secret you’ve been hiding

      Ложь.       Минхо ненавидит ложь.       Ненавидит ее на допросах, ненавидит в обычной жизни. Ненавидит лживые рекламы, обещающие гладкую кожу после первого же применения тоника с кончой крокодила, ненавидит промоутеров на улицах, всучивающих листовки с «два по цене одного но обломись и купи четыре». Ненавидит, когда ему смотрят в глаза и врут.       Не убивал. Не делал. Не знаю.       Минхо так сильно это ненавидит.       Глупо ненавидеть то, что становится твоей работой, и тем более глупо жалеть об этом. Минхо и не жалеет, потому что прошел этот этап.       В полицейской академии никто не предупреждает учеников о том, что главная сложность в их будущей карьере — не риски для здоровья и даже не психотравмы.       Самое сложное в работе копа — снимать с себя форму. Уходить на выходные. Затариваться продуктами в магазинах. Заводить семью.       Быть человеком — вот что, блять, самое сложное в работе копа.       Но Минхо справляется. Может, потому что не первый год в штате, или просто потому что сам по себе покрепче некоторых, но у него выходит. Он ловит гандонов, выезжает по вызовам, оттаскивает обдолбыша от своей избитой матери в истерике — в общем, рутиной занимается, — а потом возвращается домой, заваривает себе чай, споласкивается в душе, смотрит на ноутбуке расслабляющие документалки про животных.       По выходным к нему приходит Джисон, и тогда жизнь как будто бы совсем налаживается.       Джисон приносит с собой что-то вкусное, громкий смех, звон посуды на кухне. Джисон приносит свет, потому что сам по себе Минхо почти никогда не включает его — ограничивается слабым торшером в комнате и местным светильником над кухонной столешницей. Джисон приносит пакет шуршащих чипсов, дешевое пиво по акции, немного неуклюжести и не в пример больше громкой возни.       Джисон приносит наполненность в дом Минхо. Может, в саму его жизнь — тоже.       Минхо страшно об этом думать.       Иногда он теряется в днях и неделях, иногда застревает в работе. Все шутки из сериалов про то, что копы жрут пончики и филонят по обочинам дорог, обсуждая тупые анекдоты — это сериалы, в которых реальности — пару шуток. Не более.       Минхо не знает ни одного полицейского в их участке, кто халатно относился бы к работе. А если такие и были — надолго они не задерживались.       Либо не выдерживали, либо их сдвигали в стороны.       В их отделении не место тем, кто сомневается.       А Минхо не сомневался.       Не сомневался. До момента, пока ему не привели Джисона.       Его Джисона, того самого, который сидел пару дней назад на его кухне в сползших носках, задрав колени к груди. Который ел пудинг и рассказывал о своем дураке-одногруппнике, глупо завалившем сессию, пока Минхо готовил суп и пробовал на кончик языка соленость — чтобы Джисону понравилось. Который до усрачки боялся ужастиков, но все равно уговорил его смотреть «звонок» и «кладбище домашних животных», и который потом звонил Минхо в половину третьего, чтобы тот повисел с ним на линии, пока Джисон шел в темной квартире ссать (одному ему страшно).       Минхо приводят его Джисона — в наручниках и с приводом о незаконном распространении наркотиков.       Джисон закладчик. Кладмен. Барыга.       Джисон лгал ему, когда говорил, что устроился курьером.       — Я просто не уточнил, каким именно, — сказал Джисон, когда Минхо сорвался. Сорвался, наорал на него, отбил все ладони о столешницу в комнате допроса. Минхо тогда казалось, что у самого уши заложило — что уж говорить про Джисона. Хотя тот сидел спокойный, отрешенный, будто бы не при делах. Не улыбался, не выглядел грустным.       Минхо было страшно от того, что Джисону не было страшно.       Минхо не помнил, боялся ли он в жизни сильнее.       — Ты вытащишь меня?       Он смотрел в глаза — прямо, будто сделку заключает. Минхо тогда медленно мотнул головой. Джисон хмыкнул, потер скованные в наручники руки, кивнул. Помолчал недолго — и сказал:       — Бери протокол и записывай.       Минхо записывал. Не помнит, что именно, но он все записал — по отработанным за годы привычкам, на автомате, своим аккуратным читаемым почерком. Джисон говорил медленно, будто правда надиктовывал. На вопросы отвечал прямо. Где, как, кому, откуда. Что именно и когда.       У Минхо еще на половине кончился листок.       Он скрепил дело степлером, засунул в папку, передал коллеге. Джисон смотрел по сторонам так, будто его это не касается, а когда его дернули за локоть и увели — Минхо еще несколько минут стоял в комнате допроса. Один лист пришлось переписать.       Накапал. Чернила размазались.       Джисону дали адвоката. Обычного штатного, не заказного из частных контор. Минхо много таких видел — их дают тем, за кого либо бороться бесполезно, либо не надо. Суд прошел быстро и без эксцессов. Раньше Минхо это радовало.       Минхо ненавидит суды.       Минхо не высидел до конца слушания. Вышел, когда адвокат Джисона начал наваливать какую-то поверхностную дичь.       Джисону впаяли пять лет и еще три условно — за то, что заложил других дилеров.       Никто из семьи не пришел его проводить.       Когда его вели из участка в машину, у Минхо был выходной. Он стоял рядом, пока коллега втирал ему неуместную утешающую хуйню, и Джисону на минуту дали затормозить рядом — тот очаровательно улыбался конвою и хлопал глазами с просьбой попрощаться с другом.       Минхо никогда не чувствовал себя таким уставшим и использованным.       Джисон улыбался ему, с этими хорошо знакомыми ямочками на щеках, и Минхо знает, что правая ямочка у него глубже левой, а если в нее тыкнуть — Джисон скуксится и что-то ворчливо пробубнит.       Ямочки. Минхо не увидит их пять лет.       Или никогда.       Потому что Джисон спросил его — будешь приезжать на свидания? Минхо сказал, что нет. Не будет. Что пошел ты нахуй, Хан Джисон, если думаешь, что после того, как пиздел у меня за спиной, после того, как пиздел в глаза, после всего, что было, ты думаешь, что можешь просто так спрашивать об этом.       Пошел нахуй, Хан Джисон. Пошел ты нахуй, ублюдок. За вранье, за то, что полез туда, куда не надо. За то, что обманул. За то, что пользовался тем, что я твой друг.       Я же по тебе сох еще с шестнадцати, ты в курсе, сукин ты сын блядский?       Ты вообще в курсе, что это все значит?!       Ты знаешь, что я любил и люблю тебя, ебаного лгуна, которому яиц не хватило признаться до того, как стало поздно?!       Катись нахуй в свою тюрягу, мразь. Сволочь. Гнида.       Катись к хуям, и никогда, блять, никогда ко мне не подходи!       Никогда, Джисон!       Проваливай!       Джисон уехал. Минхо сидел на асфальте около участка. Плакал минут сорок. Прохожие иногда к нему подходили, спрашивали, нужна ли ему помощь.       Минхо ничего не поможет. Ничего ему не поможет вернуть доверие и хоть какой-то смысл того, что он делает.       Он не справился. Со своей работой он не справился.       Не уберег, не понял, не узнал. Не заподозрил, когда надо было заподозрить, и не сделал что-то, чтобы это предотвратить. Это же его работа — помогать людям.       Какой он, блять, коп, если он не помог собственному лучшему другу?       Какой он, сука, коп, если сам себе не помог?       Какой?       Он приехал на свидание. Джисон смотрел на него через стекло с улыбкой, бледный и помятый, похудевший. Минхо сжимал кулаки под столом и молчал. Джисон тоже ничего не сказал, кроме «привет. я соскучился».       Он соскучился.       Минхо не хотелось верить, что это правда.       Ему вообще больше верить никому не хотелось.       Пять лет он ездит к нему на свидания. Минхо там знают уже в лицо — некоторые даже здороваются, коротко обращаясь к нему «коллега». Пару раз он приехал прямо в форме — не успевал переодеться.       Какими же глазами на него смотрели заключенные.       Коп приезжает на свидания к бывшему барыге.       Джисон сильно похудел. К концу пятого года у него просел голос, появилась хрипотца, которой у пухлощекого пацана на продюссерском направлении не было. Интересно, он все еще любит пудинги? Или это тоже изменилось?       Минхо не хотел это проверять. По крайней мере, так он себе говорил.       Забирал он тоже Джисона в одиночку.       Ни семья, ни универские друзья — никто не приехал. Джисон нес сумку с вещами к машине и на короткий вопрос про маму пожал плечами. Мол, она и не звонила. Так, пару раз набрала, чтобы спросить, когда он откидывается, чтобы знать — можно сдавать его комнату в родительской хате или нет.       — Друзья? — Джисон улыбнулся, пристегиваясь в полицейской машине. — Смеешься?       Минхо и не планировал.       Джисон попросил не везти его к родителям. В студенческой общаге его уже давно не ждут, а к матери — ну, не готов он пока. Не хочет. Что он ей скажет? Ма, я дома? Ты уже выселила из моей комнаты того пацана с дефектом речи или мне поспать в гостиной?       Минхо привез его к себе. Дал полотенце, сменную одежду, тапочки, зубную щетку. Постелил ему на диване.       Как в старые добрые. Кроме того, что он ничего ему не сказал.       Почти ни одного осмысленного предложения, кроме вопросов «все забрал?» и «куда ехать?».       Джисон сам почти не разговаривал.       Он остался у него. На неделю, а дальше на месяц. И они по-прежнему почти не говорили. Так, обсуждали бытовые вопросы, типа когда надо купить средство для мытья посуды и какие вещи стирать.       Джисон спал в гостиной. Ложился поздно, но Минхо возвращался домой еще позже. Работы было много.       Он сам ее себе находил.       Джисон сказал, что съедет, когда подкопит денег. Он устроился на работу — на этот раз показал трудовой договор с печатью и подписью работодателя. Курьером.       Минхо смеялся до слез. И ревел на полу возле дивана, пока Джисон гладил его по голове.       Минхо исповедовался.       Я люблю тебя.       Я не могу тебя простить.       Мне было так страшно.       Я не могу тебя простить.       Я думал, что никогда тебя не увижу. Я не хотел тебя видеть.       Я люблю тебя.       Я люблю тебя, и я не могу себя простить.       Джисон молчал. Вжимал в свое плечо, гладил по спине. Ничего не обещал и ни за что не извинялся. Только молчал. Когда Минхо успокоился — ушел на кухню первым.       Минхо услышал звук бьющейся посуды. Удары об стену. Крик.       Пока он был на кухне, Минхо сжимал колени руками, вжимаясь в них лицом. Джисон вернулся в комнату умытый и со стаканом воды. Протянул ее Минхо и снова ушел — убираться.       Он лег с Минхо в одну кровать. А утром ушел на работу еще до будильников.       Минхо надевал форму и чистил зубы. В участке перебирал бумаги и вяло смеялся над шутками коллег. Съездил на вызов — оказался ложным. Выписал штраф. Вернулся в участок. Через час поехал домой.       Дома включен свет. С кухни пахнет разогретой едой. Из комнаты — звук документалки про грызунов.       Минхо ест приготовленный (для него) ужин. Кладет голову Джисону на плечо. Гладит его ногу через ткань домашних — своих — шорт.       Он вряд ли когда-нибудь его простит. Вряд ли сможет, даже если захочет.       Но Джисон об этом не знает — или предпочитает не знать.       Пусть же так и будет.       Минхо — не очень хороший коп.       И еще более хуевый человек.