Переболит

У всех бывают плохие дни, и у Би тоже, — когда что бы ты ни делал, все валится из рук, все просто рассыпается на кусочки. Остается только развалиться самому, упав в диван лицом вниз. И не вставать, желательно, ближайшие лет сто. Би в такие моменты думает, что неплохо было бы покрыться пылью, порасти мхом, и слиться к хуям с этим диваном. Пропитать его кровью ран, солью тела и глаз. Забыть, как очередной страшный сон все, что произошло сегодня, — внушить себе, как и каждый чертов прошлый раз, что это — его обычные будни, что это — его работа. Что когда чужое дыхание на грани слышимости, когда чужое дыхание на грани хрипов ебаных оживших мертвецов, — это нормально, это ничего такого. Это, блять, их работа. И такое бывает. «Такое бывает, Цю», что в переводе с языка его босса означает: «завали, пожалуйста, ебало и не трать мои нервы». Зачастую он и ничего не чувствует, убивая людей, защищая людей, подставляясь под кулаки, смывая чужую кровь с рук, — каждый следующий шаг, — рутина, как и все, что было до, — мятая пачка, горькая сигарета, щелчок зажигалки, первая длинная затяжка, спокойный выдох. Собираешь по кусочкам контроль. Раз. Два. Выдох. Вдох. Всё — нахуй, всё — в пизду. Вот такая вот армейская мантра на четыре счета, вот так и успокаиваемся. Би смотрит на свою руку, держащую сигарету, — ее могло бы потряхивать, хотя бы из уважения к погибшим, — но, увы, никакой драмы, она практически всегда спокойна, даже скучно. Бывает, конечно, когда накрывает. И, в целом, если честно, — никто этого не любит. Ни он, ни другие. Никто не будет жалеть глыбу и говорить: «расслабься, чувак, сегодня можешь полежать и поныть, ты заслужил». Би обычно говорят: «я не хочу видеть твоих эмоций, оставь их за дверью, при мне чтоб был всегда в форме, понял?». Понял, блять. Поэтому ему странно, когда кто-то навзрыд плачет, — эти эмоции кажутся наигранными, ненастоящими. Фальшивкой. Поэтому Би странно, когда молодая девушка стоит у железной старой двери, пытаясь поджечь сигарету, и ее руки трясутся так, будто либо сейчас к твоим ногам вывалится все содержимое ее рук, либо желудка. Это все еще странно, когда он помогает, придерживая чужие руки, сдерживая тот тремор, который сопровождает сейчас большинство молодых людей, — у всех стресс, конечно. «Совещание, начальство приехало», — говорит она. Ну, конечно, страшные слова, ужаснейшие вещи. Как тут без трясучки. Би на автомате сочувственно кивает пару раз, молча соглашаясь, что в такой ситуации не может быть иначе. Но внутри него давно поселилось стойкое ощущение, что живет он с этими людьми в двух разных мирах, которые случайно пересеклись, но по факту существуют где-то в параллельных вселенных. Он будто смотрит на них сквозь толщу воды, сквозь стекло аквариума, и где-то за этой непробиваемой твердью есть еще один мир, где люди смеются, плачут, жалуются, делятся всякой ерундой, которая произошла с ними, с их собаками, кошками, хомячками. А есть он, — просто Би, — плавающий среди холодных скользких акул, которые настолько к нему привыкли, что уже даже не разевают пасти в попытке сожрать. Би для них неинтересен. Би для них уже свой. Но… все-таки у всех бывают плохие дни, и у Би тоже сегодня один из таких, — когда что бы ты ни делал, все валится из рук, все просто рассыпается на кусочки. И, как бы не хотелось развалиться самому на те самые ебучие кусочки, как бы не хотелось упасть в диван лицом вниз, он продолжает сжимать зубы в попытке не зарычать бессильно разъяренной псиной, вдыхая стойкий запах спирта и заебавший удушливый запах железа. Би продолжает сидеть, широко расставив ноги, на стареньком диване, — на котором лучше бы блять развалиться и уже сдохнуть, — руки умело орудуют иглой, аккуратно латая свое же оголенное плечо. Зажатая меж губ сигарета медленно тлеет, не сильно помогая успокоиться, и дышать нормально, по-человечески все еще не получается, — только злобное, уже привычное пыхтение. Затягивается, сжимая фильтр сильнее нужного со злости, — и злость эта явно не от того, что его задело, не от того, что ему больно. Единственное, что доводит его сейчас, это застывшая каменная рожа над ним, что черной тучей молчаливо нависает, с укором, грозясь прогреметь на раз, два, три… — Я говорил, что этого не нужно было делать. Ну вот и оно. Ебануло. — Мало ли, что ты говорил. — Цю. Звучит угрожающе. Лучше помолчать. Конечно, лучше, но… — Ну что, блять, опять «Цю»? — Я, блять, твой босс, из твоего рта таких фраз вообще вылетать не должно. Не сейчас уж точно. А нет, ебануло только что. Но когда он боялся этого грома. — Именно, сука, потому что ты мой босс, — Би медленно поднимает волчий, загорающийся адским пламенем взгляд, начиная неторопливо, с расстановкой говорить, будто бы, очевидные вещи, — Я и делаю это. «Это» — моя работа. Спасать твою задницу — моя работа, лезть под пули — моя блядская работа. И мне похуй, что ты на этот счет думаешь, — припечатывает он, с силой вдавливая бычок в самодельную пепельницу, после зубами разрывая остатки нити с иглой от готового шва. В ответ — тишина. Такая, что лучше бы его пизданули еще раз, такая, что лучше не продолжать. Сидеть и молчать в тряпочку. Но когда Би это останавливало? «Плохой день, плохой день». — И че ты блять молчишь? — это самое тупое, что он мог сказать. Би в курсе. Би похуй. Чэн давит своим взглядом, — и давит так, что будь у него какая-нибудь геройская способность, — от этого взгляда давно бы размозжило белоснежную голову, превратив ее в фарш. Странное, наверное, ощущение, — одновременно переживать из-за чужого ранения, и вместе с этим желать добить нахуй этого человека. Или уволить. Хотя уволить, — это было бы слишком просто, да и Чэн знает, что Би на это скажет: «рад еще, паскуда, будешь, а вот и нихуя ты от меня не избавишься», скажет: «могу только в отпуск на недельку, наконец отдохну от тебя». И может, он будет в этом прав. Би знает, что Чэну прямо сейчас хочется дать ему самое тупое и бесящее задание, наподобие тех дней в качестве няньки, «чтоб сидел, сука, и мучился». Не нужно никаких слов, чтобы проиграть этот дешевый диалог, обмен колкостями и посылами нахуй. Оба и так всё знают. Поэтому Би сверлит его взглядом, Би не слышит его мыслей, но прекрасно их считывает, — и Чэну в ответ прекрасно видно, насколько самому Би похрен, — раз посреди всего этого, смотря на рожу темнее тучи, он все равно задает свой тупой вопрос. Ну да, и че. А когда было иначе? — Думаю, уволить тебя или придумать наказание получше. Как же я блять хорошо тебя знаю. — Какое, нахрен, наказание? За то, что я тебе жизнь спас? Чэн будто бы не понимает, какого это, — когда ты видишь, что сейчас ебнет, ведь пуля прилетит прямо в висок, в эту самую бледную ненавистно-родную рожу, что ты видишь и заранее наперед просчитываешь траекторию, что ты понимаешь, — нет и секунды промедления, — нет времени слушать блядское занудство и приказы, — ведь приказывать может быть больше некому. Он будто не понимает, как ебашит в грудине, как сердце, разгоняясь не хуже кавасаки, заведено так, будто сейчас вылетит из груди, прямо в руки того, кто говорит: «Оно мне не нужно, стой и ничего не делай. Смотри, как я умираю». Чэн сейчас по его глазам легко может считать затапливающий праведный гнев, тупорыло-упертую правоту, и Би знает, как сильно это бушующее нечто выводит Хэ из себя, — это глупое, неуместное ребяческое непослушание, которое едва ли не стоило жизни самого Би. Потому нет ничего удивительного, когда его резко хватают за шею, притягивает к себе, чуть ли не рыча. — Кто тебя просил? — шипит, — Кто, сука, тебя просил? Когда ты меня начнешь слушаться? Ты — мой человек, ты, — мой верный пес, следуешь моим приказам. Би перебивает, выпаливая: — Я. Спасал. Твою. Задницу. — Еще раз. Спасать ты ее должен, когда я тебе прикажу, ты понял? — Нет, я.. — Я спрашиваю. Ты меня. Понял? — Да блять. Нет! Любой лидер, даже такой как ты, может неверно оценить возможности, может подумать, что он самый всесильный, блять. И именно задача его ближайших, сука, подчиненных, вовремя… — Задача подчиненных — вовремя закрыть рот, — Чэн устало прикрывает глаза, тяжело опускаясь ниже, ударяясь лбом о чужой покрытый испариной лоб напротив. — Мы так никогда не договоримся, — Би дышит им, дышит чужим сдерживаемым гневом, впитывает, как и положено брать хозяйскому псу все то, что ему дают. Повисает долгое молчание, оставляя в комнате лишь звуки обоюдного тяжелого дыхания. — Не рискуй так больше. — не рискуй так больше своей жизнью, не умирай, не умирай, — что-то внутри Чэна так отчаянно это просит, так отчаянно кричит об этом. — Не могу тебе этого обещать. Как ты и сказал, я твой верный пес, че тут, это правда. Защищать тебя, — это уже у меня в крови. Чэн сверлит его долгим взглядом, явно неудовлетворенный ответом, но молчит, не собираясь продолжать этот глупый разговор. Би знает этот взгляд, знает, что хочется сделать, когда смотрят так. А сделать хочется многое. Он знает, как сильно привыкшему к внешнему холоду человеку хочется отпустить контроль, послать все к чертям, не ограничиваясь одной рукой, сжимающей шею, не ограничиваясь сбитым дыханием, смешивающимся в одно, — единое, злобное. Что правда иногда хочется ослабить свой чертов ошейник, что нацеплен на него с самого рождения, — но права у него такого нет, и никогда не будет. Поэтому они сидят так еще очень долго, не меняя позы, чувствуя, как кончик носа мягко, невесомо оглаживает чужой. Как дыхание из сбитого и звериного успокаивается, и сердце снова начинает биться ровно, переставая отбивать «я-хочу-к-нему-выпусти-меня-к-нему-в-руки-отдай-меня-ему». Это должно было переболеть, должно было прийти смирение с тем, что твоя жизнь — ресурс, что она — скоротечна, беспощадна, насыщенна яркими, но давящими событиями, и что она также абсолютно бесполезна. Это должно было произойти в тот самый миг, когда ты окунаешься в мир, где каждый твой день может стать последним. И это произошло. И если смириться с собственной смертью стало легко еще в юношестве, когда получаешь первую пулю, когда впервые убиваешь, когда воздуха катастрофически не хватает и паника накрывает тысячный раз, — тогда уже не больно, тогда ты уже готов, — готов умереть, готов, что эта пуля может стать решающей, а вдох — последним. Смириться с этим бесконечно легче, чем с осознанием того, что может оборваться чужая жизнь, — жизнь того человека, кому посвятил весь мизерный, собачий смысл своей. И ты также привыкаешь к своей собачьей жизни, ничего у нее не прося, радуясь каждому новому дню лишь по одной причине, — вчера ты выжил, и не дал умереть тому, кто собственноручно сделал тебя своим щитом, кто добровольно открыл тебе свою спину, ничем не защищенную, безусловно веря, что в нее никогда не войдет острие ножа, рукояткой зажатого в твоей ладони. Перестать защищать эту спину — подобно смерти, хуже смерти. Весь смысл жизни Би, — это борьба, борьба с ним или вопреки ему, — за то, чтобы он жил. Жил дольше, чем паршивая судьба отвела ему за все грехи семьи. И чего бы это ни стоило, он будет исполнять свой лейтмотив, пока бьется его поганое сердце. Которое болит. Но обязательно, сука, переболит. Ведь он же Би.