Сбивчивое сочетание сердца и рассудка

Ландо, кажется, готов смириться со всем на свете. С вечно недовольными фанатами, со сплетнями по делу и без, с обсуждением за спиной, с неудачными влюблённостями, с очередной неудачной попыткой выиграть — наверное, чтобы оправдать даже не свои ожидания. Ландо готов кивнуть, ответить что-нибудь сдержанное, но смешное, чтобы не терять форму, и уйти с гордо поднятой головой. Уйти так, как должны уходить золотые мальчики каждой из команд, и больше никогда не оборачиваться, чтобы не столкнуться с осуждением, чтобы не увидеть — или не почувствовать, суть вообще не в этом — разочарование в глазах других. Ландо готов на всё, но не готов быть на втором месте. И в этом, конечно, слишком много логики и рациональной стороны. Потому что вырасти любимым ребёнком для всех, вырасти средним — не плохим, но и не хорошим — ощущается как отдельное наказание-испытание-пытка от Судьбы, Бога или Вселенной. Кто ж знает, что там, наверху, на самом деле сидит. Потому что, когда живёшь в полной семье, когда живёшь с друзьями, когда всё вокруг — сплошная сказка про принцев из последнего абзаца, само ощущение любви со стороны мира и его обитателей начинает казаться чем-то безусловным и неискренним. Ландо чувствует это. Чувствует безусловность любви, которая буквально сидит внутри, чувствует и ненавидит это ощущение сильнее, чем всё на свете, даже сильнее самого себя. Макс врывается в его жизнь также безусловно, безумно и странно, и переворачивает игру в свою сторону. Они никогда не говорят о любви прямо. Трогают друг друга за кончики пальцев или плеч на парадах, переглядываются и целуются глазами, взаимно молчат в переписках в директе с фейковых аккаунтов, тяжело дышат друг другу в уши, но не говорят. Для Верстаппена это — своеобразное самонасилие, досадная попытка победить и, может быть, единственная игра на везение, в которой заранее знаком результат. Он колется об Ландо, неумело спотыкается об травмы во время ночных переписок — вот-вот, и сгинет-сгниёт в них, потеряется окончательно — и всё никак не может понять, что с этим вообще делать. Потому что Макс — вечное противостояние, которое никогда не закончится. Как цикл: чуткий, отмеренный кем-то Оттуда заранее, и заявленный на Землю. Как родившаяся не в том месте Звезда. Макс не понимает добрых, но боится злых. Макс умеет говорить на нескольких языках, но почему-то всегда умалчивает, что одним из важнейших в этом списке является язык человеческих эмоций. Макс, Макс, Макс. Ландо всё чаще думает о том, что появление Макса в его жизни — какой-то одновременно переломный и проклятый момент, и боится превратиться в зависимого. С другой стороны, так же нельзя. Нельзя быть таким, нельзя с такой улыбкой, почти собачьей, смотреть каждому прохожему вслед. Нельзя угрожать на трассе, но в паддоке вести себя так, что ещё немного, и все на стену полезут. Максом вообще быть нельзя, но он, вопреки рассудку, таки есть. И это почти доводит до греха. Ландо не чувствует себя правильным, нужным или любимым, но почему-то оставляет Верстаппену сообщение. Всё так, как и всегда — закрытый аккаунт, полная приватность, вежливое приветствие и дурацкое содержание. Норрис не может иначе, Норрис не умеет не шутить через слово и превращаться в разбитое стекло. Макс отвечает ровно через четырнадцать минут и тридцать три секунды. Ландо хочет закричать в подушку. Слова больше не ощущаются колкими, слова не похожи на ножи. Верстаппен обнимает его сквозь текст — обнимает мгновенным соглашением на встречу, обнимает и целует, и нет ничего на свете лучше, чем этот момент. Можно отключить голову, написать Максу Фьютреллу пару ласковых, записать десять голосовых сообщений о том, насколько же всё хорошо и правильно, и, в конце концов, лечь спать, чтобы поскорее столкнуться с поцелованным Богом “завтра”. Они видятся чётко по расписанию: у Макса же тренировки. Макс — золотой ребёнок Ред Булла, Максу нельзя столкнуться с инженером и узнать, что его почти-отец Кристиан был разочарован его отсутствием. Макс выполняет все указания, отводит на прогулку после завтрака ровно полтора часа, и Ландо готов выстрадать каждое сказанное за это время слово, лишь бы не уходить. Им, как назло, разделяют гаражи. Мкларен размещаются у входа в паддок, и вся их территория — почти что дворец. Ред Булл прячутся в углу, где-то между Альпин и Мерседес, и Ландо даже не может злиться. Он всё понимает: у Макса нет времени на болтовню перед гонкой. Макс бы, даже если бы их расположили напротив, не выглядывал из моторхоума и до последнего бы пытался расслабиться, чтобы выступать с холодной головой. Ландо не может злиться, но думает про себя, коротко и колко: я согбен и совсем поник, весь день сетуя хожу, ибо чресла мои полны воспалениями, и нет целого места в плоти моей. я и з н е м о г и сокрушён чрезмерно; кричу от терзания сердца моего. Г о с п о д и пред Т о б о ю все желания мои, и воздыхание моё не сокрыто от Т е б я. Сердце моё трепещет; оставила меня сила моя, и свет очей моих, – и того н е т у меня. Ландо думает, думает, думает, но нисколько не отрицает реальности, какой бы гадкой и паршивой, почти на языке оседающей, она ни была. Макс чувствует эту попытку принятия практически пальцами, но молчит. Бессилие с крахом сваливается на не хрупкие плечи, превращается в груз ответственности — и уходит к остальным невыраженным эмоциям. Они не видятся практически весь уикэнд. Верстаппен везде: мелькает на камерах журналистов, безудержно болтает с сотрудниками, то и дело норовит вмешаться в чьё-то интервью. Везде, но не с Норрисом. Это, честно говоря, не ранит. Только отрезвляет: как бы бьёт по голове, кричит и вырывает внутренности. Трепещет так, мерзко и гнусно, да всё никак наружу вылезти не может. Ландо наблюдает за чужим гаражом издалека, но не находит в себе ни сил, ни повода подойти. День оказывается мусорным и забытым. Таким же, как и сотни дней до этого. От Монако сейчас впервые несёт горечью. Ландо возвращается домой слишком поздно, потому что лететь с друзьями — заранее гиблое (пьяное) дело. Возвращается, бросает чемоданы на пол, укрывается гладким одеялом и почему-то вспоминает о Максе. Они всё ещё не говорят и не общаются, но Норрису — впервые так отчётливо — кажется, что он его слышит. Слышит мысли, отдельные обрывки фраз и слов, слышит недосказанности. Те, из которых они всегда состояли и будут состоять. Написанные тринадцать сообщений сваливаются на Верстаппена, как дополнительная, но нисколько не мнимая ответственность, и Ландо начинает чувствовать вину. Макс, впрочем, действительно отвечает на каждое. Отвечает так, что кажется, что ему не всё равно: рассказывает о своих днях, о бесконечных обновлениях внутри команды, о разговорах с Кристианом про Йоса, о неудачных попытках оспорить поведение Келли. Рассказывает, в конце концов, о себе. Скриншоты тут же оказываются в диалоге с Фьютреллом. Ландо больше не думает, но до сих пор его слышит. Макс говорит так, как будто скоро исчезнет. Они видятся только через неделю. Верстаппен неумело выкрадывает у самого себя пару часов, предлагает пообедать и пройтись по первой береговой. Ландо надевает самые неяркие вещи, но сочетает умело — так, чтобы цвет к цвету, чтобы было не только красиво, но и необычно. Чтобы Макс подольше посмотрел. Двигаться вокруг собственных домов кажется странным. Норрис сглатывает окончания фраз, то и дело затыкается, копирует чужие жесты, впитывает всё сказанное и повторяет больше по инерции. Весь диалог — сбивчивое сочетание сердца и рассудка — рушится на моменте звонка. – Это Келли. Я могу ответить? Макс спрашивает так, словно действительно готов услышать “нет”. Ландо молчит, но всем видом буквально выкрикивает: меня окружают пустые предметы и я называю их т в о и м именем они молча стоят в ночной темноте они как будто живые. Они говорят не больше трёх минут. У Макса меняется лицо — он то кривится, то поджимает губы, то неловко, почти по-детски, прячет глаза, впитывает и насилует ими асфальт. Ландо терпеливо смотрит на этот акт бесконечной жертвенности, но думает, что сам бы никогда не позволил себе так сильно кричать. – Мне некуда идти, – Верстаппен прячет телефон в карман и тут же ускоряет шаг. Норрис еле успевает опомниться. – Она сказала, что меня не пустит. – Это твоя квартира. Верстаппен сжимает руку в кулак. Конечно, исключительно от бессилия. – Не хочу ей мешать. Ландо не знает, как они добираются домой. Может и знает, но вспоминать не хочет. Невозможно искренне хотеть вернуться в эти ощущения липкой тревоги, в бесконечное чувство вины — наверное, за то, что не может спасти — и тягостную тоску. Впрочем, Ландо знает одно. Келли извиняется. Пишет по десять сообщений раз в пять минут, умоляет вернуться, поговорить, оставить хоть какой-то, пусть и мнимый, но ответный след. Макс не отвечает, но читает внимательно, и это даже ощущается чересчур предательски. Поток теряет себя, когда речь заходит о темноте за окном. Конечно, Верстаппену не опасно идти домой, да и какой смысл бояться чего-то, если ты — такой человек. Конечно-конечно-конечно сыпется в голове Норриса и не оставляет следов. Поток теряется, но исчезает предательство. Макс, вопреки уговорам и навязчивым мыслям, остаётся на ночь. Ландо впервые считает Монако домом.