Прятки

Внутри все разом отсырело словно и нет жаркого выжигающего асфальт солнца, сухого ветра, нет никакого Египта, нет разрывающих плюс тридцати пяти градусов на термометре, стройных пальм и шведского стола в отеле пять звезд с видом на набережную красного моря. Есть только промозглая Москва с ее хлюпающими лужами, тающим на обочинах снегом, вечными пробками и треснувшей у самого основания компанией. Ей бы не видеть их всех больше никогда, продолжить прятаться. У нее ведь в детстве всегда получалось выигрывать в прятки, Катеньке Пушкаревой в этом не было равных; только ли дело было в том, что о ней, такой невзрачной, все быстро забывали, или в ее способности занимать как можно меньше места, быть как можно тише, сжиматься от шеи к плечам, вжиматься в стены. Раньше эта способность была ей ни к чему, ее тянуло к людям, она нуждалась в том чтобы ее приняли, нашли, достали из пыльной старенькой квартиры, поэтому прятаться не было необходимости, даже когда не принимали, даже когда соседские мальчишки забрасывали школьный портфель на дерево, дергали за косички и гнули дужки очков. Тогда хотелось, чтобы замечали. Ее замечали, а не потертую школьную форму — слишком безвкусную, в клеточку, с несусветным количеством рюш; нелепые гольфы, папин старый дипломат, с которым на работу он ходил еще в Забайкалье. А сейчас хочется, чтобы про Екатерину Валерьевну разом все забыли, как забывали ребята про Катю во время пряток, как забывал Жданов про «Клаву» в кладовке, по привычке выключая свет и запирая на ключ: дверь, даром ему не упавшую собачью преданность и шкаф чужих неразобранных комплексов. Прятаться было просто — в кладовой; привычно — замуровывать всю себя в старые бабушкины наряды; а главное — это было б е з о п а с н о. Ее правда это не спасло: ни в Забайкалье, ни в Москве. Не спасает и в Египте. Но Воропаев, видимо, в детстве, в прятки играл немногим лучше нее, потому что находит почти сразу. Не распинается в привычной язвительной любезности, не кричит, не ругается за то, что какая-то пигалица, жалкая маленькая дрянь, девчонка, вот так взяла и обвела весь совет директоров вокруг пальца. Вырвала у него, у них всех из рук семейное дело, детище, источник дохода. Он уводит ее с какого-то очередного приема на территории отеля, на который ее очень настоятельно просила прийти Юлиана, совершенно беспардонно хватает ее под локоть, уводя внутрь, под удивленный, немного растерянный взгляд Миши. Они оказываются в ее номере, но Воропаев так ничего и не говорит. Он снимает пиджак, отбрасывая его в сторону (тот приземляется на небольшой столик перед телевизором, сметая собой ключи, «фенибут» и новую еще не раскрытую пачку линз), а сам садится в кресло, жестом показывая Кате сделать тоже самое. И молчит. Проходит минута, две, три, десять, но он продолжается молчать. Смотрит долго, испытывающе, будто бы ждет от нее чего-то. И Катя на секунду теряется в осознании, потому что прекрасно понимает, чего он ждет, и кажется, она готова это ему дать. Точнее, она просто обязана ему это отдать, это его по праву. А иначе он не уйдет. Прятки еще не закончились, но в этот раз Катя должна сдаться сама. И она начинает говорить Воропаев слушает внимательно, не перебивает, вопросов не задает. У нее сложилось впечатление, что он все знает, знает, но не может поверить, поэтому примчался на другой конец мира, чтобы убедиться во всем лично, услышать историю, такую какая она есть на самом деле, не от сплетниц в туалете, не от сестры, которая и сама всего не знает, а от непосредственной участницы, виновницы, жертвы. Катя срывается, Катя шипит, Катя заходится кашлем от душащих, сдавливающих горло слез, когда начинает пересказывать инструкцию. Воропаев все так же молча протягивает ей упаковку сухих салфеток. Память у нее всегда была хорошая, она этим гордилась, а сейчас ненавидит, до искусанных в кровь губ ненавидит за то, что цитирует пресловутые сочинения Малиновского наизусть, слово в слово, потому что это выжглось на подкорке, осталось кровоточащей раной на сердце, нестираемым клеймом на ее образе хорошей, правильной, послушной девочки. Салфетки по назначению она так и не использует, но в упаковке их становится значительно меньше, а на полу вокруг ее кресла тает снег с московских обочин. Катя и сама не понимает, как так вышло, что она заснула. Вот она глотает слезы, устало объясняя, что не хотела ничего дурного, а вот уже сопит в разложенном кресле. Между сном и явью она чувствует как по щеке мажет горячее дыхание, а в ушах звенит тишина вперемешку с неразборчивым убаюкивающим шепотом. Она засыпает окончательно. На утро Воропаева и след простыл. Салфетки из-под кресла исчезли видимо с ним вместе. Взволнованная Юлиана уже во всю суетилась вокруг нее, спрашивая все ли хорошо. — Ты, дорогая, так неожиданно пропала и Миша тоже… Знаешь, если бы я не встретила его потом около ресепшена, то подумала бы , что вы …ну ты сама понимаешь как это бывает, вроде девочка не глупая. Катя безбожно краснеет, одновременно с этим резко выдыхая. Юлиана косится на нее, но Катя только отмахивается. Главное — о Воропаеве Виноградова не знает, следовательно, вопросов удастся избежать. Ей даже начало казаться, что этих неудобных, болезненных ночных откровений не было. Что ей действительно шампанское ударило в голову и в отель она вернулась сама или действительно —такой милый, такой обходительный Миша проводил ее до номера, а Воропаев в Египте — просто игра ее изнуренного тревогой сознания. И все было бы так, если бы не этот самый Миша — такой простой и прямой — который поймал ее после завтрака, вопросом словно ударив в живот. — А кто этот Александр Воропаев? ***** Она думала, что больше они никогда не встретятся. Ей сказать ему больше нечего, а он, вроде бы, узнал все, что было нужно. Но этот человек в который раз ее удивил, завалившись к ней в номер через два дня прямо посреди ночи. — Теперь моя очередь говорить, Екатерина Валерьевна. Кате кажется, что он пьян. Но он смотрит спокойно, держится уверенно. Воропаев улыбается, но от этой улыбки все внутри сжимается, потому что нет в ней привычной надменности, колючей снисходительности к такой глупой-умной секретарше, только усталость, чем-то похожая на ее. У Кати сейчас глаза всегда красные, опухшие. Она сидит на таблетках и с головой уходит в новую, но нелюбимую работу. А у Воропаева мешки под глазами синие и лицо бледное, осунувшееся. В слабом свете ночника Катя видит впалые щеки, сухие потрескавшиеся губы и полопавшиеся капилляры, паутинками расходящиеся от темной, почти черной радужки. Совсем одинаковые стоят по обе стороны дверного проема, чуть живее покойников, и боятся: он — говорить, она — слушать. Он словно пытается расположить ее к себе, тем, что второй вечер подряд стирает между ними знак неравенства, и у него — к ее то ли сожалению, то ли радости — получается. Катя пропускает его внутрь, робко надеясь на то, что сегодня он не станет ее казнить. Лучше бы наверное обезглавил сразу. Александр Воропаев не умеет просить, только приказывать, требовать, взыскивать, так по крайней мере ей казалось. Как казалось, что он всегда все просчитывает на десятки шагов вперед, как казалось, что он всегда собран и внимателен, одет с иголочки и человеком-то собственно не является. Как казалось, что он дышит ей в затылок, тенью следуя по широким пасмурным проспектам, когда она писала липовые отчеты, когда сбегала с Юлианной на самолете. Но сейчас он сидит рядом с ней на полу, растрепанный, в мятой рубашке, облокотившись спиной на диван, такой человечный, такой настоящий, близкий. Протяни руку и сможешь дотронуться — не укусит. Скорее прильнет к ладони и заскулит, но не жалобно и громко, а устало и тихо-тихо… …Тихо, настойчиво попросит ее вернуться в Москву. Потому что у Павла Олеговича случился удар, потому что фирма разваливается, потому что все они сейчас как бездомные собаки, только и могут что выть и цапаться между собой за пустую миску с потертой эмалью и дырявым дном. Потому что Катя пусть дальше плачет в каморке, всеми преданная и униженная. Потому что Екатерина Валерьевна должна взять себя в руки, расправить плечи и одним резким движением отрубить конечности тому суррогату, который называла любовью, отделив себя от Зималетто навсегда. Иначе вместо нее это сделают кредиторы, разорвав фирму в клочья, но тогда, никакого Пушкаревой второго дыхания, никакого волшебного перевоплощения, абсолютно никакого шанса на новую жизнь. Только ворох сожалений, пыль с кладовой на плечах и большой зеленый пакет полный розовых стекол. Мучительно долго Катя думает. Катя вздыхает. Катя сдается. Катя просит немного времени для принятия окончательного решения. Воропаев фыркает, говорит, что никакого времени у них в запасе нет, все уже израсходовали, но он готов ждать столько сколько потребуется. Катя кивает и тоже ждет. Ждет, что Воропаев встанет с нагретого места, распрощается с ней в привычной шутливой манере и уйдет. Но он словно и не собирался уходить к себе. Время уже давно перевалило за полночь, кажется, через пару часов начнет светать, а они сидят все также плечом к плечу около дивана. Ближе к пятому часу голова у Кати становится совсем тяжелая, глаза болят и держать их открытыми нет уже больше никаких сил. Ее ведет в сторону и она утыкается щекой в мятый хлопок пахнущий стиральным порошком и хвоей. Катя чувствует, что Воропаев приобнимает ее одной рукой за плечи, прижимает к себе, ладонью проходится вниз и вверх, слишком несмело, слишком неловко, как бы успокаивая, как бы говоря, что все у нее будет хорошо. Она ведь почти согласилась. Завтра она точно согласится, а он ей поможет. Почему-то она уверена, что он ей в помощи не откажет. Уже засыпая, Катя думает совсем дурацкую мысль о том, что надо бы попросить Воропаева обнимать ее так чаще и тогда никакие «фенибуты» ей больше не понадобятся.