***
Джина была оплотом спокойствия для Томаса, и все в доме это прекрасно знали, включая их самих. Он всегда тяжело воспринимал поездки Джины на смены в госпитале, а уж когда смены были на двое суток подряд, то для него это превращалось в пытку. Она всегда догадывалась, что Томас болезненно боится упустить ее из виду и потерять, лишиться человека, который доставляет ему радость. Успокаивает. Несет тепло, ласку, убеждает его в собственной значимости, убаюкивает одним своим присутствием ночью. Джина прекрасно видела это, прекрасно понимала, делала все, чтобы ему не было так больно. Иногда его привязанность была настолько отчаянной, что больше походила на собственничество. Любой чужой человек, смевший заговорить с Джиной, виделся Томасу врагом с самыми дурными намерениями, и если ситуация того позволяла - он всеми силами показывал, какая опасность грозит собеседнику, если он продолжит. Крепко брал Джину за руку. Клал свою огромную руку ей на плечо. Попросту стоял прямо за ее спиной, прожигая взглядом чужака. Что уж говорить, даже дяде иногда доставалось - их с Джиной небольшие стычки зачастую кончались тем, что Томас появлялся в дверном проеме, нависая над Хойтом огромной скалой с немым обещанием забыть о родстве и выкинуть его в дорожную пыль. Все это Джина понимала. Ему было больно и страшно. Но она не до конца понимала, почему он начинает ее избегать, когда злится. В нем всегда плескалась подавленная годами агрессия, но когда она переливалась через край, то Томас был похож на разъяренного быка. Казалось, даже его глаза наливались кровью, дыхание было тяжелым и шумным, и никто бы не удивился, если бы он с ревом бросился протаранить очередную жертву. Но почему он избегал Джину? Она всегда была той, кто успокаивала его, давала ему почувствовать себя значимым и любимым, и она была готова на это всегда, даже когда он был больше похож на животное. Но он закрывался в подвале на долгие часы, порой даже не приходя к ней спать. Боялся ей навредить в гневном порыве? Мысли прокручивались как бесконечная виниловая пластинка, пока Джина принимала душ и готовилась ко сну. Ей всегда безумно хотелось спать после смен, но сейчас она делала все на автомате - даже сонливости она сейчас не чувствовала, слишком обеспокоенная и теперь такая же напряженная, как остальные Хьюитты. Хотелось помочь Томасу, но хочет ли этого он сам? Нужно ли ему сочувствие, когда он так разъярен? Джина потуже затянула пояс халата и села с ногами на постель, устало вздыхая и задумчиво глядя в стену. Стоило просто поспать, дождаться утром, и скорее всего буря к тому времени стихнет, но... слишком тревожно было. Слишком противоречивые чувства. Из транса ее вывел внезапный скрип двери комнаты. Она встрепенулась и одернула полы халата, думая, что войдет дядя или мамушка, но в дверном проеме показалась огромная фигура. Томас. Пришел сам. Джина с одного взгляда могла сказать, что он не был сейчас ласковым гигантом, к которому она привыкла - все его тело было напряжено, от чего он казался еще больше, чем обычно, а взгляд исподлобья казался тяжелым, даже голубые глаза отливали свинцом. Он все еще не был в лучшем расположении духа, но пришел к ней сам. – Привет, - почти шепотом произнесла Джина, стараясь мягко ему улыбнуться. Она не знала, стоит ли это делать, но хотела дать ему понять, что все же искренне рада его видеть, - не хотела тебе мешать, пока ты закрылся. Томас не ответил никаким привычным ему жестом. Он шумно выдохнул и прошел в комнату, закрывая за собой дверь и останавливаясь прямо напротив Джины. Та смотрела на него снизу вверх, обнимая колени и стараясь не поддаваться предательскому холодку, бегущему по позвоночнику. – Надеюсь, все хорошо. Ее голос прозвучал еще тише. Нет, она совсем его не боялась. Просто... не хотела задеть его. Не хотела сделать еще хуже. Из любви, а не страха. Томас простоял, похоже, не меньше минуты, глядя на Джину сверху вниз и медленно перебирая пальцами. Жест напряжения и нервозности. Она прекрасно это знала. Она хотела протянуть руку, чтобы взять его ладонь в свою и погладить, но Томас опередил ее, внезапно подавшись вперед и практически сгребая ее в охапку. Девушка резко выдохнула от удивления, когда он с легкостью поднял ее с постели, держа на весу и крепко прижимая к себе. Даже слишком крепко. – Я тоже рада тебя видеть, правда... Я скучала, - чуть сдавленно проговорила Джина, осторожно поднимая руку и проводя пальцами по его спутанным кудрявым волосам. Томас отозвался шумным, почти звериным вздохом, опуская голову и утыкаясь лицом в ее шею. Жест любви и привязанности, сейчас приправленный напряженным волнением. Джине не показалось, эти объятия были даже слишком крепкими - Томас обычно всегда помнил о своей безумной силе и сдерживал ее, будучи рядом с любимой женщиной, но сейчас это для него было трудно. Ей казалось, его огромные руки сжимают ее ребра почти до хруста, но не до ощутимой боли. Но через несколько минут каких-то отчаянных объятий Томас наконец ослабил хватку - вот только вместо того, чтобы совсем отпустить Джину, он сделал еще шаг к постели, опускаясь на нее вместе с девушкой в своих руках. Джина не знала, что и думать. Ему нужно вот так полежать и успокоиться? Обнимать ее и слушать ее голос, пока не заснет? Или... или что-то еще? Ответ не заставил себя ждать. Огромные сильные руки заскользили по ее телу, объятия переходили в попытки погладить ее, ощутить под пальцами изгибы ее тела - но это не было как обычно нежно. Движения рук Томаса были заметно более резкими, пальцы надавливали на мягкую кожу, вызывая сдавленные вздохи. Напряжение, жесткость, нетерпение. Их взгляды встретились, и Джине даже спрашивать больше ничего не нужно было. Взгляд исподлобья теперь говорил не о раздражении и агрессивности, а обо всех подавленных эмоциях, которые в нем были. Включая отчаянное желание никогда ее не отпускать. Томас подался еще ближе, практически прижимая Джину к постели. Его руки продолжали изучать ее тело, бесцеремонно пролезая под халат, а после и вовсе распахивая его, избавляясь от последней преграды. Джине, кажется, стало тяжелее дышать - то ли от того, насколько рьяно он принялся за ласки, то ли из-за того, с какой силой он прижимался к ней, вжимая в постель своим огромным телом. К такому она не привыкла. Практически всему, что касалось занятий любовью, она учила Томаса сама - поцелуям, ласкам, тому, в каких местах тело наиболее к ним чувствительно, тому, как понять, что Джина хочет большего... он понимал свою силу, старался быть как можно более аккуратным, чтобы не сделать ей больно в таком деликатном деле. Конечно, иногда он настолько распалялся, что постель под ними угрожающе скрипела, намереваясь проломиться, а сама Джина еще несколько минут после того, как все заканчивалось, видела мерцающие звездочки в глазах. Иногда такие его жаркие порывы оставляли после себя небольшие синяки, но Джина никогда не была против этого. Наоборот, она с усмешкой смотрела на них, считая напоминаниями о прекрасном времени, проведенном вместе с ее любимым великаном. Но сейчас его поведение было ни на что не похожим. Его прикосновения совершенно не были аккуратными, его пальцы сжимали кожу Джины так, что она даже зажмуривалась. Он не волновался, что может придавить ее своим весом, что может сжать ее грудь в своих огромных ладонях слишком сильно. Это не было больно, он все еще помнил себя, но... это было жестко. Резко. В каждом движении сквозило нетерпение на грани потери рассудка. Джина и слова не могла произнести, пока он изучал ее тело, сжимал самые податливые и чувствительные его части с голодным взглядом и звериным фырканьем. Он даже не снял маску - он всегда делал это, когда они были одни. Всегда открывал лицо перед ней, зная, что Джина обязательно будет одаривать его чудовищное лицо самыми нежными поцелуями. Сейчас ему было совершенно некогда - его желание выплеснуть все накопившиеся противоречивые чувства застилало ему глаза. Джина в первые моменты не понимала, против она или нет. Все произошло настолько быстро, что ей было тяжело сориентироваться, вообще понять, что именно происходит. Такая резкость была непривычна, она впервые чувствовала себя не просто крошечной в его руках, а слабой. Она только сейчас понимала, насколько Томас сильнее нее, что могут сделать с ней его огромные руки... но не делают. Даже сейчас, когда он так нетерпелив, когда не видит ничего, кроме желания. И все же она не была против. Да, резко. Да, слишком резко. Но... он не причинял ей боль. "Выражает свою боль через любовь," - подумалось Джине, когда он уткнулся лбом ей в плечо, обдавая ее кожу горячим дыханием. Ей так хотелось помочь ему пережить все те дурные чувства, что не давали ему покоя... и сейчас он просил у нее любви, в самом чистом, практически первобытном ее виде. Она даст ему эту любовь. Джина наконец протянула руки, зарываясь пальцами в волосы Томаса, все еще держащего голову у нее на плече. Погладила его мощные плечи, судорожно вздыхая, когда его пальцы сжали ее бедро. Он мог продолжать, и это было понятно без слов. Томасу слова и не нужны были. Почувствовав даже отголоски отдачи, он окончательно спустил себя с поводка. Халат оказался сдернут с Джины одним рывком, оставляя ее полностью обнаженной перед шумно дышащим разгоряченным зверем. Девушке было сложно вести себя тихо - громкие вздохи, постепенно перерастающие в резкие стоны, срывались с ее губ от каждого прикосновения, от того, как огромные ладони сминали ее грудь, оглаживали талию, сжимали белые бедра. Это было даже в каком-то смысле невыносимо. Непривычно, странно, но по-своему так хорошо... И все же маска наконец была отброшена прочь. Но не для нежных поцелуев - Томас немедленно вновь опустился к ее шее, покрывая ее грубоватыми поцелуями... и укусами. Джина чуть было не вскрикнула, чувствуя, как его зубы не со всей силой, но все же ощутимо впиваются в кожу, оставляя заметные следы. Это была отметка, знак, напоминание о том, что никто не смеет прикасаться к Джине кроме него. Дыхание застряло в горле Джины, когда параллельно с этой жаркой экзекуцией она почувствовала как грубые пальцы Томаса скользят вниз по ее животу, меж бедер, меж розовых лепестков. Хоть даже это было так же резко, но он и сейчас не забыл их договоренность... "Если почувствуешь, что я влажная там - это значит, что я очень тебя хочу," - говорила ему Джина в их самую первую ночь. Он никогда не забывал этих слов, не забыл и сейчас, даже тогда, когда совершенно терял голову. Ее любимый Томми никогда не причинит ей зла. И Джина хотела. Она даже не успела заметить, как от этих пламенных ласк на грани боли она сама дошла до такого. Щеки горели, дыхание сбивалось... а Томас ощутил влагу на пальцах. Все было так, как должно. Девушке показалось, что он практически зарычал в этот момент. Томас отстранился от нее и приподнялся, наконец дав вдохнуть полной грудью, но ненадолго - только для того, чтобы стянуть с себя мешающий галстук и уже мокрую от пота рубашку, а затем и приспустить брюки. Джина резко выдохнула, наблюдая за этим зрелищем: в его огромном теле была недюжинная сила, которая теперь была еще больше ощутима... а уже налитый, напряженный член едва ли не подрагивал, настолько Томаса захлестывало сдерживаемое из последних сил желание. Девушка понимала, что он больше сдерживаться и не будет. Что его терпение окончательно истощилось, а ее собственное возбуждение развязало ему руки. И ей нечего было возразить. Джина даже не успела что-либо сделать сама - Томас снова опустился, едва ли не ложась на нее так, что дыхание снова сперло, и одним сильным движением развел ее бедра, прижал свое достоинство к горячим, скользким лепесткам. Только этого уже хватило, чтобы он издал глухой рык, резко толкнувшись бедрами, скользя меж ее бедер. Джина прекрасно понимала, что он намерен сделать, и узнавать у нее, насколько она к этому готова, он явно не собирался - ему было достаточно уже того, что она тоже хотела его. Этого хватало сейчас. Остальное его практически не волновало. Джина едва могла дышать, тело покрылось испариной - то ли от соприкосновения с его горячей кожей, то ли от непривычно ярких, сильных, даже слишком сильных прикосновений и ласк. Казалось, сейчас он впервые думал о своем удовольствии больше, чем о ее, но Джина совсем не была против. Она давала ему любовь в самой обжигающе-чистом ее виде, и раз это помогало ему... то и она была счастлива. И она хотела, чтобы он вел себя так. Чтобы он был груб, чтобы он был резок, чтобы он взял ее с той силой, которая в нем скрывалась. Когда девушка придвинулась бедрами еще ближе к нему, Томас окончательно потерял голову. Другого знака и не надо было. С шумным вздохом, обдав шею девушки обжигающе-горячим дыханием, он одним рывком вторгся в ее лоно, заполняя его до предела. Джина даже не догадалась закрыть рот рукой и практически вскрикнула, сильно дернувшись от такого резкого толчка. Томас был очень большим во всем, и чувство заполненности было... слишком ошеломляющим в первые мгновения. Но неясно, Томас этого не заметил или не хотел замечать. Джина провела все оставшееся время в абсолютном забытье. Томас огромной скалой вжимал ее в постель, почти вколачиваясь в ее тело сильными толчками. Ее ноги, которые он сам и закинул на свои бедра одним движением, напрягались и подрагивали от невыносимости ощущений. Руки Томаса с такой силой сжимали ее бедра, что волны жара смешивались с легкой, но все-таки болью. И стоны. Джина никогда не позволяла себе быть громкой - все-таки они были не одни в этом доме. Как ей смотреть в глаза мамушке Люде Мэй? Как избегать мерзенько ухмыляющегося дядю? Нет, такого ей совсем не хотелось, и она всегда ограничивалась резкими вздохами и тихими стонами. Да вот только это было совершенно невозможно. Ее никогда так не... брали. Да, это было самое подходящее слово - сейчас Томас именно взял ее, завладел ее телом целиком и полностью, сделал его своим. Сейчас Джина принадлежала ему абсолютно полностью. Кажется, этого он и хотел... это и могло наконец его успокоить. Джина стонала. Вскрикивала. Изнывала, шипела, срывала голос. Она могла лишь обвивать руками его широкую шею и давать волю своему голосу, который и то не мог выдержать всего происходящего в полной мере, срываясь на хрип. Обычно молчаливый Томас вторил ей, порыкивая, шипя и с фырканьем вздыхая, прерываясь только чтобы впиться в ее плечо или шею очередным поцелуем или укусом-меткой. А от этого Джина кричала только сильнее. Это были первые в жизни Томаса крики, которые издавала не его жертва, а его любовь. Не от ужаса и пронзающей боли, а от невыносимого удовольствия. Какой же красивый у нее голос…***
Джина не могла понять, сколько времени она проспала. После смен она часто спала до обеда (и мамушка постоянно отгоняла всех от спальни, утверждая, что «девочке надо спать, она много работает»). А после того, что произошло… Она приподнялась на локтях и только тогда поняла, насколько сильно болит ее тело. Словно она вагоны ночью разгружала. Боль натруженных, долго напрягавшихся мышц. Девушка с тихим стоном опустилась обратно на постель, давая себе отдохнуть еще немного. Она не помнила, как заснула вчера. В голове всплывали расплывчатые картинки всего, что происходило… того, с каким звериным ревом Томас содрогнулся, крепко прижимая ее бедра к своим и закатывая глаза. Того, как он прижимал ее, поскуливающую от невыносимо яркого завершения, к своей теплой груди, поглаживая ее мягкие соломенные волосы. Он остался с ней, в их общей постели, держа ее в своих руках, словно обещая, что никогда ее не отпустит. И она хотела, чтобы он не отпускал. Но сейчас его рядом не было. Джина проснулась в одиночестве, полностью обнаженная, но укрытая легким одеялом. Ее ласкового великана рядом не было, и даже место, на котором он спал, уже было холодным. Разлеживаться больше не хотелось. Хотелось найти его, узнать, как он себя чувствует, почему ушел, даже не разбудив и не дав понять, что у него есть какая-то работа… если он вообще ушел именно поэтому. Что-то Джине намекало, что причина его отсутствия совсем другая. И вскоре она начала догадываться, какая - когда откинула одеяло, чтобы встать и переодеться. Синяки. Все ее бедра были покрыты лиловато-красными свежими синяками, повторяющими очертания ладоней и пальцев. Честно говоря, ее кожа всегда была нежной и травмировалась очень легко, потому неудивительно, что синяки проявились настолько быстро… но девушка сама изумилась тому, какими большими и яркими они были. Она даже не могла припомнить, чтобы Томас сжал ее бедра с такой разрушительной силой… или могла? Сложно было сказать. Ее разум в тот момент был совсем в ином месте. Но факт оставался фактом: все ее ноги были покрыты лиловыми отметинами, прикосновение к которым вызывало ощутимую боль. И это было катастрофой местного масштаба. Томас убивался по каждому синяку, который оставался на ее теле после их совместных ночей - они до этого момента всегда были маленькими и безболезненными, но он тяжело переносил мысль о том, что мог нанести Джине вред. Разумеется, она успокаивала его, стараясь впредь прятать их получше, чтобы лишний раз его не волновать. Джина похолодела, представив, что творилось у Томаса внутри, когда он увидел ее бедра с утра. Они почти целиком были лилово-красными, и виноват в этом был он. Ей самой и в голову не пришло бы его в этом винить, в конце концов, это случилось в порыве совершенно безумной любви, и она если и чувствовала боль, то только в качестве острой приправы… но она знала, как сильно Томас боится сделать ей больно. Он наверняка был потрясен и расстроен, и Джина понимала, что она просто обязана если не переубедить его, то хотя бы дать понять, что с ней все в порядке. Одевшись на скорую руку (что было сложно - мышцы нещадно болели), девушка быстро спустилась вниз, с ходу направляясь к металлической двери подвала. О том, что ей скажут родственники на вчерашние крики и стоны из спальни, она подумает потом, не так уж и это важно. Не без труда отодвинув дверь, Джина спустилась по лестнице - она проходила здесь уже десятки раз, и даже полное отсутствие света ей не мешало. Она оказалась права - Томас сидел за столиком в дальнем углу подвала, рядом со швейной машинкой. Даже через весь подвал Джина могла видеть, какой отчаявшейся была его поза: он сидел лицом к стене, сильно сгорбившись и держась за голову, слегка покачиваясь. Сколько он уже вот так сидит?.. Девушка сделала несколько шагов по направлению к нему, не обращая внимания, что ее ноги по щиколотку оказались в воде, и ее шаги подняли тучу брызг. На этот шум Томас и обратил внимание, подняв голову и чуть повернув ее по направлению к Джине. – Томми… ты в порядке? - тихо, снова почти шепотом спросила она, делая еще несколько шагов по направлению к нему. Томас, слыша ее голос, снова отвернулся к стене, не желая встречаться с ней взглядом. Плохой знак. – Томми, я знаю, это наверняка выглядело плохо… но я тебе клянусь, я не обижена. Не расстроена. И мне вообще не больно. В последнем Джина, конечно, слукавила. Помимо мышечной боли дискомфорт доставляли и сами синяки, напоминавшие о себе каждый раз, как их что-то касалось. Словно раскрыв ее блеф, Томас покачал головой, так и продолжая смотреть в стену перед собой, сидя спиной к Джине. Но ведь она и не совсем соврала - вчерашней ночью ей правда не было больно. Жарко, слишком мощно - да, но совсем не больно. – Правда, ничего страшного не случилось. Если бы мне было больно или неприятно - я бы обязательно тебе сказала. Джине уже начинало казаться, что она разговаривает со стеной. В своем приступе самобичевания Томас практически ничего не слышал и не слушал, отворачиваясь от нее, словно пытаясь наказать себя такой изоляцией. Лишить себя ненадолго своего счастья, даже если это самое счастье не совершенно на него не злится. Девушка тихо цокнула языком, раздосадованно отводя взгляд и нервно перебирая пальцами - точно так же, как это периодически делал Томас. Она неосознанно уже давно переняла этот жест у него. Раз слов он не слышал - придется вторгнуться в его мирок самобичевания насильно. Джина прошла через подвал, поднимая новую волну брызг на затопленном полу, но на этот раз Томас внимания на это уже не обратил - продолжил смотреть в стену перед собой, делая вид, что он сам не больше, чем предмет мебели сейчас. Это заставляло девушку сжимать зубы от досады еще сильнее, и она бесцеремонно обошла сидящего гиганта, вставая прямо перед ним, загораживая «спасительную» для него стену. Ему ничего не оставалось, как поднять на нее взгляд - снова нечеловеческий, звериный, но совсем не такой, как прошлой ночью. Взгляд побитой собаки, стыдящейся собственной выходки, прячущейся не из страха, а из-за осознания, что так было делать нельзя. Но он сделал. Джине было больно видеть его таким. Она ведь действительно совершенно не злилась, с легкостью бы спустила эти несчастные синяки на тормозах, но Томас… он был слишком чувствительным. Он всегда реагировал ярче, чем следует. Если злость - то взрывная и палящая все на своем пути, если нервозность - то заставляющая его метаться по комнате, как загнанный зверь. Если стыд - то такой, что ему легче прикопать самого себя в землю, чем посмотреть Джине в глаза. Мысль о том, что он мог сделать ей больно, казалась ему настолько чудовищной, что именно так он о себе и думал. Как о чудовище, коим его и называли всю его жизнь, с самого детства. Ничего не менялось. Но для Джины менялось. Для нее он никогда и не был чудовищем, с первой встречи, с первого знакомства в ее крошечном медицинском кабинете на скотобойне. С ней он словно был зверем, но огромным, теплым, ласковым. А любой зверь может сорваться… и это нормально. Ее никогда не посещала мысль, что он нарочно ранит ее. Кого угодно, но не ее. Джина осторожно протянула руку, опасаясь, что он дернется в сторону, и положила ее на его затылок, перебирая пальцами спутанные кудри. Аккуратно, ласково, без единого резкого движения. Томас зажмурился от первого же прикосновения - неясно, от страха ли, что она ударит его, или от приятного ощущения. – Я же говорю, все правда хорошо… слышишь? Я знаю, что ты не специально. Я наоборот рада, что ты… ну… смог успокоиться. Это было очень бурно, что ли. Джина тихо усмехнулась, поглаживая волосы Томаса медленными движениями. Ей почти не надо было наклоняться для этого даже при том, что он сидел - настолько огромен он был. Постепенно она ощущала, как его напряжение спадает, испаряется, и чем дольше она продолжала дарить ему ласку - тем спокойнее ему становилось. Даже дышать было легче. Джина больше ничего не говорила, давая ему время, чтобы обдумать уже услышанное, обдумать ту нежность, с которой она к нему прикасалась. Очень часто их общение ограничивалось одними только прикосновениями, и они для Томаса были наиболее красноречивым и понятным языком. Их иногда хватало, чтобы выразить то, что можно было бы описать только в небольшой повести. Он оттаял, и девушка это чувствовала, слышала по затихшему дыханию. Его руки медленно и почти воздушно заскользили по ее талии, в контрасте с тем, что он делал с ее телом прошлой ночью, и аккуратно ее обхватили, притягивая ближе. Джина с готовностью подалась вперед, делая шаг ему навстречу и обвивая его шею руками, прижимаясь щекой к его макушке. В ответ на этот нежный жест объятия Томаса стали крепче, огромные теплые руки держали ее так, словно он до смерти боялся отпустить ее. Как цветок или древесный лист, который унесет одним порывом ветра. Он осторожно прижался щекой к ее груди, не отпуская Джину ни на секунду, шумно вздыхая. С облегчением от ее прощения, нежности и готовности понять даже самые ужасные, по его мнению, выходки. Ему так хотелось любви, и Джина всегда готова была ее подарить. В любом виде, который ему по вкусу. И первобытную страсть, и очаровательную нежность. Она хотела сама, чтобы он никогда ее не отпустил.