адорация.

Когда солнце давно ушло за горизонт, даря луне просторы неба, волны пенятся и с жаром бросаются все выше к берегу, держась за голые ступни пришедших зевак полюбоваться шумом моря. Когда Джисону было пять, он приходил сюда чаще. Нельзя сказать, что его детство было несчастливым. Родители действительно любили сына, дарили ему игрушки без повода и никогда не забирали с детского сада последним, но порой их не хватало – поздним вечером, когда кажется, что монстр из-под кровати вот-вот вылезет и украдет в свое пугающее измерение, на утренниках не видеть родных лиц и читать заученный стишок чужим взрослым. Он знал, что ему не желают зла. Он не знал, почему ему вообще ничего не желают. Время бежало, спотыкаясь о черные полосы неудач и поражений, и двигалось куда быстрее на белых, пусть и порой таких коротких. Когда Джисон наслаждался моментом, ему казалось, что время никогда его не щадило – кто-то нарочно двигает минутную стрелку циферблата. Пенистые волны мочили его голые ступни, а ветер ласково путался меж коричневых отросших волос. Он приходил на берег каждый раз, стоило почувствовать проигрыш во внутренней борьбе, а к двадцати двум годам, когда со взрослением чувства притупляются, а обида на такую жизнь, его окружавшую, все возрастает, приходить на излюбленное место приходилось чаще. Казалось, что где-то неподалеку стоит пятилетний Джисон: худощавый и высокий, в смешной футболке с любимым мультсериалом и с прилипшим к коленкам влажным песком, и все хочет спросить. Неужели мы не справились? Погода совсем испортилась в считанные секунды – небо озарили темные, черные тучи, перекрывая свет и отблеск луны на морской глади, словно тотчас на землю обрушится плотный дождь, прохлада вечера кутала тело в свои оковы, от чего табун мурашек шустро бегал по коже. Джисону такое более чем нравилось. Чувствовать себя гармонирующей частью в обилии хауса природы. Всю жизнь, которую мог помнить, он провел один. Тишина стала приятелем куда больше, чем пятнадцати минутная дружба с соседом по парте, когда ваше объединение происходило лишь на контрольных в честь большого уважения и взаимопомощи друг другу, а после все становилось как прежде – Джисон никто, и был он никем. Одиночество не значило, что ему это не нравилось, но оно говорило, что ему никогда не будет к кому обратиться. Так продолжалось до гордых двадцати лет, когда к нему, настойчиво и прилипчиво, обращался сокурсник с потока. По каким причинам и для чего Джисон не догадывался, было видно, что парень не выглядел как человек плохого воспитания, речь его была достаточно большой и грамотной, правда часто перебивалась с китайского языка на неродной ему корейский. Тогда казалось, что можно дать шанс. Ченлэ, в свои тогда двадцать один, был заводным и душевным, смеялся с любой услышанной шутки, был легок на подъем, а за собой поднимал и Джисона, своего хорошего и ценного друга. Правда, чем старше они становились, тем больше оседало проблем: длинные чеки после покупок, быстро пустеющие карманы, нехватка времени и денег, как будто кто-то нарочно их торопит все вылететь из родного гнезда, а вслед за этим ухудшалось и настроение. Не всегда хотелось возвращаться в пустой дом, где тебя никто не ждет. То ли под влиянием Джисона, то ли своего возраста, Ченлэ тоже стал куда спокойнее и тише. Он не терял своего огня в сердце, но заметно приубавил его пыл, так надеявшись, что сумеет пронести его сквозь накипь усталости и серых будней. Иногда они вместе выбирались к морю, поглядеть, как оно никогда не утеряет своего сияния, оно будет биться об прибрежные, большие, острые камни, мочить рыхлый песок и радовать приезжающих людей. Порой Джисон приходил сюда один, как сейчас, но всегда, не смотря на день недели или погоду за окном, он знал, что Ченлэ придет вслед за ним. — Как думаешь, — осторожно начинает, слыша позади себя мягкие шаги и шорох песка, заранее понимая, кто к нему следует, — мы всегда будем вместе? — Что за вздор? — удивляется и скрещивает руки на груди. На нем длинная футболка и закатанные свободные брюки, чтобы волны не касались одежды, яркие рыжие волосы под гнетом ветра разлетались в разные стороны, – я твой друг, а ты мой. Мы будем друзьями, пока вместе не состаримся, не купим дом недалеко от моря и не заведем собаку. — Почему собаку? — спрашивает, поворачивая голову к парню. — Не знаю. Я бы хотел показать ей красоту моря тоже. И, может быть, она заставит нас двигаться больше, чтобы наши кости не так быстро ослабевали. Приевшееся молчание поглотило берег, что даже волны на минуту успокоились и бросили идею достать до верхушки крон деревьев. Это не казалось неловким, наоборот, приятно оседало на плечи и гладило по голове, словно сопереживая тому, что тяжким грузом свалилось на неокрепшую спину, от чего вечно приходится сутулиться. Лето в это году выдалось не таким теплым, каким его прогнозировали в конце мая, пусть и удавалось выловить друг друга в жаркие послеобеденные дни, но тогда всегда приходилось прятаться под кепками или забегать в большие магазины, чтобы пару тройку минут простоять у отдела с холодильными камерами. Такую погоду, хмурую и облачную, они любили больше. — А что будет после того, как мы выполним этот план? У нас будет собака, о которой мечтали, красивый домик и вид на песчаный берег из окна. Но что дальше? — Дальше что-нибудь придумаем, — Ченлэ смотрит внимательно, переключаясь то с прищуренных от ветра глаз, то на пухлые губы, что парень по привычке кусал и не оставлял в покое, — давай для начала будем вместе до долгих шестидесяти одного, когда нам придется покупать трости, а волосы станут редкими и седыми. Джисон знал, что Ченлэ желает ему только лучшего. Где-то недалеко заиграл шумный джаз, что доносился из настежь открытого окна, мешаясь с звонким смехом. Джисону не нужно оборачиваться, чтобы знать кто это – каждую субботу в одно и то же время одинокая вдова приглашала к себе узкий круг знакомых лиц и угощала их напитками, начиная от легкого шампанского и заканчивая шумом и грохотом пустых бутылок дорогих виски Глэнфарклас, которые, по словам милых бабушек, ее соседок, она незаметно воровала из магазина на противоположной улице. О ней ходили слухи, далеко не приятные, но ее это ни капли не волновало. Потеря любимого мужа ударила по ней, а Джисон думает, что одиночество, все же, подвластно не всем. — Как долго ты сможешь пробыть мне другом? — спрашивает, а Ченлэ на это слегка хмурится, раздумывая над услышанными словами, но спустя пару секунд отвечает. — Так долго, насколько ты мне позволишь, Джисон. Я не хочу уходить от тебя. Ченлэ подходит чуть ближе и осторожно тянется к чужой ладони, еле касается, сам от себя не ожидая напрягается, но расслабляется сразу же, следует парню переплести их пальцы. Рука Джисона большая и теплая. Ченлэ бы хотел держать ее в своей вечность. В месяц, когда на улицы большого города впервые оседает снег, превращая все вокруг в белое полотно, когда пальцы без перчаток начинают краснеть от холода, Ченлэ понял, что бесповоротно и неоспоримо влюбился. Джисону нужно было время – порой неделю, чтобы он провел время в круглом одиночестве, как всю жизнь привык, а порой и на час, когда сбегал к берегу и волнам. Он давал знать, где его стоит искать, и знал, что его обязательно найдут, потому что порой одиночество не подвластно даже ему. Ведь когда долго смотришь на море, начинаешь скучать по людям, а когда долго смотришь на людей – по морю. Ченлэ скучал по нему всегда, когда смотрел то на людей, то на море. Скучать никто из них двоих не любил, поэтому по отдельности их редко увидишь. Тоска пропитывает голову и неприятно комкается под сердцем, другим словом, мешает жить и появляется лишь в тягость, но когда наступает время расставаться, тяжело приходится всегда. Не потому, что не хочется, а от того, что начинаешь скучать. Когда в белом старом доме, в настежь открытом окне снова начинает играть джаз, Джисон думает о любви. Порой хочется убежать далеко, да настолько, что не отыщет никакой самый внимательный сыщик, спрятаться за горных хребтом или залечь на морское дно, не рассказав его секреты, но когда он стоит рядом, сжимая в своей крохотной, бархатной ладони большую и теплую, стоит с высоко поднятой головой наперекор всем громовым тучам, хочется лишь остаться. Незачем бежать, когда меня ждут здесь и никогда там. — И не уходи. В этом нет смысла, — шепчет, заглядывая за горизонт – он верит, что где-то далеко за ним есть то, что глубоко скрыто от человеческих глаз, но открыто тем, кто так жаждет его пересечь. То, что кажется недосягаемым и бесконечным, большой обрыв к просторам космоса или упавшие с неба звезды, что никак не могут вернуться домой. Ченлэ смотрит на чужой профиль внимательно, восхищенно. Нагретый песок от дневного солнца наконец остыл, больше не даруя свое тепло босым ногам, лишь неприятно прилипает к щиколоткам и икрам, а после исчезает в настигших волнах. Чайки пролетают, еле касаясь морской глади, и вновь взмывают ввысь. Джисон снова кусает губы и думает о родителях. Когда ему было пять, он не мог думать о любви. — Знаешь, я… — Ченлэ осторожно начинает, но тут же остается перебитым. — Я люблю тебя. Джисон произносит на выдохе и замирает, так отчаянно надеявшись, что ладонь не почувствует резкого холода, а душа не будет покинута. Волны достигли своего пика, чайки резвились где-то вдалеке, а в знакомом окне снова раздался джаз. Признание настигло безудержно и моментально, добравшись от осознания до самого укромного места в тайне сердца, о которой Ченлэ узнал лишь сейчас – оно неприятно трепетало и болело, кричало о наконец заживающей ране и требовало большего. Больше объятий, прикосновений, ласки и заботы, требовало Джисона целиком и полностью, забрать его себе и никогда не отпускать, лишь к берегам моря, побыть одному и подумать о том, что же будет, когда ему станет шестьдесят один. — Ты меня любишь? — переспрашивает в полголоса, не веря услышанному. — Да, я люблю тебя, Ченлэ. Я тебя люблю. В месяц, когда на песчаный пляж большого города надвигаются грозовые тучи, превращая вокруг в темноту, когда ладонь все крепче сжимают в своей, Ченлэ понял, что влюбился в его вечность. Когда Джисону было двадцать два, а Ченлэ на год больше, когда море беспокоилось и переживало за чужие сердца, любовь победила одиночество. Когда календарный год отметит их шестидесяти однолетие, они будут думать, кто же вечером пойдет выгуливать собаку к пляжу, показывать ей волны и наконец научит плавать. Большой белый дом, на строительство которого потратили половину любви и куда больше средств, будет стоять неподвижно долгие годы, в южном окне озаряя бесконечные просторы моря. Женщина, пережившая свой разрыв, сгребла опустошенные бутылки в большой пакет и выбросила его в мусорный бак во дворе большого многоквартирного дома, и закурила, кутаясь в наспех накинутую на плечи шубу. Слухи ее не волновали, а одиночество более чем. Когда она смотрит на волны и горизонт, то ни о чем не думает и ни по кому не скучает. Из ее квартиры тихо доносится джаз. Казалось, что где-то неподалеку стоит пятилетний Джисон: худощавый и высокий, в смешной футболке с любимым мультсериалом и с прилипшим к коленкам влажным песком, и все хочет спросить: Неужели мы справились?