«Закончи её…»
Слова гулким эхом раздавались в черепной коробке, входя в резонанс с противной, сильнейшей головной болью, узким ободом давящей на виски. Почему они стали так часто являться ему во снах? Почему они – это всё, о чём получалось думать? Он снова здесь. Ощущение, словно не был здесь очень долгие годы. Не мог позволить себе появиться здесь после произошедшего. Или, может, не хотел? В конце концов, работа дает ему возможность хоть как-то жить, а не существовать в помойной канаве в обнимку с бутылкой вина или чего покрепче. Кто его осудит? В доме царил хаос. Альбедо совсем запамятовал, что всё имеет свойство пылиться, стариться и разрушаться. Ничто не вечно. И никто не вечен. Простая мирская истина, правда? Он тоже так думал, хоть и не всегда. Скрип пыли под ногами на старом темном паркете напоминал о былых днях. Когда дом был чист, не было этих дыр в полу, мебель сияла в теплом свете люстр, а стены навевали жажду жизни через всевозможные картины, которые нарисовал он. Для себя, для людей. Для неё.«Мне кажется, даже сейчас, несмотря ни на что, я всё ещё тебя люблю.»
Люмин была идеалом. Подобна самому нежному цветку, самой искусно вырезанной статуе. С ней любой холст бы обрел невероятную нежность и живость. А её улыбка пленила с самого первого дня. Открытая, мягкая, но в то же время совсем не беспомощная, хоть и выглядит до безумия хрупкой. Альбедо встретил её на одном из вечеров, посвященных искусству. Вернее будет выразиться – услышал. Услышал мелодию старого фортепиано, которая переносила далеко-далеко от банкетного зала, в другие миры и совсем другие времена. Он готов был поклясться, что исполнитель – высшей крайности гений, виртуоз, способный довести до слёз даже того, у кого вместо сердца настоящий камень. А гении должны держаться вместе. Увидев у фортепиано подобную ангелу девушку, перехватило дыхание. Она кланялась публике, смущалась комплиментам, скромно смеялась, игриво оглядывая подходящих к ней мужчин золотыми, подобными солнцу, большими глазами. Но когда драгоценные очи встретились с его пораженным взглядом, ёкнуло сердце, упало куда-то, даже не в пятки. Казалось, оно и вовсе выкатилось из банкетного зала. Моя. В голове это слово маячило всеми возможными красками, таких он не мог передать даже на самой своей дорогой и трудоемкой картине. Моя. Как благословение, как внезапно снизошедший дар, который он не мог себе позволить упустить. Моя. И трепетное чувство охватило пламя внезапной ревности. Ревности к всем, кто кроме него услышал эту сладостную музыку. Всем, кому она ответила хитрой улыбкой на самые банальные и такие ненавистные в моменте слава восхищения и благодарности. Моя. И каждую ее пшеничную прядь он готов был боготворить на коленях, считая, что этого не достоин никто, кроме него. Только моя. Он стоял напротив мольберта в полуразрушенной мастерской, смотря на светлый холст, задумчиво обводя взглядом аккуратный, пришитый еле заметными стежками к ткани кусок кожи, срезанный со своего несовершенного, глупого тела, не имевшего никаких изъянов и этим его безумно раздражавшего. Искусство требует жертв. Искусство требует полного погружения в этот творческий омут. Будь то краски, буквы, ноты. Ты должен этим думать. Искусство – это твоя жизнь.«Видишь ли… Я наконец-то поняла. Я знаю, каким ты себя ощущаешь.»
Их знакомство было банальным, таким, какое мог позволить себе начинающий художник с невероятными амбициями. Как в классике, легких романах, по которым вздыхают женщины совершенно разного возраста. Он предложил её нарисовать. А она согласилась. Дальше вечерние встречи, тихие разговоры в подаренном свечами полумраке, свидания, ощущаемые как мимолётные встречи. Неловкие, такие неуклюжие поцелуи, робкие прикосновения. Альбедо готов был отдать всё, положить к её ногам весь мир. Нарисовать новый, но только для них двоих. Люмин безумно манила, была для него как глоток воздуха. Она давала ему те же эмоции, какие давали кисти и масляные краски. Дарила те самые игривые взгляды, улыбки, смех, томные вздохи, о которых он когда-то мог только мечтать. От которых безмолвно злился на иллюзорных соперников. Даже его картины стали на несколько тонов светлее, став излучать спокойствие и счастье. Сердце Альбедо, похожее на исправный тикающий механизм, который периодически смазывался рисовальными кистями и работал лишь на пробивном и смелом творчестве, внезапно дало сбой. Как будто в него добавили лишнюю деталь, с которой оно не перестало работать, но стало оглушающе скрежетать. Это сводило с ума. И вот они стоят у алтаря, на них уже кольца, они счастливы. Альбедо казалось, что все прошлые трудности его жизни стали такими блеклыми и незначительными, а одиночество творца его чудом не коснулось. Люмин рядом, а картины стали приносить небывалую прибыль и успех. Что могло пойти не так?«Как два человека, которые когда-то любили друг друга до безумия, могут стать такими чужими?»
Аккуратные мазки самодельной кисти, сделанной из светлых прядей, снятых с чьей-то недалекой и даже безумной головы, красили холст в темные, глубокие и даже топкие, как лесное болото, тона, чтобы образ на нем выглядел более чистым. Невинным и светлым. Каким и должен быть. Голубые глаза в мраке мастерской казались дикими. Хищными, с читаемым инстинктом одержимого охотника. О чем он думает? О деле или той, кого собирается воплотить?«Этот взгляд, которым он одарил меня на днях…»
Успех мимолетен, но опьяняет лучше любого алкоголя. Что может быть лучше, чем получить признание самых черствых критиков? Похвалу друзей, слова поддержки. Альбедо тонул в заказах, в идеях, а светлый образ жены стал для него лишь музыкальным сопровождением, охватывающим стены его мастерской. Он рисовал без перебоя, смеялся и бился в радостных криках, когда очередную картину покупали за баснословные деньги. А Люмин играла. Играла, пытаясь не то привлечь к себе взор любимых голубых глаз, не то заглушить звонкими клавишами собственную боль и тоску. И лучшим комплиментом для нее стала просьба продолжить играть. Ведь только так ее слышат. И слушают. Но частота не равна качеству. Картины стали становиться хуже. Перестали дышать жизнью, притягивать взгляд. Вызывая у творца негодование, злобу и ненависть. Ненависть к тому, что его муза больше не дарит ему вдохновения. А нежное светлое «благословение» уже давно померкло. Будучи молодой, девушка будто состарилась, казалась изможденной и мёртвой. Золотые глаза уже не сияли ярким солнцем, а улыбка стала продуктом долгого научения. Люмин была искусно выполненной, но брошенной куклой, которая перестала не только играть для себя, но и жить. Она переняла одиночество творца от мужа будто бы в наследство, которое позже забрала с собой.«Мне кажется, я ему противна…»
Его кожа для холста не передает нужного цвета. Не тот тон. Бесит. Просто до безумия раздражает. Он склонился над столом у мольберта, с несвойственной безмятежному образу яростью разминая что-то в старой ступке. С глухим хрустом, треском ломающихся костей Альбедо создавал себе пыль белил, способную передать ту аристократичную бледность, отразившуюся в памяти ослепительной вспышкой.«Смесь стыда, вины и отвращения»
Она ушла, а Альбедо остался один напротив своих неудавшихся шедевров. Он потихоньку сходил с ума, а сердце из слаженного механизма превратилось в груду металлолома, изредка издающую жалкий противный скрежет. Осознал ли он потерю? Сложно сказать. Ничего не изменилось. Лишь стены перестали перекатывать меж собой медленные обреченные мелодии, настраивавшие его на работу. Теперь он не мог даже рисовать. Вот это его задевало. Било по самолюбию, амбициям, разбивало жизнь подобно мутному зеркалу. Напоминало об ушедшей музе, о её бесполезности и никчемности. О его пылкой любви, затухшей, словно свечка. Подобной перечеркнутой картине, изображавшей дом, успех и счастье. Хотел ли он вернуть её? Хотел. Тишина была невыносима. Он медленно ощущал, как подтекает разум в черепной коробке. Он истязался, глушил себя в вине, рисовал, рисовал, рисовал. Много рисовал, до потери сознания, что уж там, почти до потери пульса. А когда просыпался, видел в коридорах её игривый белоснежный образ из прошлого, призраком исчезавший, как только он пытался её ухватить. Альбедо сетовал на Создателя, на собственную судьбу, а она ведь была к нему благосклонна. Он получил шанс, который не использовал. Воспоминания подобны происшествию. Злой, как собака, уставший, погрязший в нищете он подошел тогда к дребезжащему телефону и едва не рухнул на пол. Пожар, сильнейший за последние годы. Она там, его муза, охваченная языками пламени. Люмин жива, но что с ней сделала жизнь? Ожоги на белом лице, на хрупком теле, похожем на обтянутый кожей скелет. Вместо резвой девушки, которую когда-то полюбил, он забрал в затихший дом обгоревшую болванку, которую с рвотными позывами порывался сам же выкинуть за порог.«В глазах моего супруга я стала чудовищем…»
Золотые глаза с холста глядели с нескрываемым осуждением. Почему он запомнил их такими? Почему нарисовал не то, что хотел? Это злило. Хотелось всё бросить, начать заново, ведь «эта» – очередной неудачный плод его пораженного сумасшествием воображения. «Эта» – не была той, кого он желал настолько вдохновенно. «Эту» хотелось сбить с ножек покошенного мольберта, вновь позволив приступу обжигающего гнева взять верх. Но руки делали свое дело. Он рисовал, рисовал, пытаясь выгнать из головы когда-то забытые слова, мешающие ему жить.«…Мне не остается ничего, кроме как воплотить его фантазии…»
Тишина душила. Душили звуки. Жизнь стала подобной дню сурка. Люмин превратилась в немощную и вредную каргу, которую Альбедо так любил и так ненавидел. Дом вместо музыки заполнили крики, ненависть отражалась алыми красками на холстах и стенах ветшающей мастерской. Это утягивало глубже в пучину неудач, нищеты и сломанных, искаженных амбиций, превратившихся в фанатичную жажду творить. Он упивался этим чувством вместе с алкоголем, подобно себе молодому, когда-то только начинавшему художнику, бесповоротно верящему, что у него есть талант, необходимый целому миру. Упивался настолько, что благосклонная прежде судьба, проливая слезы, забрала к себе тусклый бледный огонек из искалеченного тела, подарив ему покой самым жестоким для всех способом. Грохот двери, которую буквально ломают, пытаются выбить. Раздраженный крик и сетования на то, что ванная занята так долго, что Люмин опять его нервирует и не дает ему рисовать затянувшимся шумом воды. И вот треск, лязг выбитых дверных петлей под напором обезумевшего… И тишина. Тишина, после разрезанная воем одичавшего цепного пса. Альбедо не помнил похорон. Помнил кухонный нож, покрытый густой бордовой кровью. Рыхлое обоженное тело на полу, которое с такой легкостью, как пушинку, вынесли из его дома. И вновь он рисовал, рисовал, рисовал. Обвиняя весь мир вокруг в том, что он забрал у него жену.«Такое… не должна испытывать ни одна женщина.»
Последний штрих. Последний, отражающий мазки картин из воспоминаний. И шедевр будет готов. Альбедо схватил со стола ржавые ножницы, раскрыл, проведя по ладони затупившимся лезвием. С такой силой, будто желал и вовсе оставить дыру в собственной руке, а не вызвать кровотечение. Макнув кисть в алую жидкость, ровной струйкой стекающую на пол, он коснулся нарисованных на куске кожи губ, окрашивая их в неповторимый алый цвет, превращающийся в темный и манящий. Ненароком он коснулся еще не высохшей «краски» пальцем, проводя им будто бы по живой губе. Люмин. Она и не она одновременно. Подобная королевской белой лилии: нежная, красивая, как принцесса из детской сказки. Но недоступная. Холодная. Не та. Альбедо смотрел на новый для себя образ. Человека, похожего на самого родного, что у него когда-либо был. Гадкая картина, укравшая чужое воплощение. «Эта». Он развернулся к рабочему столу, игнорируя лужу на крови и ноющую руку. Он искал в ящиках старые бумажки, потрепанные, перечитанные миллиарды раз, запачканные красками и алкоголем. Он хотел добраться до источника того самого прошлого, которое заставило его вновь прийти сюда. Вновь вспомнить о ней. Дневниковая запись, неаккуратно вырванная из книжонки, которая в последствии была сожжена. Почему-то её он не сжег. Хранил. И это ему аукнулось. «Как два человека, которые когда-то любили друг друга до безумия, могут стать такими чужими? Мой муж перестал со мной говорить. Альбедо сидит в своей мастерской, усердно отрабатывая одну неудачную картину за другой. Он даже не ложится со мной спать. Мне кажется, я ему противна. Этот взгляд, которым он одарил меня на днях… Жалкий, болезненный взгляд… Смесь стыда, вины и отвращения…» Он обернулся на холст, который всё также осуждающе глядел ему в спину. В кучке мелких шестеренок в груди что-то издало скрипучий вздох. Альбедо помнил каждый ожог на ее лице и теле. Помнил каждый изъян, которых на его теле и в помине не было. Он был идеален, она стала для него бременем. Но правда ли Альбедо считал её ужасной? «Я поняла, что в глазах своего супруга я стала чудовищем… Такое… не должна испытывать ни одна женщина. Я должна быть хорошей женой, поэтому мне не остается ничего, кроме как воплотить его фантазии. Если он считает меня чудовищем… Что ж, так тому и быть.» И вновь голубые глаза одинокого зверя уставились в портрет. Это чудовище? Разве? Альбедо напряженно думал, как вдруг раздался тихий женский смех. До боли знакомый. Он был в голове? Или в доме? Судорожно осмотрелся, выглянул из мастерской. Все такой же раздражающе тихий дом. Облезлые стены, пыльные коридоры. Кажется, кто-то совсем сходит с ума. Новая страничка, вид которой вызвал ком в горле. Кривые буквы, отчасти расплывшиеся из-за влаги и крови, в которой она лежала. Её крови. Последней. «Раньше я тебя ненавидела, но теперь – нет. Мне кажется, даже сейчас, несмотря ни на что, я всё ещё тебя люблю. Видишь ли… Я наконец-то поняла. Я знаю, каким ты себя ощущаешь. Потерянным. Одиноким. На это потребовалось время, но всё же я поняла… Ты всегда был одинок, даже со мной.» И снова тихий смех. Похожий на издевку над больным разумом. Вызывающий нервную дрожь в охладевших руках. «Теперь я воспринимаю твоё одиночество как неотъемлемую часть тебя самого и признаю, что моя надежда стать для тебя настоящей частью твоей жизни была фатальной ошибкой с моей стороны. Нелепым недопониманием.» Альбедо обернулся и замер. «Эта» улыбалась. Иронично, хищно. Мерзко. Надменно. Еще сотни эпитетов и сравнений пробивались сквозь головную боль, как картина… рассмеялась. Над ним, так искренне и так злобно. Нет. Нет-нет-нет, быть того не может! Он схватил картину и резко бросил её на пол. Пнул со всей силы, схватившись за голову и испачкав висок алым маревом изрезанной руки. Затихни! Перестань! Не смейся! Я виноват! А она все смеялась, хохотала, как не в себя. Безумно раздражала, играя на слабых нервах. Альбедо поднял холст и рванул в старую кладовку, закрытую на хлипкий шпингалет. Раскрыв дверь, с размаху выкинул картину. На миг затихшую. Голубые глаза начали привыкать к пыльному мраку, показав ему содержимое старой комнатушки… «И всё же, если мы хоть что-то хотим понять… Если хоть что-то было тебе небезразлично… Закончи её… Ради нас.» Десятки старых холстов с одним лицом. Бледным, холодным, мёртвым. С хищными золотыми огоньками вместо глаз, похожими на язычки пламени свечи. Следящими за каждым его действием. Читающими каждую его никчёмную, безумную мысль. И снова смех. Многозвучный, всесторонний. До боли знакомый. Её смех. Альбедо рухнул на колени перед «этой». Взвыл, как раненый зверь, держась за голову, припал к полу лбом, игнорируя грязь. Он пытался закончить. Пытался. Но небезразличным всё ещё оставался холст. Кусок ткани с красками, разбитые амбиции. Но не она.