интереса внутри, которую никак не выходит отрицать. Но на секунду он все же притормаживает, пытается заставить свой мозг по-настоящему работать – ну, или хотя бы соображать теми полтора извилинами, которые у Сукуны остаются в присутствии Фушигуро, бля – и всерьез прикидывает свои варианты. Ну а что Сукуна, собственно, теряет? Признавать перед Кендзяку, что продул их спор еще на старте, он уж точно не хочет. А Фушигуро, кажется, вполне серьезен. Да и, опять же – картина-то вырисовывается любопытная. Интригующая. Сукуне попросту интересно увидеть, что из всего этого может получиться. Так что он медленно расплывается в оскале. Это и правда может быть весело. – Значит, шестьдесят на сорок? Весьма сознательно с твоей стороны сразу понять, что мне должна достаться большая доля, – мурлычуще произносит Сукуна, чуть подаваясь вперед – но Фушигуро, ни на шаг не отступивший и все также невозмутимо на него смотрящий, лишь спокойно отвечает: – Ты не понял. Шестьдесят процентов достанутся мне. – Это еще почему?! – тут же возмущенно вскидывается Сукуна. И Фушигуро опять вздергивает бровь отточенным движением. В его нечитаемых глазах едва уловимо вспыхивает что-то темное, почти бесовские, от чего у Сукуны сердце опять удар пропускает, сволочь такая, и он ловит себя на том, что нихрена не может заставить себя от этих глаз отвернуться; ловит себя на том, что, глядя в них – отчаянно близок к чему-то, похожему на благоговейный восторг… Но затем Фушигуро отвечает, и в его ровный голос вплетается легкая ехидца: – Может быть, потому что, очевидно, твой выигрыш целиком и полностью зависит от меня и если я сейчас уйду, то тебе вообще ничего не достанется? А Сукуна моргает. Возвращается в реальность. Заталкивает гребаный восторг поглубже, принимаясь старательно его игнорировать – да с чего бы ему вообще восторгаться-то, а? Да с чего бы ему хотеть узнать, насколько темными и мрачными могут быть глаза Фушигуро, насколько бесовскими они могут стать… Да с чего бы, черт возьми?! Пф-ф!.. А затем мозг Сукуна наконец все же начинает со скрипом работать – насколько в принципе может в присутствии Фушигуро работать, – и он осознает, что именно сейчас услышал. И… Ну, да. Так оно и есть. Но это еще не значит, что Сукуна так просто сдастся. – Ну нет. Как минимум все должно быть по-честному. Пятьдесят на пятьдесят, – принимается он затем-то спорить, складывая руки на грудной клетке. Хотя так-то его и деньги не особенно волнуют. Он всегда куда больше был заинтересован в том, чтобы ментально въебать по самодовольной роже Кендзяку, а деньги так, приятный бонус. У него и своих хватает. Но тут уже дело принципа! В ответ Фушигуро сухо хмыкает: – Когда ты думал, что шестьдесят достанется тебе – тебя, кажется, все устраивало. – Но, как видишь, я милостиво согласен свести все к пятьдесят на пятьдесят, – снисходительно отвечает Сукуна – и Фушигуро невпечатленно на него смотрит. Тянет псевдо-задумчиво: – Что ты там говоришь? Хочешь разделить выигрыш семьдесят на тридцать? Весьма сознательно с твой стороны понимать, что я заслуживаю большего… – Ладно-ладно! – разводит Сукуна руками, пока разговор не дошел до того, что ему вообще весь выигрыш придется Фушигуро отдать – и при этом еще и должен останется, ага. И ловит себя на странном, неожиданном желании рассмеяться. То есть, не злобно, едко, насмешливо загоготать – а вполне искренне, несвойственно себе рассмеяться, потому что, ну что за гребаный Фушигуро с его гребаными сюрпризами. Дерзит, спорит, свои условия выставляет. Вместо того, чтобы злиться – выворачивает ситуацию в свою пользу. На Сукуну смотрит твердым, невозмутимым взглядом, говорит с ним абсолютно на равных, без какого-либо следа страха – и тот ловит себя на том, что все сложнее и сложнее игнорировать уважение и восхищение, которое он к Фушигуро испытывает; что ему нравится вот так с Фушигуро препираться. Что это ощущается настолько легко и правильно, и хочется… Свободно и искренне рассмеяться. Сукуна моргает. Это еще что за хуйня? Идиотский порыв рассмеяться он сглатывает и вместо этого со старательно-отыгранным недовольством бурчит: – Шестьдесят на сорок так шестьдесят на сорок. – А я, может быть, на такие условия уже не согласен, – холодно парирует Фушигуро. Но при этом злым все еще совсем не выглядит, и на донышке его глаз вновь почти незаметно улавливается что-то завораживающе-темное и бесовское, а одновременно с этим беззлобно-насмешливое, и у Сукуны дергаются уголки губ… Что. За. Хуйня. С усилием сжав губы в стальную линию – нет уж, никаких улыбок, нет у него причин улыбаться! – он заставляет себя проворчать: – Не будет мразью. …это, вообще-то, моя лучшая роль – хватит пытаться ее отобрать, – добавляет при этом, но только мысленно. На секунду внутри что-то вдруг неприятно сжимается, когда Сукуна думает, что Фушигуро может воспринять это, как оскорбление – хотя таковым оно совершенно не планировалось… но тот, вновь хмыкнув, лишь ворчит в ответ: – Будто тебя можно вытерпеть, не будучи при этом хоть сколько-то мразью. И, что ж – это вновь справедливо, и Фушигуро тоже не звучит так, будто оскорбить пытается, и Сукуне все сложнее, и сложнее, и сложнее отрицать, что он от их перепалки, может быть, только может быть, все же чуть-чуть удовольствия получает. Какой пиздец. Тут же следом Фушигуро снисходительно кивает. – Ладно, так уж и быть, я согласен на шестьдесят, – и уверенным, твердым движением протягивает Сукуне ладонь. – По рукам? – По рукам, – кивает Сукуна, ладонь Фушигуро пожимая. И рука под его пальцами оказывается чуть шершавая, широкая, и хватка у Фушигуро оказывается приятно крепкая, сильная, и, глядя в его яркие, нечитаемые глаза, где на самом донышке искрится что-то темное, цепкое, бесовское, отказывающееся Сукуну отпускать… Сукуна вдруг задумывается – на что он, бля, подписывается?.. Но отступать уже в любом случае поздно.***
Да и не хочется, если уж честно.***
Ну, а дальше все просто – в теории. Всего-то и нужно – продолжать попытки Фушигуро соблазнить, просто теперь они оба знают, что происходит. И вот так наступает чреда подкатов Сукуны к Фушигуро… …каждый из которых заканчивается фиаско опять.***
И снова.***
И еще раз.***
– Скажи честно – ты просто наслаждается, раз за разом отшивая перед всем универом, – раздраженно рычит Сукуна однажды, после красивой цифры в десятый гребаный раз, когда Фушигуро его отшил. И тот равнодушно пожимает плечами. – Не без этого, – и тут же добавляет, прежде чем Сукуна успевает начать брызгаться ядом: – Но, как я уже и говорил – в хоть какой-то мой интерес к тебе должны поверить, а твои подкаты… – Фушигуро брезгливо морщится. – Да я бы в жизни на такое не повелся. Не представляю, кто вообще может на такое повестись. – На всех остальных это обычно очень даже хорошо работает, – парирует Сукуна, очень пытаясь не звучать обиженным и защищающимся – и, кажется, основательно в этом проебываясь. – Ну, я не все остальные, – вновь пожимает плечами Фушигуро. И – да. Да, так и есть, черт возьми, – думает Сукуна, и очень, очень старательно убеждает себя в том, что эта мысль звучит в голове исключительно с раздражением. В это время Фушигуро уже обвинительно указывает на него пальцем: – А ты можешь хоть немного постараться? – И что ты вообще от меня хочешь?! – возмущенно вскидывается Сукуна. – Мне что, цветами тебя закидать, слащавые признания тебе серенадами петь, на коленях перед тобой ползать?! – Фу, нет, – морщится Фушигуро с неприкрытым отвращением, а после устало вздыхает, зарывается пальцами в волосы, взлохмачивая их еще сильнее обычного – и говорит: – Просто… ты можешь обойтись без всех этих идиотских подкатов, а? Отнестись ко мне на секунду, как к реальному человеку, который заслуживает хоть немного уважения? Который действительно может тебе понравиться, а не нужен только, как средство, чтобы достичь цель – или потрахаться, или выиграть идиотский спор? – И что это вообще должно значить? – бурчит Сукуна, и сам слышит, что теперь звучит уже неприкрыто оборонительно. Но как еще он относится к Фушигуро, если не как к реальному человеку? Как к выдуманному, что ли?! В ответ Фушигуро бросает на него равнодушный взгляд, устало трет пальцами переносицу и бесцветно говорит: – Ладно. Неважно. Разберемся как-нибудь. И уходит.***
Уходит. Сволочь. Оставляя Сукуну растерянным и не понимающим, что за нахуй ему делать-то!***
И проблема в том, что слова Фушигуро застревает у него в голове, прокручиваются там снова, и снова, и снова, пока Сукуна пытается найти в них хоть какой-то, черт возьми, смысл. И чем вообще этого Фушигуро подкаты Сукуны не устраивают? Всем всегда нравилось, бля! Но… …отнестись ко мне на секунду, как к реальному человеку, который заслуживает хоть немного уважения. И дело в том, что на самом деле Сукуна не может не признать – ко всем, к кому он когда-либо подкатывал, он всегда относился как к… чему-то временному, неважному. Потрахаться-разбежаться-забыть. Не то чтобы Сукуна не воспринимал их, как реальных людей, просто… Просто это были люди-маски, люди-серость, люди-существующие-где-то-по-периферии. Он никогда не запоминал ни лиц, ни имен, всегда ужасно раздражался, если находились те, кто рассчитывал на что-то большее, чем разок потрахаться – и закатывали ему истерики после. Секс – как обоюдное соглашение, цель которое обоюдное удовольствие и обоюдный игнор после. Вот и все. А в ушах опять – голос Фушигуро… …который действительно может тебе понравиться, а не нужен только, как средство, чтобы достичь цель. Средство, чтобы достичь цель. Фушигуро прав, в общем-то – именно так ко всем этим людям Сукуна всегда и относится. Средство, чтобы достичь цель – потрахаться разок и отправиться новое средство искать. Да и в остальном, за пределами секса Сукуна всегда знакомства с кем-либо именно так и воспринимал – исключительно средство, чтобы достичь какой-либо существенной цели, подняться на ступеньку выше, заполучить чуть больше власти. Бесполезных в перспективе людей он рядом с собой никогда не держал. Вот и все. Вот так просто. Но чего Фушигуро от него хочет тогда? Нужно действительно представить, что Фушигуро и впрямь ему может понравиться? Ха! Да что за хуйня вообще? Сукуне в принципе никогда не оперировал такими словами, как нравится – что за слащавое, соплежуйное дерьмо? Максимум – его кто-то привлекал, он кого-то хотел, желание свое утолял и шел себе дальше. А Фушигуро ему нужен только для идиотского спора – Сукуна даже его не хочет!.. То есть. Ладно, Фушигуро, может, опять же, не совсем уж урод – если говорить чисто объективно. Он почти одного роста с Сукуной, худощавый, но отлично сложен, под его футболками угадывается крепкая мускулатура, его движения всегда уверенные и отточенные, подбородок гордо вздернут, спина выпрямлена стальной жердью, та же сталь светится в ярких, фонящих силой глазах, от которых Сукуне иногда бывает сложно отвести взгляд, и эти его острые скулы, по которым, возможно, немного хочется провести пальцами и проверить, выйдет ли порезаться, и вечно взъерошенные темные волосы, в которые, возможно, немного хочется запустить ладони и взъерошить сильнее, и проверить, какими они окажутся на ощупь… …что ж, ладно. Возможно – только возможно! – Сукуна и впрямь мог бы немного Фушигуро захотеть. Возможно, он бы в принципе не стал ввязываться в идиотский спор, если бы Фушигуро хоть немного его не привлекал… Но мудацкий характер Фушигуро все равно все это перекрывает! То, как он вечно упрямится, спорит с Сукуной, отказывается в чем-либо ему уступать, всегда находит острую, едкую реплику в ответ на любую его фразу, никогда не отступает и не бежит, твердым взглядом встречает любые угрожающие рыки Сукуны, как никто и никогда до него не мог, показывает себя умным, дерзкими, невозмутимым в их начавшихся с этим спором перепалках на равных, которые совершенно точно Сукуне удовольствия не доставляют… Бесит же, а! Даже если бы Сукуна в принципе оперировал такими слащавыми словечками, как нравится – уж точно ему не мог бы понравиться кто-то вроде Фушигуро! Абсолютно. Точно. Ага. …но если все же просто представить. Что Сукуна тогда делал бы? У него в арсенале только идиотские… то есть, совсем не идиотские – а отлично работающие подкаты и есть. Так чего Фушигуро от него хочет, а?! Мог бы прямо сказать, а не ебучие загадки загадывать! Полторы работающие рядом с ним извилины Сукуны не вывозят, черт возьми. Хотя, стоит признать – чем больше они общаются, тем лучше у Сукуны становится с мозговой активностью рядом с Фушигуро; они и впрямь частенько вступают в перепалки, спорят, оба упрямые и отказывающиеся сдаваться – и хотелось бы сказать, что это действительно бесит так сильно, как Сукуна пытается показать. Черт. Но иногда… иногда Сукуна все еще впадет в ступор, стоит Фушигуро бросить на него прямой, чуть прищуренный взгляд своих ярких глаз, где в оттенки спокойствия и невозмутимости вплетается легкое раздражение, где тени пляшут чернотой и бесами, где так легко и так приятно утонуть, теряться… В такие моменты Сукуна может, как еблан, вдруг оборвать себя на середине фразы или вовсе забыть ответить на реплику Фушигуро. И тогда в его глазах может появится и едва уловимое беспокойство, пока он пытается до Сукуны дозваться. Какой же пиздец-то, ну! И как же бесит. И вообще ничего, абсолютно ничего не значит, и Фушигуро точно, совершенно определенно никогда и ни за что не мог бы Сукуне понравиться. Не в этой реальности.***
Ни в какой-либо другой.***
Так что и представлять такое тоже – нереально. Абсурдно. Глупо и бессмысленно.***
Но в следующий раз, когда Кендзяку толкает его в плечо и указывает кивком и куда-то в сторону – Сукуна его взгляд прослеживает. И видит Фушигуро. Конечно же, Фушигуро. А Кендзяку, которому, очевидно, провалы Сукуны доставляют просто неебическое удовольствие – улыбается еще довольнее и ехиднее прежнего. Сукуна почти слышит скрежет собственных зубов. Отвернувшись от Кендзяку – еще немного, и Сукуна все же не выдержал бы и врезал по этой самодовольной роже, – он пару секунд просто на Фушигуро смотрит. Тот листает что-то в своем телефоне, невозмутимый, спокойный. Не обращающий внимание на суету студентов вокруг И он действительно… не урод – недовольно признает Сукуна. Вот такой, задумчивый, ко всему равнодушный, с четко очерченными скулами, пушистыми ресницами, отбрасывающими тени на щеки, крепкими бицепсами, виднеющимися из-под коротких рукавов футболки… Но затем его внимание вдруг кто-то привлекает – и Сукуна думает, что Фушигуро от этого человека также равнодушно отвернется. Но это оказываются розововолосый пацан и вечно скалящаяся девчонка, с которыми Фушигуро постоянно таскается и имен которых Сукуна, конечно же, никогда запомнить и не пытался. И – оу. Оу. Так-то Сукуна с Фушигуро учатся на разных потоках, общих пар у них почти и нет, пересекаются они крайне редко. И хотя Сукуна, может быть – только может, черт возьми, быть – иногда за Фушигуро и наблюдал, ну просто от нечего делать. То такая возможность ему обычно представлялась, лишь когда тот был один. Холодный-равнодушный-ко-всему-безразличный. Но сейчас. Прямо сейчас Сукуна впервые видит, как Фушигуро реагирует, когда рядом оказываются люди, которые, кажется, ему действительно дороги. Видит, как смягчается его вечно острым горизонтом выпрямленная линия губ, как теплеют всегда нечитаемые, фонящие силой глаза, как расслабляется что-то в позе, как линия плеч становится не такой напряженной. Сердце у Сукуны почему-то сбивается с ритма, вдох застревает где-то в районе трахеи. Представить себе, что Фушигуро ему нравится? Это невозможно. Невозможно… …но в этот самый момент кажется не таким уж и невозможным. Эта мысль отчего-то Сукуну пугает, кажется стартовой точкой чего-то, к чему он нахрена не готов, о чем думать нихрена не хочет – так что он отталкивает ее подальше, когда-нибудь на потом, когда-нибудь на никогда-не-думать. И вместо этого цепляется за другую мысль. Значит, то, что Сукуне нужно сделать – это отнестись к Фушигуро, как к реальному человеку, который заслуживает уважения? Да. Это, пожалуй, звучит вполне реально – понимает он. Тем более, что Фушигуро, всегда упрямо Сукуне противостоящий и отказывающийся принимать его дерьмо, тыкая Сукуну в это самое дерьмо носом – снова и снова доказывал, что уважения он заслуживает. Так что… без идиотских подкатов, да? Ладно. Это Сукуна может. Ну, ладно – он может попытаться. Так что, когда розововолосый пацан и эта девчонка идут себе дальше своей дорогой, а Фушигуро вновь становится равнодушным и отрешенным, возвращая внимание своему телефон – Сукуна делает шаг к нему. И еще один. И останавливается перед Фушигуро, прокашливаясь, чтобы привлечь внимание, и вдруг ощущая себя жутко неловко, когда эти пронзительные, яркие глаза встречаются с его глазами. В горле уже знакомо пересыхает. Вдох уже знакомо стопорится. Сердце уже знакомо сбивается с ритма. Только сейчас это все, по какой-то причине, ощущается гораздо, сука, страшнее. Ладно. Оке-е-ей. Сукуна может это сделать. Он же не слабак какой-то и не трус! – Пойдешь со мной на свидание? – выпаливает Сукуна. Не давая себе возможности передумать, и под пол, под землю, под магму, куда-то к гребаному земному ядру проваливаться хочет от того, как сбивчиво, торопливо и нелепо звучит. Бля-я-я. Вот поэтому Сукуна всегда использует подкаты! В них он звучит уверенным и дерзким! Кому вообще может понравится вот это неуверенное дерьмо вместо его фирменных прекрасных подкатов, а?! И судя по тому, как у Фушигуро губы дергаются, будто он близок к тому, чтобы рассмеяться – прозвучало со стороны оно так же плохо, как и в ушах самого Сукуны. Ну вот что за хуйня?! Но, тем не менее. Тем не менее. Мимо внимания Сукуны не проходит то, как в глазах Фушигуро будто бы что-то смягчается – не так ощутимо, не так очевидно, как с тем розововолосым пацаном и девчонкой. Но Сукуна с Фушигуро общаются уже несколько недель; но уже несколько месяцев Сукуна иногда – только иногда, черт возьми – за Фушигуро наблюдает. Так что он может заметить эти одновременно веселые, почти дьявольские, но вместе с тем довольные искорки в его глазах, будто Сукуна правильно отгадал загадку, будто наконец-то – наконец-то бля – что-то правильно сделал. И оторвать взгляд от вот таких глаз Фушигуро оказывается особенно сложно И у Сукуны в горле уже какие-то гребаные, рассыпавшиеся на многие-многие мили пески перекатываются – приходится с силой сглотнуть. И… – Я подумаю, – снисходительно отвечает Фушигуро. А Сукна оторопело моргает, выходя из ступор. …подумает? Что значит – он подумает?! Эй! Сукуне казалось, что наконец-то все сделал правильно! Но Фушигуро уже хмыкает – мимо него явно не прошла оторопелая реакция Сукуны – и тут же отворачивается, отправляясь в открывшуюся аудиторию рядом. С абсолютно невозмутимым видом.***
Какого хуя?!***
Тем не менее, когда Сукуна оборачивается – то успевает заметить, как недовольно смотрит в его сторону Кендзяку. Будто что-то наконец у него пошло не по плану. Но, заметив взгляд Сукуны – он тут же возвращается к своей обычной ехидной ухмылке, и, когда они оказываются рядом, хлопает Сукуну по плечу. – Ну, если так пойдет дальше – может быть, спустя тысячу лет ты наконец выпросишь у него свидание, – произносит он привычным равнодушным голосом с легкой, скользнувшей в интонации ехидцей. – Может, тысяча лет мне для этого не понадобится, – хмыкает в ответ Сукуна. И думает о том, что вот этот короткий проблеск недовольства Кендзяку того стоит. О, это будет так прекрасно – когда Сукуна ткнет его лицом в его проигрыш! Он вдруг ощущает, как немного приободряется.***
Но позже, когда они с Фушигуро оказываются наедине – Сукуна не выдерживает и все же рявкает: – Что значит, ты подумаешь?! – То есть, ты серьезно ожидал, что я и впрямь на шею тебе вешаться начну только из-за того, что ты наконец попытался вспомнить, каково это – разговаривать, как нормальный человек, а не как придурок с подкатами? – сухо интересуется Фушигуро в ответ, совершенно его вспышкой не впечатленный. И это… Ну, справедливо, ладно, – приходится недовольно признать Сукуна, хотя исключительно мысленно, конечно же. Но – эй! Он все еще возмущен!***
Тем не менее, на пятое приглашение без подкатов – пятое, черт возьми! – Фушигуро наконец снисходительно соглашается на свидание с Сукуной пойти. Наконец. Соглашается. Стоит признать – к пятому разу у Сукуны и впрямь получается что-то внятное, спокойное и даже уважительное и фразами, и интонациями, и он почти собой гордится. И даже не может убедить самого себя, будто то, во что этот спор превратился – до пиздеца его утомляет и вообще того не стоит. Убеждать нихрена не получается. Верить в это нихрена не получается. И даже напоминать себе о том, что все это исключительно ради спора… Получается все хуже. Вот как в тот момент, когда Фушигуро наконец соглашается пойти с ним на свидание – и Сукуна тут же ощущает, как губы сами собой расползаются в улыбке, как в грудной клетке растекается тепло… …но потом он вспоминает, что все это исключительно ради спора. И, по какой-то гребаной причине – тепло за ребрами тут же обращается холодом и Сукуне приходится тут же начать старательно игнорировать и отрицать разочарование, которое он ощущает. Херня какая-то.***
Но проблема в том, что они не могут просто притвориться, будто сходили на свидание. Потому что… – Кендзяку вряд ли будет сам с этим запариваться, но наверняка пришлет кого-нибудь проследить за нами и убедиться, что свидание действительно было. В ответ Фушигуро смотрит на него с ничего не выражающим лицом, а затем таким же ничего не выражающим голосом констатирует: – Он ебанутый. – Преуменьшение века, – хмыкает Сукуна.***
И вот так им приходится действительно пойти на реальное свидание. Фальшиво-реальное. Ну как-то так. Заебись просто. Конечно же, Сукуна старательно демонстрирует, как он утомлен и раздражен одной только этой идеей – также старательно себя в этом убеждает. Но не может до конца проигнорировать, как что-то внутри него совсем не неприятно сжимается от этой мысли. От мысли о свидании с Фушигуро, пусть и фальшиво-реальном.***
Пиздец.***
– Ага, а вон и Махито за угловым столиком, которого наверняка прислал Кендзяку. Он даже не пытается скрываться, – с легким раздражением констатирует Сукуна, когда они с Фушигуро приходят в кофейню, находящуюся недалеко от кампуса. На самом деле, изначально он хотел отвести Фушигуро в какой-нибудь шикарный ресторан. Устроить ему роскошное дорогущее свидание по всем ебучим правилам и стереотипам, какие только когда-либо слышал… Но стоило Сукуне озвучить вот такие свои планы – и Фушигуро посмотрел на него едва не с большим отвращением, чем то, которое он выдавал в ответ на подкаты, после чего твердо припечатал: – Нет уж. Мы поймем в какую-нибудь обычную, приятную, непримечательную кофейню. Рядом с нашим универом есть такая. А Сукуна только плечами пожал. Ему-то чо? Ему-то похуй. Значит, меньше придется на этого бесячего Фушигуро тратиться – а то неловко было бы, если бы Сукуна на свидания с ним потратил бы денег больше, чем потом получил бы от Кендзяку в качестве выигрыша в споре. …свидания. В множественном числе. Потому что, очевидно, после одного-единственного Фушигуро перед ним ноги не раздвинул бы – на это не поведется вообще никто, а уж тем более Кендзяку. Бля. Во что Сукуна ввязался? И почему, черт возьми, он раздражен всем эти не так сильно, как должен бы?! А теперь еще и этот Махито. Он никогда Сукуне не нравился, казался отбитым даже по его собственным стартам – а Сукуна ведь и сам отбитый, он понимает, о чем рассуждает. Но Махито… Он всегда казался слишком уж садистом, прямо-таки упивающимся и видом чужой боли, и ее причинением – даже для Сукуны это слишком. Будучи мудаком, он все же знает, где пролегает грань. И ему кажется – Махито о грани не знает абсолютно нихрена. Так-то Сукуна бы предпочел, чтобы за ними с Фушигуро следил буквально кто угодно другой, если уж от слежки все равно не избавиться – но не то чтобы его мнением кого-то интересует, ага. – Я надеюсь, он хотя бы не обладает каким-нибудь сверхслухом, чтобы с такого расстояния нас слышать, – флегматично интересуется Фушигуро, и Сукуна хмыкает. – Насколько я знаю, нет, – и тут же добавляет, оскалившись: – Так что можешь расслабиться. Тебе не обязательно петь мне восторженные оды. – Кажется, придется напомнить, что ты здесь пытаешься меня завоевать. Так что если кто и должен петь восторженные оды – то это как раз ты, – невозмутимо парирует Фушигуро – и Сукуна подается вперед, скалясь шире, и интимно мурлычет: – Хочешь, чтобы я тебе спел? А то ведь я могу. – Нет уж, пожалей мои уши, – морщится Фушигуро. – Хотя если хочешь помучить его уши – на это я бы посмотрел, – добавляет он, очевидно, имея в виду Махито. Сукуна ловит себя на том, что из него вырывается смех. Вполне искренней, не притворный смех – что, на самом деле, весьма удивительно, не так уж часто Сукуна по-настоящему смеется, он больше по части того, чтобы глумливо или угрожающе гоготать. А сейчас вот… Хм. Ладно, Сукуна потом подумает о том, откуда это взялось сейчас. – И вообще-то, ты на свидании с самим мной, – самодовольно произносит он, отсмеявшись. – Уже сам факт этого должен приводить тебя в восторг и заставлять петь мне восторженные оды. – Неужели, один мой вид выражает недостаточно восторга? – сухо спрашивает Фушигуро, глядя на Сукуну с абсолютно каменным лицом. В ответ он хмыкает. – Может, Махито нас и не слышит – но определенно видит. Ты мог хотя бы притвориться, что получаешь от происходящего удовольствие. – Уже на первом свидании? – вздергивает бровь Фушигурол. – нет уж. Тебе придется постараться, чтобы я смог притвориться, будто получаю хоть немного удовольствия от всего этого. – Ты такой засранец, – фыркает Сукуна. – Стараюсь. А иначе как мне выносить такого профессионального мудака, как ты? – парирует Фушигуро. Происходящее должно Сукуну бесит, Фушигуро должен Сукуну бесить. Тогда какого черта он получает столько удовольствия от этой их перепалки? И он обязан быть всем этим раздражен… но не раздражен. Даже притвориться нихрена не в состоянии, черт возьми. Но Сукуна отказывается запариваться на этот счет и вообще об этом думать – ну не хватало еще в какую-нибудь ебучую рефлексию из-за Фушигуро впасть, нет уж, это дерьмо точно не по части Сукуны. Поэтому он только ухмыляется и говорит: – Между прочим, я обычно не вожу людей на свидания. Вообще никогда и никого не вожу, на самом деле. Тебе достался исключительный случай – а ты совершенно этого не ценишь. Как жестоко с твоей стороны, – изображает Сукуна притворную обиду, которую Фушигуро, конечно же, напрочь игнорирует, склоняя голову набок и флегматично интересуясь: – Тогда как это обычно для тебя выглядит? Встретил кого-то – понял, что хочешь человека – предложил потрахаться – предложение встретило восторженное, если верить твоему самомнению, согласие – вы потрахались – ты свалил? – В целом, да, – кивает Сукуна, а затем добавляет задумчиво: – Хотя я бы не запаривался с деталями и сократил эту цепочку до простого вставил-выебал-съебал. – Но согласие хотя бы в эти число этих упущенных деталей входит? – хмурится Фушигуро, вдруг сев чуть ровнее и прострелив Сукуну внимательным, пасмурным взглядом – и Сукуна тоже хмурится в ответ. – Конечно же, да, – твердо отвечает он, ощущая себя немного задетым таким вопросом и тем фактом, что Фушигуро может быть о нем такого мнения. – Я мудак, но не насильник, – а затем ехидно, но честно добавляет: – Также на всякий случай упомяну, что эти детали включают в себя обоюдное удовольствие, хотя в первую очередь меня, конечно, интересует собственное; ясное сознание, потому что со всякой пьянью, едва ли осознающей реальность, я не связываюсь; совершеннолетие того, с кем я трахаюсь; защиту как минимум в виде презерватива и все в том же духе. Такой ответ тебя устраивает, Фушигуро? Еще секунду-другую Фушигуро пристально, внимательно в него вглядывается, будто что-то пытаясь отыскать – а затем в нем наконец что-то расслабляется, и он утвердительно кивает: – Вполне, – но тут же добавляет: – И не надо выглядеть таким оскорбленным моим вопросом, Рёмен. Мы едва знакомы, и я знаю только то, что ты мудак – а о гранях этого мудачества имею весьма смутное представление. А вот это уже заставляет расслабиться что-то внутри самого Сукуны, потому что. Ну. Да, это справедливо. – Но должен упомянуть, что вот у Махито понятие граней крайней смутное и я бы не посоветовал связываться с ним, ну, буквально никому, – добавляет Сукуна, вдруг ощутив потребность на всякий случай это упомянуть – и тут же морщится, добавляя: – Хотя ему всегда каким-то образом удается выйти сухим из воды и выставить себя невинным и хорошим, даже я не могу привести каких-то конкретных фактов, доказывающих, что он отбитая мразь. Возможно, дело просто в том, что Кендзяку удается неплохо его контролировать. Просто я знаю Махито, инстинктами в нем чую больную сволочь, и сам предпочитаю с ним по минимуму общаться, попросту мерзко. Так что, серьезно, Фушигуро, – и он внимательно смотрит в глаза напротив, твердо припечатывая: – Не связывайся с ним и с такими, как он. Сукуна не знает, почему – но у него в горле вдруг копится желчь и что-то внутри неприятно ощетинивается при одной мысли о том, чтобы Фушигуро связался с кем-то, вроде Махито; в принципе при одной мысли о ком-то, вроде Махито, рядом с ним. Приходится медленно выдохнуть – глубоко вдохнуть, когда Сукуна понимает, как крепко непроизвольно сжался его кулак, до побелевших костяшек. Черт. В ответ Фушигуро смотрит на него странным взглядом, что-то среднее между внимательностью, хмуростью и чем-то странным. Будто бы удивленным. Словно он совершенно не ожидал, что Сукуне вдруг окажется настолько не все равно, что он начнет подобными предупреждениями разбрасываться. Ну, Сукуна и сам от себя не ожидал. – Во-первых – я не настолько идиот, чтобы с такими связываться, – в конце концов, привычно ровным голосом говорит Фушигуро – и Сукуна хмыкает. – Ну, со мной вот связался. – Мы уже выяснили, что у тебя какие-то грани все-таки есть, да и вообще у нас просто уговор, это не в счет, – отмахивается Фушигуро – но тут же серьезно, внушительно добавляет: – И я могу за себя постоять, Рёмен. И при этом в его взгляде столько мощи, уверенности, от него так фонит силой, что Сукуна… Сукуна верит – да, действительно может. Он и раньше это понимал, в общем-то – но услышать подтверждение от самого Фушигуро, который словами совершенно определенно не разбрасывается, приносит странное облегчение. И все же. Да, Фушигуро явно далеко не слабак. Да, Фушигуро явно может за себя постоять. Но, по какой-то гребаной причине, вдруг ловит себя на мысли, что ему не хотелось бы, чтобы Фушигуро вообще оказался в ситуации, когда ему пришлось бы за себя постоять. И – что это за хуйня? Почему Сукуне вообще не похер? Какого?.. – Почему ты вообще с такими, как Махито, водишься, если тебе и самому это не нравится? – тем временем интересуется Фушигуро, уже со знакомо невозмутимым, спокойным взглядом – и Сукуна медленно выдыхает, откидывая на задворки сознания вопросы к самому себе, на которые у него нет ответов. И вместо этого сосредотачивается на вопросе Фушигуро, решая, что уж на него-то вполне может честно ответить: – На самом деле, я вожусь с Кендзяку, а Махито и прочие просто идут в довесок к нему. Фушигуро в ответ кивает и… Ничего. Больше ничего не говорит, не спрашивает. Чуть подавшись вперед, Сукуна интересуется с легким намеком на любопытство: – Что, даже не спросишь, почему же я тогда вожусь с Кендзяку? – Мне почему-то кажется, что этот вопрос уже будет перебором и ты вряд ли станешь на него отвечать, – просто отвечает Фушигуро. И получается у него неожиданно проницательно. Хотя, наверное, не так уж и неожиданно – Сукуна ведь уже понял, что он довольно-таки умен. И обычно Сукуна действительно не стал бы на такой вопрос отвечать – не потому, что это какая-то большая тайна или что-то в таком духе. Просто это ничье гребано дело. А сейчас он смотрит на Фушигуро, который не пытается излишне любопытничать, не пытается влезть туда, куда его не просили, не пытается пробраться Сукуне в душу и покопаться в тамошней гнили – просто смотрит спокойно, задает логичные вопросы, останавливается, когда ощущает, что уже переходит грань, и… И Сукуна вдруг ловит себя на том, что говорит, откинувшись на спинку сидения: – Наши семьи дружили, так что мы знакомы с ним с детства, и я довольно неплохо его изучил. Кендзяку может быть полезен, если ты будешь полезен ему в ответ. А еще, в отличие от того же Махито, он не просто какой-нибудь бешеный садист, он продуманная, расчетливая сволочь. Таких, как Кендзяку, гораздо проще держать поблизости, изображая псевдодрузей, чем быть его врагом. Сукуна не знает, зачем он это говорит. Опять же, не то чтобы в этом есть какая-то большая тайна – Сукуна уверен, что сам Кендзяку относится к нему и к их псевдодружбе приблизительно также. Но никому другому Сукуна не стал бы это объяснять – ни до кого другого ему в принципе не было бы дела достаточно, чтобы объяснять. И все же он делает это сейчас. Глядя в серьезные, внимательные глаза Фушигуро. И какого черта, а? На их первом фальшивом свидании Сукуна вдруг вываливает на него весь этот поток информации – и как они вообще к этому пришли от беззлобной перепалки? В какой именно момент все свернуло настолько не туда? И почему это оказывается настолько просто – рассказывать все это Фушигуро, в принципе говорить с Фушигуро, обмениваться с ним беззлобно-едкими репликами, обсуждать одновременно все и ничего? По изнанке вдруг царапает смутным сожалением, что Сукуна так и не решился поговорить с ним раньше. До этого идиотского спора. Но он тут же от этого отмахивается. Неважно. Плевать. – Что ж, в этом есть смысл, – кивает тем временем Фушигуро – а затем склоняет голову, вздергивает бровь и вдруг говорит: – Но, учитывая, что это наше первое свидание, как-то многовато информации ты решил на меня вывалить. С чего бы это? Очевидно, его мысли текут приблизительно в том же направлении, что и мысли Сукуны – но при этом Фушигуро не выглядит осуждающим или недовольным. Просто чуть удивленным и непонимающим. Ну, справедливости для – Сукуна и сам себя не понимает. Так что в ответ он хмыкает, пытаясь звучать как можно более легкомысленным: – Ну, это же фальшивое свидание, так что мне не нужно производить на тебя впечатление. Можно сразу прояснить, в какой компании я вожусь и что именно из себя представляю. – Справедливо, – кивает Фушигуро. – Хотя не в твоих интересах меня отпугивать. Кажется, ты все-таки хотел выиграть свой спор? – Ты не выглядишь, как тот, кого так просто можно отпугнуть, – легко парирует Сукуна – И совсем не похоже, будто ты собираешься тут же сбегать, – в этом он уверен, Фушигуро не из тех, кого в принципе можно легко испугать и заставить бежать. А иначе давно уже от Сукуны сбежал бы и безо всяких откровений. – Не собираюсь и тебе действительно придется лучше постараться, чтобы меня отпугнуть. Рассказывать о том, с какими сволочами ты общаешься? Как-то слабовато, – флегматично заявляет Фушигуро, и Сукуна моргает – а затем вдруг осознает, что опять смеется. И опять вполне искренне. Да что происходит вообще?! – Все-таки, ты уникален, Фушигуро, – отсмеявшись, говорит Сукуна – и Фушигуро в очередной раз хмыкает: – Я приму это за комплимент, Рёмен.***
…это, в общем-то, и был комплимент. Но Сукуна решает этот факт не озвучивать.***
Дальше их разговор возвращается к беззлобному переругиванию, обмену сарказмом и парадоксально неядовитым ядом, и никаких серьезных тем они больше не затрагивают. Так проходит несколько часов – на самом деле, они планировали провести здесь всего час, решив, что этого будет достаточно, но все как-то само собой затянулось. Каким-то образом это оказалось… Куда приятнее, чем Сукуна ожидал. До сих пор их с Фушигуро разговоры сводились к коротким перепалкам после очередного отказа Фушигуро и спорам о том, что им делать-то дальше и как вообще таким образом идиотский спор выиграть. И хотя Сукуна бесился – эти перепалки и споры уже сами по себе не были такими неприятными, как он пытался продемонстрировать. Но сейчас? Сейчас они говорят. Говорят обо всем и ни о чем, находят уйму общих интересов – и уйму поводов на тему этих интересов поспорить, потому что с Фушигуро в принципе оказывается интересно вступать в дискуссии, даже когда в целом Сукуна с ним согласен. И он как-то сам не замечает, как вместо оговоренного часа проходит несколько часов – и Фушигуро тоже почему-то не уходит и все не прерывает. И в голове опять мелькает мысль – ну почему, какого хуя Сукуна не решился поговорить с ним раньше? Какого хуя столько времени впустую потратил? И в этот раз отмахнуться от нее оказывается уже не так просто. И Сукуна улавливает, что к концу их фальшивого свидания Махито от скуки уже явно готов на потолок лезть – но все равно не уходит. Очевидно, потому что это приказ Кендзяку. Ну и чудно. Ну и пусть страдает.***
И когда свидание их наконец подходит к концу – Фушигуро раздраженно зыркает на Сукуну, который собирается сам оплатить счет, и предлагает поделить поровну. А Сукуна только руками разводит. Ну и ок, ему-то что, раз уж у Фушигуро какая-то там гордость задевается или еще что, то пусть так. И когда они с Фушигуро прощаются – Сукуна, конечно же, предлагает проводить его домой, следуя все тем же стереотипным правилам свиданий или еще что. А Фушигуро, конечно же, шлет его нахер. …ну, то есть, вздергивает бровь, предельно вежливо и цензурно говоря: – Это все еще не сработает, Сукуна. Нет ни единого хоть сколько-то правдоподобного сценария, согласно которому я бы дал тебе на первом свидании. – Может быть, я исключительно из вежливости предложил! – праведно возмущается Сукуна, старательно делая вид, что «или еще что» в собственной голове не значило именно это и что абсолютно об таком раскладе не задумался. Ни капли не задумался о том, чтобы заглянуть к Фушигуро на, хм, кофе. Фальшивый кофе, конечно, который быстро выиграл бы ему спор. И что же это? Сукуне теперь отказывают в фальшивом сексе? Бля. И как он до этого докатился?! – Ты – и вежливость? – к первой вздернутой брови Фушигуро присоединяется вторая. – Это почти настолько же неправдоподобно, как и я, дающий на первом свидании. – Вообще-то, я очень вежливо пригласил тебя на это самое свидание, если ты вдруг забыл, – ворчит Сукуна, но Фушигуро легко парирует. – Вообще-то, у тебя получилось сделать это с пятнадцатой попытки, да и то криво, я по большей части согласился просто из жалости. И… …ладно, что ж, справедливо. Но, справедливо или нет, Сукуна все равно уже хочет возмутиться, потому что – хэй, он действительно старался, а никто, похоже, его стараний не ценит!.. Но Фушигуро вдруг склоняет голову набок с таким видом, будто его вдруг осенила какая-то мысль, в глазах его что-то вспыхивает, бесенятами по краю радужки, и Сукуна совсем на этот вид не залипает, совсем, совсем нет, и совсем не поэтому ему требуется секунда-другая, чтобы включиться в реальность, когда Фушигуро задумчиво говорит: – Вообще-то, это может сработать, если мы по итогу пустим слух, что я потрахался с тобой из жалости. Звучит правдоподобно. Сукуна моргает. Перезагружается. А затем… Запрокидывает голову и смеется – это просто до пиздеца абсурдно, то, как много он за этот вечер смеялся. Кажется, за всю жизнь так много не смеялся. Хотя, вроде бы, заявление Фушигуро должно бы его выбесить… и все-таки нет. Абсолютно нет. – Но ты не можешь отрицать, что это свидание было не таким уж и плохим, – говорит Сукуна, отсмеявшись. Больше, чем просто «не таким уж плохим», по его мнению, если уж честно – но он решает этого не озвучивать, лишь добавляя дразняще: – Что я был не так уж и плох, Фушигуро. – Ты был не настолько хорош, чтобы трахаться с тобой, – невозмутимо отвечает Фушигуро. Но, тем не менее, не оспаривает утверждение о том, что все было не так уж и плохо.***
А затем Фушигуро уходит, и Сукуна ощущает что-то странное и незнакомое в грудной клетке, когда смотрит ему вслед. Но отмахивается от этого чувства. Наконец выползший из кофейни Махито бросает на Сукуну злобный, донельзя веселящий его взгляд прежде, чем наконец уйти. Ох уж эти маленькие приятности.***
А потом у Сукуны с Фушигуро случается их второе свидание.***
И третье.***
И пятое.***
И с Фушигуро действительно оказывается удивительно легко говорить, что с каждым разом лишь сильнее и сильнее подтверждается – Сукуна вспомнить не может, когда и с кем ему было бы также легко. И с Фушигуро оказывается удивительно легко молчать – Сукуна вспомнить не может, чтобы в принципе с кем-нибудь так легко было. И с Фушигуро приятно беззлобно переругиваться, приятно что-то обсуждать, приятно вступать в дискуссии. И у них оказывается уйма общих интересов – но Сукуна ловит себя на том, что спорит с Фушигуро даже тогда, когда в целом с ним согласен, потому что это оказывается невероятно увлекательно Вообще-то, Сукуна ведь до Фушигуро даже не подозревал, что споры могут быть вот такими – легкими, беззлобными, подтрунивающими. И в их разговорах редко проскальзывает что-то тяжелое или личное – после того, первого свидания, они просто говорят обо всем и ни о чем, о неважных мелочах, которые почему-то кажутся жутко важными. И Сукуна ловит себя на мысли, что хотел бы узнать о Фушигуро больше, и больше, и больше, что был бы не против, если тот больше чего-то по-настоящему личного о себе рассказывал. Но также ловит и на том, что настаивать ни на чем не хочет. Что ему все нравится и так, как есть. Что, если Фушигуро больше о себе и станет рассказывать – то лишь он сам должен этого захотеть, а иначе смысла нет. И Сукуна понимает, что происходящее совсем не напрягает его так, как должно было бы – что ни самого себя, ни Фушигуро не удается убедить в том, будто он хоть сколько-то раздражен, будто его сколько-то все это беси. И они продолжают приходить во все ту же кофейню рядом с универом.***
Но ею не ограничиваются.***
И однажды они идут в кино, и Сукуна намеренно выбирает ужастик, рассчитывая, что станет для испуганного Фушигуро надежным, крепким плечом рядом, на которое можно опереться, за которое можно ухватиться… Но не тут-то было, конечно. Потому что весь сеанс Фушигуро сидит с непроницаемым лицом, невозмутимо поедая свой попкорн и не отрываясь от экрана даже тогда, когда и Сукуна не выдерживает – дергается из-за очередного, особенно стремного скримера. Но все, что сделает Фушигуро – это лишь утешительно похлопывает его по плечу и шепчет на ухо обманчиво серьезно, но с опять с этими бесами в глазах, которых Сукуна замечает даже в полутьме кинотеатра: – Не бойся, я защищу тебя от всех монстров из ужастиков. Сукуна давится колой. И хохочет так, что несколько человек на него шикают – правда, те из них, кто замечает, на кого они шикают, тут же перестают и испуганно затыкаются. Сукуна обожает производить такой эффект на людей. Единственный, на ком это пока что ни разу не сработало – Фушигуро. Даже Кендзяку, когда они были поменьше, пару раз от Сукуны шарахался. Но Фушигуро… Фушигуро явно уникальный, абсолютно не такой, как другие. И это совершенно точно комплимент.***
В какой-то момент сеанса Сукуна сам опирается на крепкое, надежное плечо Фушигуро рядом после очередного гребаного скримера. И ни о чем на жалеет.***
И однажды они идут в парк аттракционов. А там Фушигуро, конечно же – ну, черт возьми, конечно же! – выбирает самые стремные варианты из возможных, чтобы на них покататься, и тащит за собой Сукуну. И Сукуна, конечно же, поддается, послушно за ним идет, потому что, даже если бы он и захотел вдруг поупираться – а он, конечно же, совсем, совсем не хочет, ага, ну да, – он же не трус и не ссыкло какое-то, чтобы перед качельками пасовать! Даже если после этих качелек у него волосы дыбом, пока Фушигуро невозмутимоо интересуется, куда Сукуна хочет пойти дальше. А Сукуна хочет просто лечь вот здесь на асфальте, притвориться ветошью и пересмотреть все свои жизненные решения, которые привели его в здесь и сейчас, спасибо большое Но вслух он этого, безусловно, не говорит, вновь послушно и обреченно следуя за Фушигуро, чем бы он там ни собирался испытать нервную систему Сукуны дальше. Очень, очень нервную систему вот прямо здесь и сейчас. И в какой-то момент Фушигуро выигрывает ему огроменного плюшевого волка – а потом вручает со словами: – Он будет защищать тебя от монстров из ужастиков, когда я не смогу, – и хотя голос его совершенно невозмутим, а лицо ничего не выражает – Сукуна опять видит эти бесов, пляшущих в его глазах. И, старательно на них не залипая – что стоит больших усилий, чем должно, черт – дразняще фыркает: – Перекладываешь свои обязанности на эти хрупкие плюшевые плечи? И где же все твое рыцарство, а, Фушигуро? – Там же, где и твой образ невинной хрупкой девы, нуждающейся в спасении, – легко парирует Фушигуро. Сукуна смеется. И радостно волка забирает. И сам он выигрывает для Фушигуро зайца куда меньше. И Фушигуро, несколько раз переведя взгляд с зайца на Сукуну и обратно, вдруг провозглашает: – А вы с ним даже похожи, если смотреть с определенного ракурса. И если представить, что у него есть злобный оскал и налитые кровью глаза. – Мне весьма льстит тот образ, который ты для меня рисуешь, – злобно скалится Сукуну, и хватает с ближайшего прилавка кстати подвернувшийся ободок с заячьими ушами, а на Фушигуро напяливает такой же, но с ушами волка, тут же за них расплачиваясь. Фушигуро хмыкает. Но зайца забирает, а ободок снять даже не пытается.***
И когда они оказываются на колесе обозрения, Сукуна вдруг понимает, что, пока Фушигуро смотрит на пейзаж перед ними – сам Сукуна смотрит на Фушигуро, и сердце у него спотыкается, и заставить себя отвернуться нихрена не получается. И что-то идет не так. Что-то совершенно определенно идет не так, потому что Сукуне все чаще приходится напоминать, что все эти свидания – фальшивые. Что все это – ненастоящее. Что они с Фушигуро на самом деле не встречаются и что, черт возьми, Сукуна в принципе никогда не хотел ни с кем встречаться и на всякие свиданки бегать. А тут – вот. Приходится отвешивать себе ментальные оплеухи, чтобы напомнить себе, что они с Фушигуро просто, черт возьми, притворяются. …и какого черта с каждым разом напоминать себе не просто все сложнее – само напоминание оказывается все более горьким и болезненным? Какого черта вообще?!***
Но, тем не менее – вот они, на колесе обозрения. И Фушигуро смотрит на пейзаж перед ним – а Сукуна пялится на Фушигуро. И ловит себя на мысли, что никуда больше смотреть и не хотел бы.***
Мысли, которую он очень старательно от себя отталкивает и очень старательно не думает.***
Соблазнить Фушигуро Мегуми до конца года? Пф-ф, да это должен был стать самый легкий спор в жизни Сукуны! Но оказалось, что все будет немного сложнее. Сначала Фушигуро игнорирует его подкат. Затем догадывается о споре. После чего предлагает притвориться, будто план Сукуны и впрямь работает, чтобы по итогу выигрыш разделить. И все вдруг идет куда-то не туда…***
Ну, или наоборот – очень, очень туда.***
Но при этом о фальшивости происходящего отлично напоминают те, кого Кендзяку продолжает отправлять, чтобы следить за Сукуной и Фушигуро. И – что за нелепость вообще, а. И хотя Сукуна большинство шавок Кендзяку совершенно не помнит по именам и едва помнит по лицам – их не так уж и сложно опознать, учитывая, то все они, равно как и Махито, даже не пытаются скрываться, следуя за Сукуной и Фушигуро по пятам. И поначалу Сукуна недоумевает – Кендзяку что, даже не пытался сказать им быть поскрытнее, а? А вдруг Фушигуро вот так догадался бы о споре?.. …ну, он и так о нем знает, конечно – но суть-то не в том! А потом до Сукуны доходит – вероятно, Кендзяку как раз и хочет, чтобы Фушигуро догадался, хочет этим уничтожить все успехи Сукуны. Совершенно очевидно, что с каждым новым свиданием Кендзяку становится все мрачнее, а ехидная ухмылка и ехидные комментарии стоят ему все больших усилий. Кто-то здесь явно не хочет проигрывать спор, который казался ему заочно выигранным. Ха. И догадка Сукуны только подтверждается, когда эти идиоты начинают делать мелкие пакости, видимо, пытаясь свидания сорвать. То один ну типа случайно опрокинет на ноги Сукуне его кружку с кофе, проходя мимо, то другой ну типа случайно оттолкнет Фушигуро плечом, когда они с Сукуной находятся слишком близко. Сукуне все сложнее удерживаться от того, чтобы вмазать Кендзяку. Что за нелепая хуйня, а? Научился бы уже проигрывать достойно, ну! Но Фушигуро в это время вообще ничем не выдает, что о споре догадывается, талантливо делая вид, что воспринимает происходящие с ними «случайности» именно как случайности, но Сукуна и за недели общения, и за те месяцы, когда… ну, ладно, может, все же иногда наблюдал за Фушигуро – уже знает его достаточно, чтобы распознать некоторое раздражение всеми этими выходками, скрывающееся за привычной невозмутимостью. И Сукуна ощущает, как легкое, зародившееся где-то внутри беспокойство, с каждым днем все нарастает – ладно еще вот такие мелкие пакости. Это ерунда. Но Сукуна знает Кендзяку, знает, на что тот способен. И надеется, что один идиотский дурацкий спор и вероятность в нем проиграть не спровоцируют Кендзяку на что-то… Большее.***
Но нет. Это глупо. Конечно же, глупо. Ничего Кендзяку не сделает из-за идиотского спора.***
Тем не менее, Сукуна ловит себя на том, что начинает Фушигуро приглядывать, чаще в универе к нему подходит, чаще выискивает его взглядом, пытаясь убедиться, что с ним все в порядке. Он и раньше выискивал, если уж честно – еще до всего этого спора, поздно уже отрицать. Но теперь у него появляется причина для этого. Глупая – и все же причина. А Фушигуро, если что-то и замечает – то ничего по этому поводу не говорит.***
Но однажды, во время очередного их свидания, проходящего в уже привычной для них кофейне – Фушигуро вдруг бросает: – Я рассказал Юджи и Нобаре, своим лучшим друзьям, о том, что между нами происходит. Сукуна останавливается, не донеся палочки до рта: – Ты имеешь в виду – о том, что мы встречаемся? – на всякий случай переспрашивает он, чтобы убедиться, понял ли правильно. И слова странно ложатся на язык. …встречаемся. Они с Фушигуро. Да, слова ложатся на язык странно – но отторжения или неприязни совершенно не вызывают. Зато вызывают что-то другое. Что-то, противоположное отторжению или неприязни. Что-то… Но Сукуна не успевает толком эту мысль обдумать, потому что Фушигуро уже отвечает: – О том, что мы притворяемся, будто встречаемся. И Сукуна моментально переключается на это. И ощущает, как появившееся внутри давление теперь уже ощущается отчетливо неприятным, душащим, бля. Да. Все он правильно понял. Очень медленно Сукуна кладет палочки обратно. Еще медленнее выдыхает, лишь бы не сорваться и не зарычать: – Ты не подумал, что для начала можно было бы посоветоваться и поговорить об этом со мной? – говорит Сукуна выверенно ровным, равнодушным голосом, хотя внутри что-то скалится, рычит и взрывается. Этой показательной невозмутимости он явно научился у Фушигуро. А у Фушигуро в ответ взгляд остреет, губы поджимаются. – Во-первых, они – мои лучшие друзья, я не собираюсь ничего от них скрывать и не думаю, что обязан в чем-либо перед собой отчитываться, – чеканит он холодно и жестко. И, ну, да, это действительно так. Действительно не должен. Но Сукуне плевать, что Фушигуро там должен ему или не должен – он хотел бы, черт возьми, заранее знать! Хотел бы, чтобы Фушигуро ему рассказал прежде, чем трепаться, а не постфактум! Какого черта вообще?! Какого… Но Сукуна не успевает взорваться и зарычать, не успевает – к счастью – какой-нибудь херни наговорить, потому что Фушигуро уже продолжает: – А во-вторых – они бы все равно догадались. Вообще-то, если уж честно, то я надеялся, что они так ничего и не узнают. Знал, что они раздуюсь черт знает что, – Фушигуро морщится, трет усталым жестом переносицу и продолжает тише, тоже отчетливо устало: – Но они оба заметили, что я стал куда-то пропадать, а Нобара еще и заметила, что в последнее время ты часто стал ко мне подходить, так что… И он пожимает плечами, откидываясь на спинку кресла и не продолжая, потому что и так понятно, что именно «так что». И вся злость, все возмущение Сукуны тут же размываются. И оставляют они после себя что-то горькое и пепельное. И у Сукуны вдруг появляется отчетливое ощущение удавки на горле, сквозь которую н заставляет себя выдавить: – Они были бы не в восторге от того, что ты встречаешься с кем-то вроде меня, верно? Он хочет сказать это легкомысленно, может быть, даже весело – и ненавидит то, как сдавленно звучит, ненавидит непонятную горечь, в голос скользнувшую. Его не должно это волновать. Ему должно быть абсолютно плевать. Нет смысла в том, как болезненно и неприятно что-то давит ему на ребра. Никакого, бля, гребаного смысла. Но, тем не менее. Да, он стал чаще подходить к Фушигуро – и это, очевидно, не прошло мимо внимания его друзей. А прошло ли это и мимо внимания Кендзяку? И какие выводы он из этого сделает, если не прошло?.. Фушигуро же в безопасности, да? Это тупо. Это просто спор. Даже Кендзяку не настолько отбитый… Бля-я-я. Достаточно вспомнить, кто Сукуна такой, достаточно вспомнить, с кем Сукуна водится – и что, черт возьми, удивительного в том, что друзья Фушигуро не в восторге от такого варианта в качестве его парня? Не то чтобы Сукуна хотел бы быть настоящим, не фальшивым парнем Фушигуро… Да блядь! Фушигуро смотрит на него в ответ своим острым, цепким взглядом – и Сукуна не знает, что он такого в нем находит, но что-то в ярких, мощных глазах напротив вдруг едва уловимо смягчается. И голос Фушигуро тоже будто бы звучит чуть-чуть мягче, когда он говорит: – Они просто заботятся и беспокоятся обо мне. Это нормально. Это действительно нормально, Сукуна понимает, он рад, что у Фушигуро есть такие люди, которые беспокоятся и заботятся, но просто… Бля! Но затем Фушигуро морщится и добавляет ворчливо: – Хотя это все же не их дело, с кем я встречаюсь или не встречаюсь. Сукуна что-то неопределенно даже для него самого хмыкает – и на этом, вроде бы, разговор должен быть окончен. И на этом, вроде бы, поставить бы точку. Но. Но. Он вдруг понимает – что-то, какие-то слова продолжают внутри него неприятно царапаться, наружу проситься. И Сукуна пытается игнорировать это ощущение, пытается слова сглотнуть – но ни черта не выходит, так что он сдается. Так что он в конце концов все же говорит: – Ты прав. Ты не должен ни за что передо мной отчитываться. Извини за то, что я… – и Сукуна неопределенно взмахивает рукой в воздухе. …за что, что я – это я. И сам изрядно охуевает с того, что действительно только что извинился. Уникальный случай, бля! В ответ Фушигуро смотрит на него странно. Не зло, не раздраженно, не в плохом смысле странно – смотрит так, что Сукуна в его глазах теряется, в очередной гребаный раз теряется, и каждый раз выбираться из них все сложнее, все сложнее находить в себе желание из этих глаз выбраться, и, бля. Бля-я-я. – Посмотри-ка, ты все больше и больше походишь на нормального человека. Извиняешься вот. Если так продолжишь, я начну беспокоиться, здоров ли ты и не подменили ли тебя, – говорит Фушигуро, мимо внимания которого, очевидно, тоже не прошел тот факт, что обычно Сукуна не извиняется. И в голосе Фушигуро нет ли следа злости или раздражения, и он звучит лишь с беззлобной насмешкой, мягким поддразниванием, и это поддразнивание улавливается в его глазах, и Сукуна вдруг понимает, что именно странного там, в этих глазах увидел. Тепло. Не такое интенсивное, не такое мощное, как при взгляде на этих его друзей – как Фушигуро там их назвал? Юджи и Нобара? Почти неуловимое. Более тихое. В принципе – иное. Но… Но Сукуна все же уверен, что оно там есть. И ему вдруг дышать – тяжелее. И он хрипит: – Не будь таким говнюком, Фушигуро, – лишь бы не сказать что-то другое, что-то неконтролируемое, что-то страшное, что-то, все настойчивее пузырящееся внутри – но чего Сукуна не готов говорить даже мысленно. И Фушигуро в ответ на его слова вдруг… смеется. Фушигуро смеется. Фушигуро смеется хрипловатым, тихим, абсолютно крышесносным смехом. Фушигуро смеется – и Сукуна впервые его смех слышит. Фушигуро смеется – для Сукуны. Из-за Сукуны смеется. И Сукуну от его смеха кроет. И – ох, черт. Ох, черт. – Если я не буду говнюком – то как мне держать тебя в тонусе? – вновь дразнит Фушигуро, отсмеявшись, и на губах у него играет едва уловимая, короткая улыбка, и Сукуну ведет от этой улыбки. Но затем Сукуна моргает. Осознает то, что Фушигуро ему сейчас сказал… После чего сам запрокидывает голову и хохочет. Фушигуро совершенно определенно что-то с ним делает. Что-то неконтролируемое. Что-то страшное.***
Что-то прекрасное.***
И после этого что-то меняется. И после этого они чаще начинают затрагивать личное, глубинно важное. И Сукуна рассказывает о своей ебанутой матери и о том, что в какой-то момент над ним практически взяла опеку семья Кендзяку, так что он им, в каком-то смысле, должен. А Фушигуро рассказывает о своем ебанутом биологическом отце, который бросил его на улице – и о своем отце приемном, Годжо Сатору, который забрал его к себе и фактически вырастил. И у Сукуны в наличии – лишь рассказы о горечи, сломе и боли, и у Фушигуро своего слома в прошлом достаточно, так что Сукуна отчетливо видит. Он понимает. Но в то же время у Фушигуро есть и другое. У него есть рассказы о Годжо, которого он называет придурком с отчетливой нежностью и теплом, рассказы о том, как они, родитель и ребенок, постепенно учились родителем и ребенком быть, о обо всех их промахах на этом пути, о том, как они с этими промахами справлялись, о том, как Годжо показал ему, что такое семья, есть рассказы об этой самой семье, и из-за этих рассказов Сукуна, у которого нормальной семьи никогда не было, вдруг ощущает себя так, будто тоже немного об этом знает. Еще Фушигуро рассказывает об этих своих друзья, Итадори Юджи и Кугисаки Нобаре, и в рассказах о них тоже отчетливо сквозят нежность и тепло, и у Сукуны таких друзей никогда не было – Кендзяку это не о дружбе, Кендзяку это о взаимовыгодной сделке и постоянном хождении на ножах. Но Сукуна слушает Фушигуро – и узнает что-то, чего не знал раньше. И ощущает что-то, чего раньше не знал. Что-то о семье, о дружбе, о привязанности. Что-то о том, чтобы остаться сильным, чтобы остаться человеком, даже когда жизнь – сука, даже когда жизнь ломает, потому что Фушигуро просто, нахрен, невозможный, если смог стать таким, какой он есть сейчас, несмотря на то, как жизнь по почкам ему ебашила. Невозможный. Восхитительный.***
И в стенах универа Сукуна начинает ловить на себе взгляды этих Итадори и Кугисаки – и если Итадори более сдержан, пытается быть нейтральным, хоть и хмурится вовсю, на Сукуну глядя. То Кугисаки смотрит с откровенной угрозой, будто без слов пытается предупредить, что будет с Сукуной, если он вдруг причинить Фушигуро боль. Без слов – потому что, как догадывается Сукуна, Фушигуро наверняка сказал им к нему не лезть. Забавные. Сукуна бы повеселился с них – если бы не осознание того, что это друзья Фушигуро, которые относятся к нему с таким подозрением. А ведь он, между прочим, даже их имена запомнил. Невероятная редкость для него! …а вот имя Фушигуро он помнит с первого раза, как его услышал – и Сукуна отказывается думать о том, что это значит. Отказывается думать о том, что это значит – если он запомнил имени и Годжо Сатору, и Итадори Юджи, и Кугисаки Нобара сразу, как только понял, узнал, как много эти люди значат для Фушигуро. Бля.***
И однажды, когда они прогуливаются по парку и один из шавок Кендзяку следует за ними на привычном отдалении – по крайней мере, подслушать никто из них никогда их с Фушигуро не пытается, уже что-то, – Фушигуро вдруг говорит задумчиво: – Наверное, нам нужно будет как-нибудь показательно поцеловаться. И Сукуна в тот момент даже ничего не ест и не пьет – но все равно давится воздухом и закашливается. Бля-я-я. Похлопав его по плечу, Фушигуро заглядывает ему в лицо и вздергивает бровь, интересуясь флегматично: – Перспектива поцеловать меня звучит настолько ужасно? Нет. Нет, она звучит противоположно ужасному, – думает Сукуна. Нет, она звучит, как лучшее, что я когда-либо слышал, – думает Сукуна. Нет, она звучит, как единственное, чего мне, черт возьми, прямо сейчас хочется, – думает Сукуна. Но, лишь бы не ляпнуть эту херню – правдивую херню – вслух, на деле лишь заставляет себя сказать… Ну, как сказать. Прохрипеть. Беспомощно: – Ты не обязан. Но Фушигуро только закатывает глаза. – Знаю я, что не обязан, – легкомысленно отмахивается он от Сукуны. – Просто подумал, что это добавило бы правдоподобности. В конце концов, прошло уже немало времени. Наверное, нам пора бы закругляться. Да и ты наверняка от меня устал. Сукуна ощущает, как ему внутренности скручивает ужасом. Закругляться? Как это – закругляться? Куда закругляться? Какое еще закругляться? Не согласен Сукуна ни на какое закругляться! После того, первого их свидания, он больше никогда не предлагал проводить Фушигуро домой – именно для того, чтобы тот не подумал, будто на какой-то фальшивый кофе, или рамен, или какие там еще эвфемизмы существуют, напрашивался. Сукуна в принципе с каждым их новым свиданием, с каждой встречей, с каждым взглядом все отчетливее ощущал, что ничего заканчивать не хочет. И теперь, когда такая перспектива вдруг начинает маячить на горизонте… Сукуна в гребаном ужасе. – Я… – хрипит он, беспомощно на Фушигуро глядя, и, видимо, ужас вполне отчетливо отражается на его лице, в его глазах, выражение которых он сейчас нихрена не контролирует, потому что Фушигуро вдруг хмурится, потому что у Фушигуро в глазах появляется беспокойство и непонимание, и все, что Сукуна может сделать в ответ – это выдавить из себя: – Я не устал от тебя. Конечно же, не устал. Как он мог бы? Это же Фушигуро, дерзкий, смелый, умный. Абсолютно восхитительный в своей привычной невозмутимости, абсолютно восхитительный в любом своем проявлении. Абсолютно прекрасный здесь, под искусственным светом фонарных ламп, который острее вычерчивают острые углы его лица, и заставляют его ресницы отбрасывать тени на скулы, и оседают сиянием в его глазах, и Сукуна смотрит на него. И смотрит. И ему никогда и ни с кем не было так хорошо, никогда и ни с кем не было так легко и тепло, никогда и никто так не противостоял ему, так дерзко ему в глаза не смотрел, никогда и ни с кем не было так здорово спорить, так здорово просто быть. И… И что там Сукуна думал в самом начала? Что Фушигуро не может ему понравится? Что такой сценарий попросту невозможен? Идиот. Какой же идиот. Потому что здесь, под фонарным светом, завороженно на Фушигуро глядя, с замаячившей на горизонте перспективой Фушигуро потерять – Сукуна отчетливо понимает. Он вляпался. Он так пиздецки вляпался. Он попросту не мог бы не вляпался, ни одного гребаного шанса. Потому что вот же он, Фушигуро, какой – дерзкий-упрямый-стальной. Совершенный. И как Сукуна мог не понять? Как мог верить, будто способен в Фушигуро не вляпаться? Ведь, на самом деле – на самом деле – и пора бы уже это, черт возьми, признать, он наблюдал за Фушигуро уже давно, задолго до того, как случился этот идиотский спор. Но, кажется, всегда знал, что с ним нельзя так, как с другими. Что нельзя просто подкатить-соблазнить-завалить. Что нельзя просто вставил-выебал-съебал. Но как иначе – не знал, не представлял. Поэтому только смотрел, смотрел и смотрел, не зная, как, черт возьми, подступиться. Поэтому каждый раз трусил и отступал, пытаясь заговорить. А потом этот идиотский спор. И попытайся Кендзяку поспорить с ним на кого-либо другого – Сукуна бы уж точно не повелся, Сукуна бы просто хмыкнул и проигнорировал это дерьмо, и больше он не может понимание этого отрицать. Но Кендзяку выбрал не кого-либо другого. Кендзяку выбрал именно Фушигуро. И только ли потому, что знал – как просто Сукуне ему в трусы не залезть? Может, еще и потому, что видел, как Сукуна не него смотрит?.. И смотрел ли он как-то по-особенному еще до спора? Вероятно, да. блядь блядь блядь А Кендзяку знал, что Фушигуро на Сукуну не поведется – и знал, что Сукуна останется ни с чем в то время, как впервые кто-то его внимание по-настоящему привлек. Вот же сволочь. Вот же… А теперь все может закончиться – и Сукуна в ужасе. И – спор? Да кого вообще волнует этот ебучий спор?! – Я… Думаю, еще рано. Не поверит. Нужно еще время, – в результате едва находится со словами Сукуна, с отчаянием гребаного утопающего цепляясь за воздух, за первое, что в голову приходит. Только бы оттянуть конечную и пропасть. Только бы… – Ладно, – все еще хмурится Фушигуро, продолжая смотреть непонимающе, но произнося это будто бы успокаивающе. – Как скажешь. – Хорошо, – хрипит Сукуна. – Хорошо, – кивает Фушигуро.***
…вот только нихуя не хорошо.***
И дело в том, что Сукуна задумывает вот о чем – дело не только в до пиздеца пугающей перспективе того, что вместе с поцелуем все закончится, разрушится. Дело в том, что Сукуна понятия не имеет. Насколько неприятным опытом это будет для Фушигуро – поцеловать его. Все еще ничего не знает о его ориентации, кроме той ерунды, которая идиотскими слухами бродит по универу. И, Фушигуро все еще может оказаться гетеро – и тогда ему будет неприятно целовать Сукуну, потому что он парень. И Фушигуро все еще может оказаться аксексуальным – и тогда ему оказалось бы неприятно целовать Сукуну, какого бы пола он ни был. Но даже если Фушигуро привлекают парни, это, конечно, все равно не гарантирует, что ему будет хоть сколько-то приятно… И все-таки. На самом деле, Сукуна давно хотел спросить, и чем больше свиданий – фальшивых, фальшивых, фальшивых свиданий, старательно напоминает он себе – проходило между ними, тем сложнее становилось не спрашивать. Но яиц на такой вопрос не хватало. Потому Сукуна, очевидно, тот еще трус. И все же в этот раз он заставляет себя спросить. Практически выталкивает из глотки на очередном их свидании – фальшивом свидании, черт возьми, – пялясь при этом в свой кофе и стараясь звучать как можно легкомысленней: – Итак, Фушигуро. Нас с тобой связывает уже не одна неделя фальшивых отношений. Заслужил ли я право узнать, какая же у тебя все-таки ориентация? А в ответ Фушигуро… Молчит. И молчит. И молчит. И молчит. Проходят, вероятно, какие-то считанные секунды этого молчания – но Сукуна нихуя не вывозит, но у Сукуны паника куда-то в глотку забивается. Но Сукуна ловит себя на том, что вдруг принимается лихорадочно частить: – Ну, знаешь, как твой фальшивый парень я, наверное, должен бы знать, а привлекают ли тебя вообще парни. Просто для справки. Не хочется заставлять тебя целоваться со мной, если для тебя это будет каким-нибудь совсем ужасающим мерзким опытом… – Это не будет для меня мерзким, – мягко вклинивается в его тираду Фушигуро. И Сукуна с облегчением глотает воздух, осознав, что выпалил всю эту херню на одном дыхании, и черт знает, что еще мог бы выпалить… …а затем резко замирает, когда осознает, что именно Фушигуро сейчас сказал. И тут же вскидывает голову. Переспрашивает странно осипшим голосом: – Не будет? На что Фушигуро пожимает плечами безразлично – но почему-то это безразличие кажется Сукуне обманчивым, – а затем вдруг морщится и говорит: – Я так понимаю, ты слышал все эти идиотские слухи, которые ходят обо мне по универу? – Мой фаворит – это тот, где у тебя с неким горячим главарем клана якудз трагичная любовь, которую приходится скрывать, – немного развеселившись, говорит Сукуна с мягким, беззлобным поддразниванием – и, к своему огромнейшему удовлетворению замечает, как у Фушигуро дергается уголок губ. – Я бы предпочел не знать всю эту чушь, но не все входит игнорировать так, как хотелось бы, – хмыкает он, подтверждая мысли и наблюдения Сукуны о том, что он предпочитает все это игнорировать. Но затем Фушигуро серьезнеет и задумчиво добавляет: – На самом деле, меня мало волнуют ярлыки, так что я не уверен, что могу точно ответить на вопрос, какая у меня ориентация. Меня мало интересует секс – но и не могу сказать, что он совсем меня не интересует. Мне плевать, парень или девушка, пока это взрослые, совершеннолетние, полностью осознающие себя и свои поступки личности. Внешность меня тоже волнует не в первую очередь – хотя я могу признать, когда кто-то действительно горяч. Как ты, – вдруг совершенно неожиданно говорит Фушигуро ничего не выражающим голосом, с самым невозмутимым видом. И Сукуна едва не давится воздухом. Не то чтобы это первый ебучий раз, когда ему такое говорят – далеко, далеко не первый. Да и в зеркале Сукуна себя видел, он прекрасно знает, как выглядит. Но… Сейчас ощущается иначе. И из-за того, что это говорит Фушигуро, и из-за того, как он это говорит – не флиртуя, не пытаясь соблазнить Сукуну, ничего подобного. Как простую, сухую констатацию. Но почему-то – почему-то – за ребрами от этих слов растекается тепло и губы Сукуны сами собой расплываются в улыбке, когда выходит из первоначального ступора и, подавшись вперед, мурлычуще говорит: – Значит, считаешь, меня горячим, а, Фушигуро? – У меня есть глаза и это простая констатация факта. О котором, я уверен, ты прекрасно осведомлен, – все также сухо отвечает Фушигуро, что должно быть несколько оскорбительно для Сукуны – но на самом деле совсем нет. Да и есть что-то в нечитаемых глазах Фушигуро, там, на самом-самом донышке. Что-то, из-за чего тепло в грудной клетке Сукуны становится интенсивнее. Откинув голову назад, он свободно, весело смеется. – Ты тоже ничего, Фушигуро, – дразняще говорит он, отсмеявшись и широко ухмыльнувшись – а у Фушигуро вздергивается бровь, когда он отвечает с едва уловимой, беззлобной едкостью: – Ну спасибо. А затем они сцепляются взглядами – и Сукуна, в эти яркие, мощные глаза проваливаясь, ощущая, как сбивается сердечный ритм, как стопорится вдох, как становится суше в горле, как собственная улыбка приглушается. Вдруг будто со стороны слышит, как из него вырывается сиплое и искренней: – Ты намного, намного прекраснее, чем просто «тоже ничего», Фушигуро. И, гребаный пиздец – вот что это сейчас было? Что это сейчас… Но Сукуна не успевает толком запаниковать или все-таки вполне буквально себе врезать – потому что Фушигуро моргает с неприкрытым удивлением… А затем что-то в выражении его лица вдруг едва уловимо смягчается. Что-то в его глазах вдруг едва уловимо теплеет, когда он вновь повторяет: – Ну спасибо, – но уже без этой беззлобной ехидцы, в интонациях его тоже слышится что-то едва уловимо теплое и мягкое, и, ох. Из Сукуны непроизвольно вырывается хриплый беспомощный выдох. На секунду-другую что-то повисает в воздухе – что-то почти неуловимое, наэлектризованное, и они смотрит друг друга на друга, и дышать становится приятно тяжелее. И… И Фушигуро наконец моргает – странный момент обрывается, заканчивается, и Сукуна сглатывает легкое разочарование. А Фушигуро уже более твердым, серьезным голосом продолжает, возвращаясь к изначально теме: – Но для меня гораздо важнее красивой обложки то, что за этой обложкой скрыто. И я не настолько заинтересован в сексе, чтобы трахаться со случайными, едва знакомыми горячими парнями или девушками. Чтобы я по-настоящему кого-то захотел – мне нужно что-то гораздо большее, чем просто мимолетное влечение. А трахаться просто ради того, чтобы быть, как все, и чтобы обо мне не пускали уйму нелепых слухов по универу – я не вижу смысла. И это… Настолько похоже на Фушигуро, что Сукуна совершенно не удивлен. Что понимает – на самом деле и сам мог бы догадаться, черт возьми. И он отвечает с вновь беззлобным поддразниванием и скользнувшей на губы улыбкой: – Что, ждешь своего принца на белом коне? – но затем Сукуна задумывается о том, что в своей истории скорее Фушигуро сам за принца, идеального и восхитительного, чтоб его, принца – так что добавляет: – Или прекрасную принцессу, достойную такого принца, как ты? Но в ответ на это Фушигуро морщится – и отвечает предельно серьезно: – Мне не нужны ни принцы, ни принцессы. Мне нужен просто человек, взрослый и самосознательный, с которым мне будет комфортно и хорошо, который будет понимать меня, которому я смогу доверять и доверие которого сам смогу заслужить. Улыбка Сукуны застывает у него на губах. Приклеивается к ним, как маска. Это… рациональные, логичные критерии – и едва сам Сукуна когда-нибудь сможет стать тем человеком, с которым Фушигуро комфортно и хорошо, которому Фушигуро доверяет… Вот с обратным доверием проблем нет – понимает вдруг Сукуна. Он сам уже доверяет Фушигуро – что, на самом деле, пиздец какое откровение, Сукуна в принципе не привык кому-либо доверяет. Но, тем не менее, Фушигуро он – доверяет. Абсолютно и безоговорочно. А вот обратное доверие? Едва ли выйдет и за целую жизнь его заслужить, черт возьми. Только не Сукуне с его мудацкой натурой, с его умением тотально проебываться. И, когда он смотрит в глаза Фушигуро, ощущая горечь в горле, болезненную и обреченную тяжесть за ребрами – то видит в его глазах что-то неважное и незнакомое, что-то, ярко вспыхнувшее, что-то, к чему будто стальным поводком тянет… И чего Сукуна совершенно не может понять. А затем Фушигуро моргает – взгляд его вновь привычно захлопывается, и он спокойно и ровно произносит: – Но проблем с тем, чтобы поцеловать тебя, у меня не будет. Об этом можешь не беспокоиться. Что-то внутри Сукуны с треском рвется по швам. Поцелуй Фушигуро. То, чего так до пиздеца хочется.***
То, что. С высокой вероятностью. Сукуну к чертям разрушит.***
Пиздец.***
И еще несколько свиданий проходят с ощущением этого близящегося пиздеца, хотя о поцелуе и о том, чтобы закончить со всем этим, они больше не говорят. А Сукуна с ужасом ждет того дня, когда это все равно произойдет. Когда все закончится.***
И он закончится следом.***
Ну, по крайней мере, если поведет – после конечной Сукуне остается знание о вкусе губ Фушигуро, о том, как целует Фушигуро, о жаре дыхания Фушигуро на своем лице, об ощущении волос Фушигуро под пальцами… Хватит ли этого знания, чтобы не развалиться к чертям? Или оно только с большей вероятностью заставит рассыпаться пеплом? Конечно же, второе. Но Сукуна все равно хотел бы знать – так боится, но так хочет узнать. И какой же он до пиздеца безнадежный и жалкий. И знание все равно не стоит того, чтобы Фушигуро окончательно потерять. Потерять даже то фальшивое – а все равно ощущающееся самым настоящим, реальным, прекрасным – что у них есть. И как же страшно. Страшно. Страшно…****
А потом пиздец приходит сам.***
В виде Кендзяку, который вместо того, чтобы послать одну из своих шавок – вдруг заявляется на их свидание сам. Впервые – сам. И в этот раз они опять в той самой кофейне, куда пришли в самый первый раз, и Кендзяку вальяжно опускается за угловой столик, абсолютно не скрываясь глядя на них и ехидно ухмыляясь, и пока Фушигуро талантливо делает вид, что ничего особенного не происходит – Сукуне внутренности обдает холодом, скручивает ощущением того самого близящегося пиздеца. Но затем Фушигуро, продолжающий смотреть в меню – как будто он не заказывает одно и тоже каждый раз, когда сюда приходит – вдруг находит руку Сукуны своей. И чуть сжимает. И у Сукуны на секунду стопорится вдох – а затем он переворачивает ладонь, чтобы переплести свои пальцы с пальцами Фушигуро. И тот это позволяет. Мягко сжимает в ответ. И – оу. Оу. Сукуна никогад и ни с кем не держится за руки, что за слащавое соплежуйство вообще – но здесь и сейчас… Здесь и сейчас что-то внутри него расслабляется и отпускает от ощущения руки Фушигуро в своей. Здесь и сейчас в подреберье растекается тепло. От ощущения руки Фушигуро в своей. И дальше они попросту игнорируют Кендзяку, и их свидание проходит по привычному сценарию, и за разговорами, смехом и улыбками Сукуна вовсе забывает, что за ними кто-то наблюдает.***
Но затем их свидание заканчивается. Но затем они выходит на улицу, чтобы попрощаться. Но затем, когда вслед за ними выходит Кендзяку, останавливаясь неподалеку – Фушигуро вдруг. Вдруг. Тянется вперед. Вдруг берет лицо Сукуны в свои ладони. Вдруг оказывается так близко, что расстояние между ними – один вдох. И Сукуна тут же пропадет в моменте. Пропадает в глазах Фушигуро, где может рассмотреть сейчас оттенки и галактики. Пропадает в нежном и теплом касании рук Фушигуро к своему лицу. Пропадает в том, как дыхание Фушигуро касается его губ. п р о п а д а е т Совершенно, нахрен, не понимая, что происходит – но так ли это и важно? Сукуна просто происходящим наслаждается, и… И… – Я тебя сейчас поцелую, ладно? – шепчет Фушигуро почти не разжимая губ, почти не слышно. И в ту же секунду Сукуну из его завороженного оцепенения выбивает. И в ту же секунду Сукуну обдает холодом. Он вдруг понимает. Кендзяку здесь. Это подходящий момент для того, о чем Фушигуро говорил недавно. Для гребаного показательного поцелуя. И Сукуна понимает, что хочет его поцеловать, так сильно, так давно хочет – но не таким образом. Не из-за гребаного спора. Не когда Фушигуро заставляет себя это сделать. И так страшно, страшно, страшно, что все разрушится после этого поцелуя, что после этого не остается ни свиданий, ни разговор, ни смеха, ни улыбок – не остается Фушигуро в его жизни, лишь воспоминания о свиданиях-разговорах-смехе-улыбках. И, в то же время… Сукуна просто не может отказаться, не может заставить себя Фушигуро оттолкнуть, ощущая тело его дыхания губами, пропадая в его гребаных глазах. И все, что Сукуна сделать в состоянии – это едва слышно прохрипеть: – Да. А затем… Затем это случается. Затем Фушигуро сокращает расстояние между ними – и целует. И Сукуна тут же в поцелуй проваливается. И Сукуна смутно осознает, что его руки инстинктивно опустились Фушигуро на бедра, притягивая его ближе и ближе, что глаза моментально от удовольствия закрываются, затягивая его в теплую темноту. И Сукуна никогда не думал, что поцелуи могут быть такими. И Сукуна даже не подозревал, что от поцелуев может быть так кайфово. И губы Фушигуро – чуть шершавые, настойчиво-нежные, абсолютно идеальные. И этот поцелуй ласковый, неспешный и мягкий, каких у Сукуны никогда еще не было – но Сукуны моментально кровь вскипает, у Сукуны от ощущений сбоит мозг, сбоит сердце, сбоит мир. И Сукуну основательно коротит. Невозможно кроет. И Сукуна… …тянется навстречу, желая еще, еще и еще, когда Фушигуро разрывает поцелуй спустя прекрасную вечность – и спустя, кажется, меньше, чем долю секунды. Мало. Так отчаянно мало. Сукуна хочет больше, и больше, и больше. И он открывает глаза, готовый просить, готовый умолять. И встречает взгляд Фушигуро – одновременно горящий желанием, нежностью и отчего-то грустный взгляд. И Фушигуро шепчет ему в губы – но в этот раз гораздо громче: – Хочешь ко мне на кофе? Сукуна моргает. И осознанием его огревает по макушке. Он вдруг понимает, откуда грусть в глазах Фушигуро. Понимает, что именно тот собирается сделать. Кеяндзяку – здесь, прямо за их спинами. И эти слова Фушигуро он наверняка услышал. Вот он – удачный шанс со всем закончить. Сделать вид, что они переспали, закончить с гребаным спором. И если сам поцелуй стал бы только начало конца – то это… Эти слова Фушигуро… Нет. Сукуна не может. Сукуна не готов. Он ощущает, как ужасом и отчаянием затапливает внутренности, он отшатывается от Фушигуро так, будто обжигается, он хрипит, сбивчиво и жалко: – Я… Не могу. Мне нужно. Я вспомнил… Дела… – Ладно, – мягко вклинивается Фушигуро, обрывая его комканый лепет, и у него в глазах грусть смазалась удивлением, будто он был уверен, что Сукуна этим шансом воспользуется, и как только Фушигуро может не знать, как он может не знать… – Как скажешь. Спокойной ночи, Сукуна. И – ох. Это первый раз, когда Фушигуро называет его по имени – и оно звучит абсолютно восхитительно этим низким, хрипловатым голосом. – Спокойной ночи, Мегуми, – сипит Сукуна в ответ, ощущая, как приятно оседает его имя на языке. У Мегуми коротко дергается уголок губ – восхитительно. А затем он разворачивается. И уходит. Уходит. Уходит.***
Сукуна смотрит ему вслед до тех пор, пока спина Фушигуро – спина Мегуми – не исчезает за поворотом. И Сукуна, глядя ему вслед – думает о нежности в глазах Мегуми, о желании в глазах Мегуми, думает о том, не померещилось ли – ну не могло ведь померещиться, правда? Не могло… Думает об их поцелуе, ласковом, медленном, невозможно идеальном. Думает о том, с каким трепетом Мегуми его целовал. Думает о грусти, с которым Мегуми говорил о дурацком кофе. Так, будто… Будто он тоже не хочет, чтобы это заканчивалось. Будто… Будто… Будто, когда все это дерьмо со спором все же закончиться – у всего остального есть шанс не закончится. Есть шанс, что они с Мегуми – не закончатся. И посреди всего ужаса что-то внутри Сукуны обнадеженно сжимается. Робкой надежной расцветает.***
И этого достаточно Чтобы получилось глубоко вдохнуть сквозь все отчаяние и обреченность, которые пережимали ему легкие, не давали ему дышать все последние недели. Все то время, пока Сукуна так боялся, что все. Черт возьми. Закончится. Вместе с долбаным спором.***
Но, может быть, не закончится. Может быть…***
И Сукуна отворачивается от опустевшей улицы, поворачивается к ехидно ухмыляющемуся Кендзяку, который говорит: – Кажется, у тебя только что был шанс выиграть спор, и ты почему-то его упустил – Я же сказал – у меня дела, – грубо бросает Сукуна в ответ. Ну, или что-то типа того он сказал только что Мегуми. Бессвязно пролепетал, ага. И Кендзяку это слышал. Бля. Тут же развернувшись, Сукуна уже хочет оттуда уйти, лишь бы не видит эту опостылевшую мерзкую рожу – но Кендзяку, конечно же, мразь такая, за ним увязывается. Конечно же, принимается мозг ему ложечкой выедать. Любимое, сука, занятие этой сволочи. – Ну вот и зря ты так. Кто знает, выпадет ли тебе вновь такой шанс. Я бы на таком месте не стал… – Ты можешь, блядь, заткнуться? – в конце концов не выдерживает, оборачивается и рявкает Сукуна, потому что ну заебало же, блядь! Заебало. Если бы не эта сволочь – Сукуна бы вообще не оказался в такой ситуации. Если бы не эта сволочь…***
…Сукуна, возможно, в принципе так и не придумал бы, как именно к Мегуми подойти. Но он уж точно не собирается быть, черт возьми, за всю эту херню со спором благодарным.***
В ответ Кендзяку разводит руками в псевдо-невинном, сдающемся жесте, и его ехидная улыбка расплывается шире, начинает отдавать странным, ликующим довольством, которое заставляет Сукуну насторожиться, сосредоточиться. Когда эта сволочь вот так улыбается – это всегда предвещает катастрофу. И интуиция Сукуну не подводит. Не подводит, черт возьми, когда Кендзяку вдруг говорит: – Я просто хочу сказать, что теперь ты можешь опоздать. Кто знает, возможно, он сегодня кого-нибудь встретит по пути домой. Кого-нибудь, кто может… подпортить его симпатичное личико, например… – Что ты хочешь сказать? – хрипит Сукуна, ощущая, как леденеют внутренности. Ощущая, как что-то внутри обрывается. Как услышанные слова оседают на изнанке просыпающимся, все нарастающим с каждой секундой ужасом. Он абсолютно уверен – Кендзяку говорит это не просто так. За все годы их гребаного знакомства научился различать намеки, припрятанные между его слов – а сейчас этот ублюдок и скрыть нихера не пытается. Так что Сукуна в пару широких шагов сокращает расстояние между собой и Кендзяку. Так что Сукуна хватает Кендзяку за грудки, дергая его на себя. Так что Сукуна рычит, ощущая, как ужас и ярость взрываются у него внутри и бешеным потоком запаливают внутренности, затапливают мир, затапливают зрение алым. Это же просто ебучий спор! Не мог же Кендзяку ради этого спора… …но Сукуна же знает его, знает, насколько он отбитый, знает – очень даже, черт возьми, мог. Нужно был еще в тот момент, когда Кендзяку лично на их свидание заявился, понять – это определенно предвещает пиздец, и пиздец, вероятно, куда хуже простого окончания спора. – Что ты сделал, мать твою?! – рычаще выплевывает Сукуна. – Я – ничего, – не перестает улыбаться Кендзяку. – Но, с другой стороны – Махито… Блядь.***
блядь блядь блядь***
Это же просто гребаный спор! Да, Сукуна всегда знал, что Кендзяку отбитый – но чтобы настолько?!***
Тут же отпустив его – Сукуна бежит.***
Сукуна бежит, бежит и бежит – а вслед ему доносится гогот. Сукуна бежит. Бежит. И бежит. Ощущая, как легкие сжимаются в черные дыры, ощущая, как весь мир сжимается в ком концентрированного ужаса у него внутри – такого ужаса, какого он не испытывал никогда в своей гребаной жизни. Сукуна бежит – бежит так быстро, как никогда еще не бежал.***
Вот только он, черт возьми, даже не знает, куда бежать. Потому что понятия не имеет, где живет Мегуми!***
Да гребаный же пиздец!***
Но Сукуна все равно бежит, бежит быстрее, чем когда-либо считал себя способным, бежит так, что кажется, сейчас подошвы сотрутся в пыль, а вместе с ними и кожа, и стопы. Сукуна бежит в том направлении, куда Мегуми ушел. И выясняет, что он не успел так уж далеко уйти – едва ли проходит минута-другая этого бега, которые все равно растягиваются для Сукуны на вечность долбаного ужаса. Но уже через несколько переулков он по периферии вдруг цепляет знакомый силуэт, который не может не заметить, к которому его всеми долбаными инстинктами тащит, как на поводке, который научился из толпы выхватывать еще до гребаного спора – и тут же, по наитию, Сукуна туда бросается. И… …и резко тормозит, когда видит презрительно скалящегося Мегуми, который вжимает жалобно скулящего Махито ногой в асфальт. Когда же Сукуна останавливается рядом – Мегуми поднимает взгляд. Смотрит на него, тяжело дышащего, от страха почти обезумевшего, глядящего на Мегуми недоверчиво, ошалело, испуганно, благоговейно, восторженно… И что-то мрачное, темное, фонящее угрожающими преисподними и совершенно охренительное, направленное на Махито – тут же светлеет, смягчается, стоит их с Сукуной взглядами встретиться. И, господиблядьбоже – насколько же сильно Сукуна вляпался, если он в одинаковом восторге и от света, и от тьмы Фушигуро Мегуми? Если в принципе от Фушигуро Мегуми – в гребаном восторге? – Как я и говорил – я умею за себя постоять, – мягко хмыкает Мегуми. И Сукуна срывается. Бросается к Мегуми на волне адреналина, еще не утихшего абсолютно ужаса и все сильнее накатывающего, благоговейного восторга. Чертова тотального, всеобъемлющего облегчения. В отличие от первого их, мягко и неспешного поцелуя – этот выходит лихорадочным, жарким и горячным, от него кровь кипит, в него выливается весь ужас, все облегчение, весь восторг и благоговение, все то огромное, непостижимое, прекрасное, что у Сукуны к Мегуми – весь его страх, что могло случиться что-то ужасное, непоправимое, что… Что… – Эй, я порядке, – мягко говорит тяжело дышащий Мегуми, когда они наконец разрывают поцелуй, глядя на Сукуну нежно и обеспокоенно, успокаивая его, хотя, гребаный пиздец, не Сукуну здесь, вроде бы, нужно успокаивать. Не он здесь, черт возьми, был в опасности! Но Мегуми… Мегуми, очевидно, действительно может за себя постоять. Мегуми, очевидно, совершенно успокаивать не нужно. И Сукуна хрипит ему в губы восторженно: – Ты восхитительный. Но затем замечает, кровь к Мегуми на виске – потому что, по всей видимости, Махито тоже успел врезать прежде, чем Мегуми к асфальту его прижал. И Сукуна ощущает, как еще не ушедший до конца ужас сменяется вспыхнувшей, моментально разгорающейся яростью, которая огненно лижет изнанку. По периферии зрения Сукуна улавливает, как Махито пытается отползти незамеченным в сторону – и отворачивается от Мегуми только затем, чтобы въебать этому жалкому ублюдку со всей мощи ногой по роже. Слышится треск – вероятно, сломан нос. Этот звук звучит музыкой для ушей Сукуны. Слушал бы и слушал, бля. А потом он вновь поворачивается к Мегуми – и, нахмурившись, спрашивает: – Тебе очень важен выигрыш в этом идиотском споре? Мегуми моргает. – Конечно же, нет, – говорит он, как что-то предельно очевидное – и оно, в общем-то, и есть очевидное. Сукуна был уверен, что такой ответ и получит. Он кивает. Берет Мегуми за руку, переплетая их пальцы: – Тогда пойдем. А второй рукой хватает за ворот рубашки Махито, и тащит его за собой, даже не упирающегося.***
Кендзяку они находят ровно там, где Сукуна его оставил. Когда тот видит побитого Махито – в глазах его вспыхивает раздражение, но Кендзяку быстро берет себя в руки, обманчиво дружелюбно улыбаясь. Отыгрывая притворное облегчение: – Ах, как же прекрасно, что все хорошо закончилось. Я вас поздра… Сукуна эту херню не дослушивает. Отпустив Махито, он коротко целует окровавленные, сбитые о Махито костяшки Мегуми – по краю сознания мелькает важная мысль, что нужно обязательно их обработать, вместе с ссадиной на виске. Но пока что Сукуна откладывает это на время, с неохотной выпускает разжимает хватку на руке Мегуми. После чего со всей мощи, со всем желанием, копившемся в нем гребаными годами – но в особенности последними месяцами – бьет Кендзяку в лицо. Опять слышится треск – еще один, вероятно, сломанный нос. Душа Сукуны ликует. Пока Кендзяку отшатывается, от мощи удара едва не падая; болезненно вскрикивает и матерится. А потом Сукуна достает бумажник, не глядя вытаскивает несколько купюр – там явно больше, чем сумма, на которую они спорили – и швыряет их в Кендзяку. Приближается к нему вплотную и рычит: – Ты выиграл. Поздравляю. Потому что Мегуми никогда не стал бы трахаться со мной из-за какого гребаного спора – и я сам не хотел бы этого по таким ублюдским причинам. И тебе, мразь, неебически повезло, что для Мегуми разобраться с твоей шавкой Махито – на пару ударов, иначе я бы тебя прикончил. Я и сейчас прикончить хочу, вот только Мегуми этого не одобрит. Он гораздо, так несоизмеримо лучше меня, тебя и всего этого гребаного мира. Так что, ладно, живи. Но если ты или любая из твоих шавок приблизятся к Мегуми или к кому-либо, кто ему дорог – ты об этом пожалеешь. Ты знаешь, что я не шучу. А затем Сукуна отворачивается от Кендзяку, изрядно охуевшего, с окровавленным лицом – и сновь поворачивается к Мегуми, смотрящего с вздернутой бровью. Вновь переплетает их пальцы.***
Уводя Мегуми оттуда и не оглядываясь.***
– Что ж, это было крайне занятное зрелище. И то, как ты врезал Кендзяку, и то, как ты швырнул в Кендзяку деньги, – наконец прерывает нависшую на ними тишину Мегуми, когда эти ублюдки оказываются вне поля их зрения. Когда ужас и ярость Сукуны не уходят полностью – но притихают достаточно для того, чтобы он смог в ответ хмыкнуть: – Рад, если тебе понравилось. Исключительно ради тебя затевалось, – на секунду он задумывается – а затем все же добавляет, справедливости и честности ради – Мегуми ведь ценит честь, это Сукуна точно знает: – Ну, еще немного ради собственного морального удовлетворения. – Самое романтичное, что мне говорили в жизни, – фыркает Мегуми, звуча наполовину серьезно, наполовину весело. Он явно пытается разрядить ситуацию, наверняка ощущая, что Сукуна все еще напряжен – и, гребаный пиздец, как же это несправедливо. Из них двоих именно Мегуми – тот, кто был в опасности, уж точно не он должен пытаться Сукуну отвлечь. Ему бы сейчас Сукуне по роже вмазать, давно бы уже и неоднократно вмазать, так старательно ведь это заслужил… И Сукуна глубоко вдыхает. И Сукуна резко тормозит. И Сукуна смотрит на Мегуми, смотрит в его восхитительные, сильные, искрящиеся глаза, смотрит на эту гребаную ссадину у него на виске, с которой стекает капля крови, ощущает его сбитые костяшки под своими пальцами, пытаясь не давить на них, не причинять боль – и на смену остаткам ярости приходит тошнота и вина. Это все он, Сукуна, виноват. Это все он. Это он. – Мне жаль. Мне так жаль, Мегуми, – бесполезно хрипит Сукуна, хотя никакие извинения не имеют смысла, хотя никакими извинениями ничего не исправить. И вытягивает руку, чтобы осторожно, предельно бережно стереть чертову кровь, думая о том, что срочно нужно ссадину обработать. Но в ответ Мегуми лишь непонимающе хмурится и спрашивает: – За что? – За все, Мегуми, – выдыхает Сукуна честно. – За сегодня, за этот идиотский гребаный спор… А затем глубоко вдыхает – и говорит то, большую часть из чего должен был сказать уже давно. Не только о сегодняшнем – но о том, что нарастало и копилось в нем чертовыми месяцами. Что вспыхнуло в нем и начало разгораться теплом и нежностью гораздо раньше, чем он был готов осознать и признать. Позволяет словам литься откуда-то из-под ребер, искренним и уязвимым – и это немного страшно, но речь ведь о Мегуми. Перед ним Сукуна не против побыть немного уязвимым, отказываясь вновь отступать и трусить. Хватит, и так уже достаточно трусом был – взгляд вновь мажет по ссадине на виске Мегуми. И цена оказалась слишком высокой. – Бля, я должен был просто сам к тебе подойти, должен был пригласить тебя на свидание как нормальный, черт возьми, человек, – наконец хрипло признает Сукуна то, что так долго не был в состоянии признать даже перед самим сбой. – Но ты был такой… На секунду он запинается. Кажется, никаких слов не будет достаточно, чтобы объяснить, какой Мегуми – но Сукуна все же пытается. Все же позволяет словам и дальше из-под ребер вырываться. – Не похожий на всех остальных, и с тобой нельзя было, как со всеми остальными, а как можно иначе я понятия, черт возьми, не имел, и в результате я просто трусил, притворялся, будто ты мне не интересен, будто не пялюсь на тебя постоянно, когда вижу в коридорах универа. Теперь-то я могу наконец признать, что на этот идиотской спор вообще согласился, потому что давно так сильно хотел с тобой заговорить, таким невозможно красивым, умным, дерзким, сильным – но смелости нихуя не хватало. А тут вдруг повод. И затем я еще и по-настоящему узнал тебя из-за этого идиотского спора и окончательно в тебе пропал. Ты ведь такой восхитительный, знаешь? Ты язвительный, остроумный и прекрасный. С тобой так просто и так хорошо, даже когда мы спорим. С тобой вообще спорить – что-то за гранью восторга. И я пропал в тебе, восхитительно пропал. Но все должно было быть иначе. Без этого гребаного спора. В горле оседает горечь, когда Сукуна думает о том, как именно могло бы быть иначе. Как именно могло бы быть без спора. Если бы он не был трусом, отрицающим то, что у него к Мегуми; если бы подошел к нему не с тупым подкатом – а… Как там Мегуми говорил? …отнестись ко мне на секунду, как к реальному человеку, который заслуживает хоть немного уважения… …который действительно может тебе понравиться, а не нужен только, как средство, чтобы достичь цель… Тогда Сукуна не понял, о чем Мегуми говорит – старательно убедил себя, будто не понял. А ведь на самом деле всего-то и нужно было – что перестать отрицать и притвориться! Вот так просто. Вот так сложно. Перестать быть ебланом, прикрывающимся идиотским спором – ведь на самом деле он всегда уважал Мегуми, ведь на самом деле тот никогда не был средством, ведь на самом деле Сукуна его… Черт. Ведь Сукуна на самом деле вляпался в него по самую свою гребаную макушку. Нужно было, пусть выставить себя нелепым придурком – но поговорить с Мегуми искренне, без ебланских подкатов, и… И все могло бы быть иначе… Вот только в реальности нет никакого иначе и Сукуне не может вернуться в прошлое, чтобы все исправить – ему остается только разбираться с той херней, которую натворил в настоящем. – И мне так жаль, Мегуми, – хрипит он – а затем заставляет себя сказать то, что должен, то, что правильно пусть слова, кажется, и стоят ему к чертям вырванного нутра. – И я понимаю, если ты захочешь меня послать… Действительно понимает. Действительно знает – заслужил. Тем более после сегодняшнего. И если Мегуми… держать его и к чему-либо принуждать Сукуна не станет – никогда не стал бы. Вырвет себе глотку наживую – но не станет. И все же, может быть, у них получится остаться хотя бы друзьями. Может быть, есть крохотный шанс… – Не хочу я тебя посылать. – …потому что я это заслу… Что? – резко тормозит, затыкается на полуслове Сукуна, когда осознает, что Мегуми мягко вклинился в эту речь, когда осознает, что именно он при этом сказал. Гребаный Фушигуро полный гребаных сюрпризов. Восхитительный Мегуми полный восхитительных сюрпризов. Стоит ли Сукуне вновь усомниться в том, не галлюцинации ли у него? – задумывается он оторопело, завороженно глядя на Мегуми с чем-то, похожим на надежду, хрупко просыпающимся за ребрами. – Я не хочу тебя никуда посылать, Сукуна, – повторяет уже Мегуми. И делает шаг вперед. И еще один. И ласково берет лицо неверяще, восторженно смотрящего на него Сукуны в свои ладони, и мягко говорит: – Ты, конечно, тот еще придурок – но не ты один здесь пропал, если вдруг не заметил. И у нас, конечно, все началось… не идеально, – осторожно подбирает Мегуми – вежливую и цензурную версию честного «и у нас, конечно, все началось пиздецово, потому что ты гребаный мудак, Рёмен Сукуна». И продолжает одновременно мягко и уверенно, серьезно: – Но я бы точно не хотелось, чтоб на это идиотском споре все и закончилось, – но затем вдруг замолкает, и его уверенность будто идет трещинами, когда он добавляет: – Если, конечно, ты тоже… – Я тоже, – тут же спешно говорит Сукуна, ненавидя эти неуверенные нотки, вдруг начавшие звучать в голосе Мегуми – будто может быть хоть какой-то чертов шанс, что он не «тоже». Будто еще считанные минуты назад он не был готов к хуям разрушиться, если Мегуми не… Если не… – Я тоже хотел бы, – сипло говорит Сукуна, ощущая ебя так, будто в его грубые руки вручили что-то бесконечно ценное, что-то единственно важное, что-то, что до пиздеца страшно не удержать, разбить. И хуй знает, как сделать так, чтобы не разбить. И он, конечно, Рёмен Сукуна, и он, конечно, никогда не паникует – вот только он паникует, да еще как, когда принимается сбивчиво частить: – В смысле, хотел бы, чтобы все продолжилось. В смысле не спор, а мы с тобой. В смысле… – Обожаю, когда ты становишься нелепым, смущенным идиотом, путащимся в словах, – милостиво обрывает этот нелепый лепет Мегуми, и губы его расплываются в короткой нежной улыбке, и нежность запаливает его радужки, и… Ох, бля. Ох. – Это кое-что упрощает. Потому что рядом с тобой я часто становлюсь бессвязно бормочущим идиотом, – хрипит беспомощно Сукуна, и Мегуми хрипло, коротко смеется этим своим восхитительным смехом. И у Мегуми в ярких, искрящихся, кроющих радужках – бесы пляшут, но не мрачные и скалящиеся, а беззлобно насмешливые, дрязнящие. Абсолютно прекрасные. Любой Мегуми, весь Мегуми – абсолютно прекрасен. И Сукуна пропадает. Пропадает. Самым идеальным, восторгающим образом пропадает в глазах Мегуми, в самом Мегуми. – Думаю, а нашел того самого человека. И прямо сейчас на него смотрю, – мягко говорит Мегуми – и Сукуна моментально вспоминает тот их разговор о его ориентации, и Сукуна тут же понимает, о чем именно эти слова, и Сукуна рушится. Рушится. Рушится самым охрененным, целительным образом. И на какое-то время они застывают, просто друг на друга глядя, и Сукуна восхитительно теряется в оттенках тепла, нежности и желания в глазах Мегуми, и Сукуна наконец шепчет: – Пойдешь со мной на свидание, Фушигуро Мегуми? И Сукуне кажется – ни один вопрос в его жизни не был настолько важным и настолько страшным. И Сукуне кажется – ни один ответ ни казался настолько фундаментальным, будто от него будет зависеть весь чертов мир. И либо этот мир рассыплется пеплом – потому что фундамента для его постройки попросту не будет. Либо… И Мегуми задумчиво тянет в ответ: – Хм… Я подумаю. Сукуна моргает. А затем вместо того, чтобы ощутить ужас, вместо того чтобы рухнуть в чертову бездну – ловит себя на том, что смеется. Свободно, легко. Потому что он видит – по ласковым бесам в глазах Мегуми, по дернувшемся уголку его губ. Он это не всерьез. – Вот же засранец, – нежно фыркает Сукуна, между смешками, и Мегуми подхватывает его смех, и когда они одновременно подаются навстречу вдруг другу, Сукуна сцеловывает этот смех, и он оказывается просто восхитителен на вкус. В конце концов, когда они поцелуй разрывают, Мегуми наконец хрипит Сукуне в губы, глядя на него пламенно и нежно: – С удовольствием пойду с тобой на свидание, Рёмен Сукуна. И Сукуна широко улыбается, глядя в восхитительные глаза напротив. И счастья за ребрами Сукуны становится столько. Что затопить должно весь мир.