In your darkest hour

      Чувствуя своё странное сердцебиение, ощущая своë последнее мгновение, Цикл думал лишь об одном: лишь бы смерть была милосерднее жизни. Последние блики света исчезли вместе с ним, оставив полуночный мрак царить вокруг. Загробный холод окутал его и он не мог смириться с тем, что даже в небытие его одолевают такие простые ощущения.       Холодно. Холодно. Холодно. Его бы могла согреть мантия, сшитая бережными швами и морщинистыми руками, но он не прикасался к ней уже года. Последнее прикосновение, совершенно случайное, ненамеренное — когда он сжимал шею его двойника, его света, его тени. Взгляд, смотревший на него из-под чёлки, бередил его несуществующее сердце, ведь смотрел тот не с ненавистью, не с отвращением, а с жалостью, пониманием и страхом. Как будто говоря ему: «Я понимаю, что ты чувствуешь. На твоём месте я поступил бы также. Мне жаль, что так вышло». Но ощущение беспомощной ненависти, зависти, боли и зависти опять притупило все его благородные чувства.       Сегодня собрались все его болезненные ощущения на этом банкете загробной жизни, и он единственный, кто не может утолить свой голод.       Голодно. Голодно. Голодно. Он пытается вспомнить, что ему могло нравится при жизни: бананы, дыня, вино, ананас… Последнее вызывает чувство тошноты, но ему просто нечем блевать! Поэтому он продолжает: ушки, шоколадные булочки, картофель, круассаны. Все вкусы, которые давно уже позабыты, но все ощущения, которые навсегда остались на его языке. Ничего не помогает. Сосущее чувство норовит съесть его изнутри. Цикл смеётся, ведь у него всё ещё есть «нутро»!       Как будто этого было недостаточно, темнота разбивается на тысячу осколков, оглушая его в какофонии звуков и боли. Яркий свет пробивается сквозь открывшееся пространство, ослепляя его окончательно.       Больно. Больно! Больно! Прежде ничем не напоминавший о прежней боли глаз снова разжегся, как окаянный. Испуганное лицо, ослабевшее лицо, его измученное лицо смотрели на него из всех углов. Их имена, он хочет позвать их по именам, но не может! Всё испарилось с его долговременной памятью! Всё, что осталось, это глупое наставление, услышанное им когда-то от родителей, от соседей, от всех людей их проклятого острова: «Вселенная ведёт, мы лишь следуем». Он хочет разбить в дребезги и его, навсегда порвать связи, видеть не хочет ни их лиц, ни их имён. Но, пожалуйста, оставьте хотя бы их имена!       Последнее, что он ощущает, прежде чем наконец сдаться, это страх, обволакивающий его со спины.

***

      Первое, что он ощущает, когда открывает вновь глаза, это плотные объятья и свои дрожащие руки. Его зрение затуманено слезами, которые он не помнит, чтобы плакал. На переферии сознания какие-то остатки эмоций, оставившие в нём это зерно раздора, а перед ним — такое же заплаканное лицо его света, тени и двойника.       Сиффрин держит его за руки. Вокруг него собралась вся его семья. Мирабель обнимает тебя со спины, Бонни повис на плече, Изабо приобнимает вас всех, а Одиль осторожно гладит тебя по голове. К горлу снова подступают слëзы. Как же ты рад, что помнишь их имена!..       Сиффрин, наконец отпустив твои руки, обнимает тебя и говорит:       «Добро пожаловать домой, Сиффрин».       И ты обнимаешь его в ответ.