–
Кристины Даэ нет здесь?
– Кристины Даэ? Нет, – ответил Ришар. – А что?
Что же касается Мошармена, то у него не было сил говорить. Он был в худшем состоянии, чем Ришар, потому что Ришар мог ещё подозревать Мошармена, но Мошармен стоял перед лицом великого таинства, того, которое заставляет человеческий род дрожать со дня сотворения мира, – неизвестность.
– Почему вы спрашиваете, здесь ли Кристина Даэ? – продолжал Ришар при впечатляющем молчании, которое сохраняли все присутствующие.
– Потому что её надо найти, – важно ответил Мифруа.
– Что вы имеете в виду? Она изчезла?
–
Да, мсье.
– Немыслимо!
– Эрик, я сказала Вам, что приду, но Вы решили вырвать меня прямо перед спектаклем из собственной гримёрной!
– Это всё потому, что я не хочу, чтобы на Вас смотрели, словно Вы никто и таких как Вы сотни. Нет, они ошибаются: таких как Вы, Кристина, не сыскать во всём мире. Уж мне-то поверьте. Я знавал много людей, и какими бы богатыми или красивыми они не были, поверьте, Кристина, ничего не сравнится с Вашим душевным миром. Он словно дивный сад, который я видел в персидском императорском дворце. Я полюбил Вас не за Ваш голос или красоту, хотя они тоже, несомненно, прекрасны. Я полюбил
Вас. Просто
Вас.
Кристина посмотрела на Эрика по-новому. Она уже не почувствовала сквозь его белоснежную маску слепой одержимости. Это впервые не была ревность, ведь её нельзя было перепутать с чем-то другим. Она все-таки поймала его взгляд. Увиденное просто невозможно было не узнать, ведь в его глазах она прочла всепоглощающую любовь. Не ту, которая всё это время намеренно вела его на поводке, подводя всё ближе к пропасти безумия. То было нежное чувство, возносящее его к пику вдохновения. А ведь все те «крысы», вроде новых директоров Оперы – Армана Мошармена и Фирмена Ришара, – уже было разбили на осколки его последнюю веру в прекрасное. Они безудержно крушили все высокие ноты в ариях великих произведений лишь только присутствием Карлотты Гудичелли на сцене. Один вид её вызывающих нарядов, которые явно на два размера меньше её настоящего, приводил того, кого звали Призраком Оперы, в неистовство. Эрик не мог представить кого-либо другого, кроме Даэ, на месте Маргариты из «Фауста».
– Кристина, любовь моя, ты не заслуживаешь такого отношения к себе. Эти люди тебя не достойны. Ришар не видит и не понимает, какое чудо таится в твоей душе, в тебе. Твой голос - бесценный дар и, я надеюсь, бальзам для моей уставшей израненной души, – говорил он размеренно и каждое его слово как будто тихо впечатывалось каждым его новым шагом в пол.
Комната, которую он сам себе возвёл ещё во время стройки Оперного театра, была увешана нитями-мыслями. Это были мысли Кристины, уже не помещающиеся в черепной коробке. Она впервые поняла, каким одиноким был тот, кого все в Опере боялись, тот, который смотрел все постановки один, в той самой ложе номер пять. В тот злополучный день, когда Кристина сорвала маску с лица её Ангела Музыки, она ужаснулась. Но сегодня же она вдруг резко встала напротив него, перекрывая путь его задумчивым метаниям.
– Эрик, Вы можете не надевать маску в моём присутствии. Я, – она вдруг подняла глаза на него, пытаясь вновь уловить взгляд, – больше не испугаюсь вас.
Лишь одна фраза, а столько надежды поселилось в одной человеческой душе. Столько надежды не видал даже Нотр-Дам де Пари. Руки Эрика дрогнули, когда он увидел сияющие глаза Кристины. Искренние глаза хористки проткнули Призрака Оперы копьями, которые вонзились в его «сухое» сердце, заставляя кровь хлестать багровым фонтаном и запуская механизмы, которые возвратили его истинное «Я» практически мгновенно. То «Я», которое исчезало капля за каплей, когда родители не забывали упомянуть о том, что Эрик родился уродом. То «Я», которое даже после освобождения из той клетки, которую отец и мать величали «домом» для путешествий с цыганским табором, не восстановилось ни на грамм. То «Я» маленького мальчика Эрика, который просто хотел быть любимым, несмотря на свое уродство.
Пока грудь Эрика вздымалась, словно он только что сбежал от стаи разъярённых волков через тёмный январский лес, сам Призрак даже не заметил, как Кристина стала на три шага ближе к нему. Бледные нежные подушечки пальцев уже было поддели края маски, как вдруг тот, кого Даэ считала Ангелом Музыки, дёрнулся от неё, как мотылёк, коснувшийся крыльями огня. Она с непониманием посмотрела на него, нахмурив брови так, что выражение её лица мгновенно добавило ей лишних лет десять.
– Кристина, ангел мой, я понимаю, что тобой движет любопытство, но я не выдержу, если ты снова закричишь или, того хуже, заплачешь. Это разорвёт мою душу в клочья.
Девушка закусила нижнюю губу, теперь уже явно ощущая неловкость от того случая, когда практически забилась в истерике, увидев настоящее лицо Эрика. До того злосчастного дня она даже могла бы подумать, что Эрик настолько красив, что ему приходится намеренно скрывать часть лица, чтобы не выделяться. Но теперь, когда Кристина вновь подошла к нему ближе и он всё-таки позволил её рукам снять маску, теперь для неё он был красив, нежен, чуток, романтичен, силен, талантлив, умен, незауряден и в то же время одинок, раним...Она представила его ребенком. Да, в Кристине Даэ, в отличие от других людей, скрывался не только талант восхитительно петь, но и видеть, а, может быть, даже слышать человека. Теперь он для неё был, как море, каким она любила любоваться в детстве. Все её чувства к нему переливались шумом прибрежных волн и сияли то ярко-голубым, то изумрудным, то почти белоснежным. После того, что увидела Кристина в его глазах, её словно накрыло той самой переливающейся волной. Она осознала, что перед ней стоял не ужасный, кровожадный и жестокий Монстр, а маленький мальчик Эрик, который, наверняка, за свою жизнь очень многое повидал, который знает, что такое боль, одиночество, предательство...
Девушка лишь смогла вымолвить:
– Вы действительно любите меня?
Кристина терпеливо ждала, пока Эрик ответит. Когда она задавала этот вопрос, то действительно подумала, что сейчас её Ангел Музыки, как обычно, скажет, что она его святыня, источник вдохновения... И она хотела это услышать.
Спустя минуту все тот же Призрак Оперы вдруг заговорил, но не обычным своим голосом, а более сухим и грубым, будто в его горле находилась целая пустыня, в которой разбушевалась песчаная буря и песчинки царапали стенки его горла:
– Я долго думал об этом, моя прекрасная Кристина. И вот, что я Вам скажу: я знаю, что вы источник света в моём царстве тьмы. Всю свою жизнь я шёл за волшебным голосом, зовущим меня сюда. Именно здесь, в Опере, я думал, что найду своё успокоение, что здесь моё место, где я смогу, наконец, стать любимым. Но, когда я понял, что этот голос был Вашим, я осознал, что я пришёл сюда не для того, чтобы тешить своё самолюбие, а для того, чтобы подарить что-то большее тому человеку, чей голос привел меня сюда. Я люблю Вас, Кристина. Вы мой светоч любви. Пусть для таких, как де Шаньи, Вы лишь красивая игрушка, которая должна стоять рядом, даже если они этого не осознают, но я люблю Вас и хочу дать Вам волю самой вершить свою судьбу.
« – Самой вершить свою судьбу, – повторила она про себя, замирая. - Он хочет дать мне то, чего я так отчаянно желаю».
Кристина Даэ всегда завидовала ветру, его быстроте, лёгкости и свободе. Каждый раз, когда парижский ветер поддевал её светлые кудри, она думала, что он хочет унести её с собой в бескрайнюю высоту неба, где она смогла бы, расправив крыля, летать, как птица. Так она бы могла улететь туда, куда только пожелает. Захочет – полетит к острым скалам Монблана, а захочет – вообще к бушующим волнам её родного Северного моря. Всё это может ей дать только Эрик.
Кристина подняла глаза на него:
– Пообещайте мне, что сдержите своё слово.
Сердце Эрика вдруг было заколотилось от приятного чувства. Но он, как и всегда, совладав с собой, спокойно кивнул.
– Клянусь, моя прекрасная Кристина Даэ.
В ту же ночь Парижская Опера потеряла двух великих людей. Восходящая оперная дива исчезла бесследно, не объясняя ни слова никому. А тот, от упоминания прозвища которого все в театре начинали трястись в ужасе, ушёл с «размахом». Прямо во время последней постановки «Фауста» в этом сезоне, пятая ложа загорелась, а конверты с сургучной печатью разлетелись по всему залу. Директора, выловив и вскрыв один из них, выдохнули с облегчением. Письмо гласило:
Спи спокойно, Париж.
Обретшего любовь оставляют муки.
Призрак Оперы.
