ВЕЧНОСТЬ

      – Готов к разврату?..       К нему опять в мыслях бесконечных замершему со спины подойти прижаться, в макушку уткнуться, теплом согреться и своим окутать снова – секунда – меньше секунды: и вздрагивает Сережа всего на секунду, оборачиваясь только на четверть.       – Мне в разврате проще сняться, чем… Такое.       Плотнее к Диме – спиной к груди, – льнет, на оставшиеся три четверти косясь на площадку – но расслабиться все равно в этом дурном – обычном рабочем, вообще-то, – шуме не может: напряжение голову затопило грязными стылыми водами, вот-вот прорвет, от черт знает какого повторения текста казалось – череп изнутри чешется и ребра уже заранее болели от случайных пяти рикошетных пуль, постреливало сорванную накануне поясницу и вообще…       Просто страшно?..       Страшно от масштабов осознаваемого пиздеца.       От понимания, что придется пережить.       Ему самому? Им обоим? Или все-таки каким-то другим им?..       Пережить, а не просто механически показать.       – А что «такое», Сереж? Смерть своего персонажа ты вроде не в первый раз играешь, а вот в почти порно ты только один раз снимался… Или я чего-то не знаю?       И рукой его к себе совсем близко-близко, совсем вплотную, всей ладонью по голой коже от бедра до груди, сжимая сосок под слишком широкой бутафорской рубашкой, уже дурея от собственного безумства и молясь, – как там он говорит? – цыганской магии, чтобы вот прямо в эту секунду их никто не увидел. И со стороны ведь – ну стоят же просто близко – ничего такого, да?       Да ведь?..       Никто же в самый дальний темный никому не нужный угол огромной такой интересной площадки не будет смотреть?..       – Ты сдурел?! Нас же сейчас!..       Отколоться от себя ему не дает, не отпускает, хватая за талию двумя руками, прижимаясь совсем невозможно близко, лицом ему между голым плечом и шеей вдавливаясь. Понесло, раскроило – остановиться уже не может: чем больше Сережу сейчас трогает-гладит – тем больше хочется.       Прямо на виду у всей съемочной группы.       Пиздец.       – Дима!.. Увидят же! Ты совсем?..       Шепотом все, на ультразвуке почти – хоть и крик бы вряд ли кого привлек в пролетарском шуме.       – Тише… Все нормально, если охуеть до нужной степени.       Так и замереть бы с ним в эту секунду на вдохе – чтобы даже не по-настоящему не пришлось переживать… То, что пережить придется.       То, во что и сам не верит.       От груди по животу вниз с нажимом, прощупывая ребра и мышцы, задевая соски, дразня, отвлекая – пытаясь отвлечься сам? – от страшного, тревожного, стеклянного, – но поверх Сережиного плеча все равно Дима старается смотреть прямо – прямо на всех сразу: как еще по-утреннему беспорядочно расфасована по площадке группа, как все еще строят кадр, как в противоположном таком же темном углу Артему что-то шепчет Трофим, одновременно пытаясь что-то печатать на телефоне, как Тихон пытается захлопнуть вращающуюся дверь, как...       И сам вдруг дергается от неожиданности: Сережа ногтями впивается в предплечья; ощутимо, но не так, как умеет, не в полную силу – не так, чтобы оставить следы.       – Жалко, что тебя в этот раз не связывают, – в темноте на шее кожа на контрасте с рыжими волосами кажется неестественно белой и Диме в нее зубами вцепиться хочется – зацеловать-закусать-зализать, – но он только губами вжимается, согревая дыханием.       – Меня? Или Разумовского?..       И обнимающие руки Сережа своими крепче сжимает, уже не царапаясь, переплетает пальцы, шею гнет, подставляясь – и в спине тоже едва-едва прогибается, притираясь, уже чувствуя, как внутри все кипеть начинает. Не сопротивляется уже – если есть хоть секунда вот так вот глупо и романтично пообжиматься у всех на виду…       Ожгло, ошпарило: не дай б-г их сейчас кто-то заметит… До режущих молний глаза на многоламповый свет напрягает, щурится, всматриваясь во всех сразу, во всю группу, заранее уловить пытаясь ненужное осколочное внимание – и нормально все равно видеть не может: марево уже расплескалось, забило вентиляционную шахту трахеи – ни вдохнуть нормально, ни увидеть что-то.       Пиздец.       И руки Диме он сжать старается крепче, через кожу кости к костям, удержать, не позволяя ниже спустить.       Не сейчас. Не здесь. Не за двадцать минут до начала смены.       – И ты не думаешь, что нам на грим вообще-то надо?.. Тебя ведь не начинали еще даже…       Не слышит как будто – бедрами только сильнее вдавливается-трется, носом притираясь за ухом и прямо на ухо шепчет:       – Ты зато думаешь слишком много.       Я чувствую.       Физически чувствует – дрожь его постоянную, мысли беспорядочные, волнение это перманентное: с первого раза.       Первый раз-то сценарий вместе читали.       И в первый раз даже сами сначала не поняли.              – Мы с тобой – это не они… Не совсем они... – Своими с его руками в одно сцепленными через сопротивление ниже по животу медленно ведет, поглаживая, отвлекая, успокоить пытаясь – мышцы под пальцами натянутыми канатами. – И то, что мы сейчас здесь или когда-то еще будем делать на камеру… – Мысли и слова путаются, кожа под ладонями кажется раскаленной и этот жар хочется ощутить языком и губами, – не означает, что именно мы в этот момент действительно умираем… – Плевать уже на смысл говоримого, хочется просто вот так вот его касаться – и ритуально повторять себе, что все на самом деле хорошо, что у них есть вечность, и они только в самом начале этой вечности, и ему шептать это…       Просто вот так вот стоять с ним у всех на виду, всех как будто бы делая причастными к своей главной тайне.       К своему главному в жизни счастью.       Никто не смотрит ведь? Все же про них забыли?.. На съемку же готово – за двадцать, сука, минут до начала! – пока только абсолютное нихуя?..       Хочется Сережу чувствовать так же ярко и остро – всем телом, каждой клеточкой; а от внимания чужого, случайного, такого сейчас ненужного только острее становится. Страшно себе даже на секунду представить, что чувствовал бы Олег, когда…       Страшно себе даже попытаться представить, – осколки эфемерного сна, – что они могут вот так как в кино потерять друг друга.       – Я уже сейчас себя иногда мертвым чувствую.       Как ему объяснить, где слова найти? Что это все – не просто роль, не просто еще одна строчка послужная, что вся история эта – нечто большее: нечто совершенно иное… С первого фильма, с первых проб, блять, да с первого момента.       Себе ведь даже толком вытесать этот колосс не может из всей бури, внутри пылающей: так пылающей, что уже паленым несет. О таком и попытаться подумать всерьез даже страшно – как смерть собственную, его, их общую представить.       – Мертвым, говоришь? – И уже окончательно понесло, совсем размазало, размотало, никакого благоразумия. – А это что?       И никаких больше слов от него Дима не ждет – руку из его хватки выпутывает и просто через грубую ткань сжимает уже крепкий член.       Даже представлять не пытается, что будет, если на них кто-то сейчас смотрит – охуевание достигло нужной степени, – если их здесь сейчас вообще кто-то видит. Сам вдохнуть боится – и чувствует, как Сережа выдыхает длинно, прерывисто; вздрагивает всем телом – Диму эта волна статического электричества до костей прошибает.       – Что же ты делаешь, г-споди…       Смотреть уже совсем невозможно, восприятие обостряется – ощущений слишком много, смесь дикая, невыносимая: тяжелое дыхание в шею, колющая кожу щетина, даже через ткань обжигающая Димкина ладонь между ног – и другая такая же горячая прямо над сердцем; такое нужное ощущение его тела – и такое невыносимо-жгучее возбуждение – собственное, его, их общее.       Пиздец.       Сопротивляться сил никаких нет – Сережа просто вот так замирает, закусывая губу, лишь бы позорно высоко не заскулить.       Лишь бы не привлечь ненужного внимания.       Жмурится – слишком ярко, – и даже пытается себя останавливать – самую чуть придвигает бедрами навстречу ладони, чтоб пальцами Дима по инерции проскользил вдоль ствола.       – Ты же понимаешь, что, если нас сейчас здесь запалят – нам пизда.       – Успокойся… Все свои. – Говорит и себе не верит – не верит, что реально все это, – победа над рассудком, – творит. – Нас никто не видит, – под ладонью совсем горячо, ткань слишком шершавая, – а если мы будем тихими…       Смелеет окончательно, с оттяжкой пальцами снизу-вверх прямо до кромки брюк и под нее, под белье раскрытой ладонью, чтоб кончики пальцев царапнули выпирающие тазовые косточки, чтоб средним задеть по головке, размазывая вязкое, и ниже, с оттяжкой, медленно, полностью хватая за член: так, чтобы Сережа дернулся снова, выдохнул шумно, снова притерся – так, как хочет.       – Дима, твою мать…       Схватить его руку своей хочется, сверху сильнее сжать и другую ему между ног сунуть, сразу серьезно, с силой, от уздечки до яичек, прощупывая каждую венку – но Сережа только губы до боли закусывает, на площадку опять смотрит…       Тихими быть, значит.       …И ничего перед собой нормально не видит: заштормило, размотало, ядерное топливо внутри плавится – Дима кончиками пальцев едва ощутимо под головкой поглаживает и сзади бедрами плотнее притирается своим возбуждением, другой рукой сжимая сосок – так, что все тело совсем невозможно простреливает.       Остро до немоты хочется только одного: сейчас Диму поцеловать, вот прям в эту секунду – язык его своим почувствовать, привкус еще не выветрившийся сигаретный от одной на двоих, так засосать, чтоб застонал-заскулил, чтоб совсем у него крышу сорвало, чтоб эмоции через край, чтоб за задницу схватил, в себя вжал, чтоб…       Не здесь, конечно.       Порывом развернуться, глазами по глазам мазнуть, за другую руку его схватить – меньше секунды; и за собой следом дернуть в проем какой-то боковой, совсем странный – параллельный мир, – совсем темный; в темноте теряется дверной ряд – и Сережа Диму в по счастью приоткрытую первую заталкивает.       Конура какая-то два на четыре, до потолка коробками заставленная, меланжевая от тусклого света – поебать. Меньше секунды – ключом щелкнуть на ощупь одной рукой; меньше секунды – снова столкнуться, в волосы ему запутаться, за шею схватить, к себе совсем-совсем близко снова притянуть, в губы колко, остро, сладко – мало! – вплавиться, кусаясь и сразу зализывая.       И на ощупь по памяти шаг назад – спиной в стену вжаться, Диму на себя следом притянуть, так как нужно друг в друга впаяться-соприкоснуться, выгнуться ему навстречу. Пряди от парика колют шею, мешают, лезут – содрать его хочется…       – Оставь, – за кисть Дима в последнюю секунду придерживает; пальцы переплетает – и в стену сзади вжимает аккуратно.       – Поиграемся в сероволков? Устроим репетицию перед съемкой?..       Отрывается на секунду, в глаза ему смотрит, по лицу едва-едва кончиками пальцев поглаживая – и в глазах у Сережи такое сверкает, что становится слишком жарко. А когда он, так же взгляд не отрывая, свободной рукой Диму за бедро хватает, притирается, задевая членом член…       Пиздец.       Невыносимо.       Невыносимый.       Не отвечает уже ничего – что говорить, когда нечего говорить, – просто его снова так целует, что колени подламываются и заполошное сердце колотится в горло; по скуле, по шее, придерживая, не давая оторваться, проглатывая общий стон – и его подхватывает-приподнимает, коленом чуть шире расталкивая бедра – а он и не сопротивляется: поскуливает-выдыхает согласно и ладонью под ремень стекает.       Расстегнуть-приспустить – на ощупь, на автомате, расклеиваясь-отклоняясь на вытянутую руку – по рукам у Сережи дрожь торопливой волной: Дима ее языком чувствует – за кисть его придерживает, широким мазком по пальцам – а он только жмурится в этот момент – ослепительно.       И так же не глядя оба члена сжимает.       Крепко, так нужно, как хотелось – обоим хотелось: остро чувствует, физически – невыносимо, – слишком сладко. От головки, смешивая смазку в одно – и ниже, вдоль, медленно, слишком медленно.       А когда Дима его руку сверху своей накрывает, быстрее двигая, с оттяжкой, всей ладонью, шею одними губами кусает-целует…       Пиздец.       До звезд перед глазами.       Волной все тело окатило, сердце на секунду споткнулось, закричать-заскулить хочется – Дима чувствует и наперед это знает: языком по шее ведет до губ, стон его-свой в поцелуе топит, дыхание по одному на двоих горлу судорожно-равное, толчками, по пальцам – горячее, липкое…       Горько-пряное.       От губ Сережиных отрывается, отклоняется от него совсем чуть, в глаза ему смотрит – безумные, конопляно-зеленые, – пока их общее слизывает.       Но он…       Нет. Опять к нему, в него, тянется, целует-лижется, кончики пальцев прикусывает, языком между ними и по ладони.       – Пиздец… Ты пиздец, Сереж.       Глазами из-под ресниц довольно, хищно мерцает, и – контрольный, – в центр ладони целует.       – Успокоился? – Чистой рукой по волосам, по скуле, родинки кажутся совсем черными, пятна еще не замазанные белыми разводами, от улыбки мелкие мимические морщинки лучиками.       – Да я и не…       И в моменте, оглушенный еще, замирает: честно ведь если… Вроде нет больше ощущения близкой их одной на двоих смерти, не болтается больше тревога… Дышится легче.       Или кажется только?..       Да ну нет. Это понятно и логично, что конкретно он никуда умирать не будет, но очень большая его часть…       Да нет конечно, г-споди.       – Во-от. Это называется эмоционально-поведенческие копинг-стратегии .       – Каво?       – Забей. Будем в выходные заниматься саморазвитием… Я недавно лекцию одну по психологии…       – Давай мы лучше фанфики почитаем?.. Я там новые интересные нашел…       – По сероволку?       Мелькает у него во взгляде на секунду что-то – что-то тревожное.       – Сереж…       За лицо его приподнимает, чтоб снова прямо глаза в глаза, почти шепчет – почти целует, не пытаясь даже структурировать мысли-слова – просто потоком: как чувствует.       – Сереж, послушай… Они – неотделимая часть нас, да, но то, что мы будем должны сейчас сыграть…       – Прожить, Дим. Ты же знаешь, как я… Как ты… Как вообще все это делается…       – Хорошо, прожить… Это же не означает, что ты… Что вот прям ты прям меня по-настоящему убиваешь…Что он действительно прям навсегда насовсем умирает… Что с ними обоими…       – Типа квантовое бессмертие?       – Типа того… И мне почему-то кажется, что весь этот эксперимент по расшатыванию вселенной не то, чем кажется на самом деле… – И чем больше Дима все это проговаривает, тем больше и сам верить – вспоминать собственные теории? – в это начинает.       – Этот эксперимент – это цыганская телега, которая катится прямиком в ад нахуй…       – Но так же веселее… Да и тем более у Артема наверняка же есть какие-то мысли о продолжении этой всей… Истории…       – У него мысли чаще похожи на тараканов, которые лезут из жопы.       – Пусть так, но я уверен, что и он сам… Все это так не оставит…       – Топим котят, чтобы выдавить слезы?..       – Ну конечно… Ты же комиксы читал, знаешь – они бессмертны.       И себе Сережа не верит так, как Диме. Действительно верит; готов уже все это… Пропустить через себя. Показать. Актер он в конце концов или где?       Под руки ближе льнет – и сам ближе к Диме тянется, обнимая; остаются последние секунды вот так вот глупо и романтично пообжиматься, прежде чем – искусство выворачивать швы, – идти на грим-площадку-съемку, делать как надо, чтоб было как надо и вообще…              Во все это – болото с чертями, ментами, взрывами, добрым, разумным и вечным, поебать, – окунаться.       Изображать только рабочие отношения – хотя бы и касание мимолетное едва кто заметил.       – Ну а мы?.. – В шею Диме лицом жмется, плавится окончательно – окончательно под ладонями расслабляется.       Теперь точно не страшно.       – А у нас есть вечность.