N1: Север
Реальность существует лишь в том виде, в каком представляется тебе.
Они остановились в поместье близ Винтерфелла. Здесь никто не жил, даже путники нечасто захаживали. Вокруг была бескрайняя снежная пустыня, несущая в себе безмолвие. Утром Эйгон размеренно наливал себе вино и пил его медленными глотками, буквально цедил. Так он напивался не сразу: хватало времени и по окрестностям походить, и даже сердито пострелять из старого револьвера, прежде чем его развозило окончательно. Тогда он принимался колобродить — пускался в пустые россказни, подкреплённые бесчисленными описаниями сновидений. Воспоминаний у него никаких не было. Эймонд его почти не слушал, потому что знал, что тот скажет. Что он будет говорить сегодня, завтра, послезавтра и через несколько дней. Всё повторялось, словно закручивалась спираль. Вот он начинает нести пургу про дом, какой-то там мифический, оставленный далеко-далеко, и то, что они к нему совсем не приблизились. Что чесотка от вшей уже прошла, что на вкус вино — полная дрянь, что он когда-то давно болел чахоткой, а может, и не болел, но кашель по-прежнему прорывался, когда он одевался не по погоде и от этого глупо замерзал. Нескончаемый словесный поток без особого смысла. Иногда он спрашивал: было ли нечто подобное у самого Эймонда? Про болезни, про имплант вместо глаза, про любовь к выпивке. Вино Эймонд не любил, и Эйгон удивлялся каждый раз, когда он об этом напоминал. Наполнять второй бокал, впрочем, не переставал всё равно. Недалеко от них был расположен старый вокзал с разбитым перроном. Он действовал настолько редко, что выглядел заброшенным. Билетные будки стояли обветшалыми, стены с облупившейся краской где-то покрывались плесенью и крошились. Сквозь плиты прорастала мелкая трава, пробивалась в расщелинах центрального зала, где несколько деревянных скамеек уже прогнили насквозь. Раз в месяц сюда прибывали люди с чемоданчиками, плотно набитыми всяким барахлом, и занимали длинную очередь в кассу. Заедавший аппарат нехотя выплёвывал смятые билеты, на которых информация расплывалась угольными чернилами. Они все куда-то спешили, но держались спокойно вплоть до прибывающего электропоезда, ухающего издалека. Когда состав подходил ближе, люди начинали волноваться, как море, двигаясь плотной массой на перрон. Не успевали занимать места, как блёклый свет в кассе гас и она закрывалась. Пару месяцев назад они вдвоём и сами так приехали в эту запустелую местность. Здесь только мертвецы и обитали, а они стали единственным оплотом живых. Идея колесить по миру принадлежала Эйгону. Он в пьяном угаре изъявил желание посмотреть, как живут другие, есть ли вообще ещё кто-то, кроме них. Может, апокалипсис наступил, а они и не заметили? Такое могло произойти, ведь реальность то и дело ускользала, как песок сквозь пальцы. Эймонд согласился, потому что ему нечем было себя занять. Раньше он мог тренироваться с оружием, пока приступы мигрени не обволакивали всю голову. Висок начинал пульсировать и протез ощущался чужеродным — больше всего в этот момент ему хотелось его вырвать, растоптать и забыть обо всём. Хотя он и так забыл. Они с Эйгоном научились играть в дурацкую игру, которая неизменно сопровождалась прокруткой барабана. Сначала они кидали кости, но потом азарт расплывался и его надо было поддерживать в тонусе. Решили добавить револьвер с наполовину заряженным барабаном. Жутко весело было ощущать, что можно оплошать и сдохнуть как бродячая шавка. — Моя очередь. — Эйгон пребывал во взбудораженном состоянии, особенно после парочки бокалов пойла. Он подцепил два потёртых от времени кубика, помотал в кулаке и опрокинул на стол. Выпало две двойки. — Блядь, опять впросак попал. Он не выглядел угнетённым, когда взял лежавший рядом револьвер и, опустив курок, направил к своему виску. Прозвучал щелчок, но выстрела не последовало. Эйгон улыбнулся. — Значит, поживу ещё денёк. Теперь ты. Эймонд относился к игре без должного энтузиазма, но терять было нечего, а потому он подошёл со всей ответственностью к партии. Брошенные кубики показали две шестёрки. — Тебе, мудаку, постоянно везёт, — одобрительно протянул Эйгон. — Вошёл во вкус, — сказал Эймонд без улыбки. — Так и надо, иначе игра потеряет весь смысл. Смысла как такового ни в чём не было, и они его не искали. Просто по инерции вкладывали в каждое своё действие, чтобы понимать, для чего продолжают куда-то двигаться. Всё это напоминало детские мечты по несбыточному. Недавно они выбрались из своего жилища, чтобы в очередной раз полюбоваться раскинутой местностью. Горизонта не было видно, словно небесный купол упал на землю и слился с ней в один монотонный цвет. Снег сыпал мелко, как через сито. Неподалёку находилась полуразрушенная церквушка, обвитая плющом, и кабак, крыша которого опасно накренилась вбок. Они двинулись туда, к этим чёрным фигурам, ярко выделяющимся на выбеленном фоне. Эйгон уже успел залить в себя добрую баклажку вина и теперь был навеселе. Дошли в молчании, попутно останавливаясь у высоких, уходящих в небесную высь деревьев. Ветки простирались вглубь, образуя непонятный узор лесной чащи. Вблизи постройка выглядела ветхой, просевшей в землю. В мутных окнах засел морозный иней. Дверь скрипнула и отворилась почти без труда — Эймонд вошёл первый в нагретую камином комнату. В кабаке сидело двое путников, которые насасывались пивом, как губки. Оба чернявые, в толстых двубортных шинелях и высоких до колена сапогах. Они ни на кого не обращали внимания, только на свои стаканы. Один из них после каждого глотка приговаривал «ух, как хорошо пошло», а второй тупыми застывшими глазами смотрел в стол, ничего не отвечая. Эймонд отошёл, пропуская Эйгона, который сразу направился к стойке, где стояла сохнущая от скуки хозяйка. Её безучастное выражение лица не поменялось при появлении новых посетителей. — Налей-ка нам по стаканчику, — без обиняков бросил Эйгон, падая на ближайший стул. — Оплата только наличными, — сказала она, отрываясь от своего места. — Электронный счёт в этой глуши не пробивает. — Всё нормально, деньги есть. Хозяйка кивнула и принялась разливать прямиком из бочки. Её тяжёлая грудь подпрыгивала при каждом движении, стоило ей повернуться или наклониться. Когда Эймонд сел, пиво уже стояло перед ним. Всё это время он наблюдал за теми, кто расположился через два стола от них. Они уже были в стельку накачанными, будто не выбирались из кабака длительное время. Лица казались смутно знакомыми, но Эймонд был уверен, что не встречал их ранее. Как будто эхо потерянного прошлого пронеслось — он его не ловил. Приглушённая возня выводила Эйгона из себя: он уже был в той кондиции, когда мог сорваться и отвести всю дурь. Эймонд его никогда не сдерживал в таких порывах, ему было всё равно. Когда один из тех вновь забубнил «до чего же гладко идёт, сука такая», Эйгон не выдержал. — Эй, — позвал он с еле уловимой угрозой. — Долго ещё будешь сидеть и скулить? — Чё? — К нему обернулся тот самый, что комментировал свои глотки. — Отвали. — Пасть свою закрой, говорю. — Эйгон отвечал спокойно. Так обычно не говорят, когда хотят разбить череп, но он всегда всё делал наоборот. — Иначе что? — Тот начал подниматься, грузно наваливаясь на шатающийся стол. — Иначе я тебе кочергой колени сломаю. Понял меня, обмудок? Тут-то оба и не выдержали, как с цепи сорвались. Резво встали, подскакивая друг к другу и начиная неистово лупцевать. Пока Эйгон отутюживал чужую харю, Эймонд неспешно отхлебнул пива — на вкус было мерзким, горчащим, словно бурду попробовал. Почти полный бокал отставил подальше, не соблазняясь допить. Второй тоже сидел, как и он, осоловелыми глазами смотря на развернувшуюся баталию. Его напарник стремительно превращался в бесформенный кусок мяса — лицо всё больше съезжало с законного места, когда кулак Эйгона врезался в него с влажным отзвуком. — Эй, мужик. — Эйгон вдруг очнулся, снова позвал уже миролюбивее: — Ты чё, сдох уже? Тот не двигался, не мог, наверное. Лежал мешком и истекал кровью. Тогда его друг зашевелился. — Ну что за пиздец, — он как-то обречённо вздохнул. — Криган был хорошим человеком, а ты его замочил… — Только сопли тут не надо распускать. — Эйгон слез с обмякшего тела и усмехнулся. — Может, он ещё живой. Ну вон, кажется, дышит. Криган действительно дышал, очень тихо, со слабым свистом. Рёбра, вероятно, были сломаны, потому что грудь он совсем не поднимал. — Бля…дь, — прошелестел невнятное. На него уставились с изумлением. Уже приготовились прикапывать труп, а он их стремление на корню обломал. — Ну ты красавчик, не ожидал, — Эйгон мигом подобрел. — Держишься? — Пошёл на хуй, — обронил Криган и отключился. Ответ был исчерпывающим — Эйгона это устроило. Он заказал за свой счёт ещё всем по выпивке. Хозяйка, стоявшая до этого молча и вяло следившая за всей суматохой, отмерла. Заскользила туда-сюда, то к бочке, то к выстроенным в ряд стаканам. Выбирала без сколов, самые целые и наполированные. Знала, что таким гостям подавать надо лучшее, иначе может вместо денег получить в бубен. У Эймонда это всё тоску зелёную вызывало. Не в первый раз в большом амфитеатре, как говорится. Непредсказуемость Эйгона никогда не подводила. Он мог взорваться по любому пустяку, успокаивался так же неожиданно, как и заводился. Добрым он не был, но и злым тоже. Что-то среднее, как золотая середина. Эймонд мог предугадать его шаги наперёд, потому что выучил повадки, притёрся. Они оба стояли по самые ноздри в дерьме, и ни конца, ни края ему не было. Когда их дороги свелись в одну, то Эймонд понял, что как раньше уже не будет. Это случилось в какой-то хмарный день на закате лета. Он держал путь через горную долину, а Эйгон наоборот оттуда возвращался. На развилке они пересеклись случайно и бесповоротно и с тех пор везде ездили вместе: не пререкаясь, не расставаясь и не останавливаясь. Так проще было. Эйгон как-то спросил его, помнит ли он свою жизнь, какой она была, где прошла и как. Нюанс заключался в том, что Эймонд не помнил ничего, но какая-то внутренняя его часть чувствовала, что Эйгон не просто проходимец, не просто чужеземец — он осколок старого, хорошо и прочно забытого. Возможно, они были родственниками, например, братьями. Эйгону эта мысль страшно понравилась. Он любил повторять, что нет на земле более гнусных мерзавцев, чем они, и в этом их основная схожесть. Даже волосы одного цвета, даже глаза — протез Эймонда периодами переливался полихромным бликом, как хамелеон, — даже манера держать удар, когда сбивают с ног. Да, определённо члены одной семьи, уверял он, по-другому быть не может. Порой он называл его братом. Звучало это каждый раз похлеще томных фраз о любви, верности, признательности. Любые другие слова меркли, когда он говорил «брат» вместо привычного «Эймонд» или «мудак». Когда он говорил «сюда иди» и отодвигался на постели так, чтобы Эймонду было куда лечь. Они спали, ели, катались по бесконечным разбитым трактам, дорогам, тропинкам, разговаривали и молчали, пили, с кем-то дрались, играли в рулетку, слушали обрывки историй от редких путников, спорили, смеялись и плакали, злились, тратили деньги и вели себя, в двух словах, как живые. Как нормальные люди в ненормальном мире. Пару раз разум ускользал от них, ненадолго, но весомо дарил повод выкинуть какой-нибудь фортель. Эйгон любил украдкой целовать вещи Эймонда, а тот, в свою очередь, не таясь, целовал Эйгона то в руки, то в ноги, пока не остановился на лице. — Настоящее психо, — так сказал Эйгон, после того как их губы разъединились. Повторяли они это редко, понимая, что если сорваться, то это навсегда. Как с размаху в воду нырнуть вниз головой, а на глубине поджидает хитрый камень. Не знаешь наверняка: убьёт ли он. Они приняли решение плыть по течению. Сейчас тоже так было: глотали омерзительное пиво в отвратном кабаке, находясь далеко на севере, где всё утопало в снежной ненависти ко всему живому, закапывало под слой вечного льда. Молчащий до этого путник приходил в себя, неохотно и медленно, но положение обязывало согнать налетевший хмель. — Да уж, пердимонокль вышел, — ляпнул он в смятении. Лежащий друг без чувств вызывал у него мученический излом бровей. — Теперь придётся ждать, когда очухается. — Не заметил, чтобы вы куда-то торопились, — Эйгон включился в разговор почти сразу, будто ждал. — Теперь точно нет, — прозвучало лениво. — Буду дальше пить. — Одобряю такой настрой. — Эйгон подсел поближе и чокнулся наполненными стаканами. — Давай за нас, всех живущих. Опрокинули. Вздохнули. Помолчали. — А имя у тебя есть? — Эймонд вклинился, когда пауза стала затягиваться, как болотная трясина. — Меня называют Джейсом Сильным, — сказал тот. Помедлив, добавил: — Может, иначе звали как-то, но я не знаю. Мне это имя Криган дал. — Интересно, его кто нарёк, — протянул Эйгон в задумчивости. Потом всё затихло. Все знали, что вместе с памятью уходит что-то важное. Кусок жизни вырывался безвозвратно, его мало кому удавалось вернуть цельным. У большинства, кого они встречали, даже искры узнавания в глазах не было, стоило задавать наводящие вопросы. Где родился, где женился, где крестился. Тем, кто имени своего не помнил, давали погоняло. Люк Крылатый — за развевающийся плащ, Отто Хмурый — за тяжёлый взгляд из-под нависшего века, Кристон Дикий — за необузданный гнев. И сколько таких было, не хватит рук пересчитать — десятки, сотни, а может, и тысячи потерянных кораблей в необъятной морской пучине. Их никто не направлял, не указывал нужного пути. Везло тем, кто брался блуждать по кромке сознания, копаться в ворохе спутанных мыслей. Неблагодарная работа — познавать самого себя, но без этого никуда. Когда стемнело, они двинулись обратно. Снег не переставал идти, как крупой сыпал. Стояла стужа, от которой тело промерзало сквозь одежду. Усердным шагом добрались до своего одиноко стоящего поместья, изрядно вымотавшись. Жажда сушила горло, хоть снова вино вливай. — К чёрту, в следующий раз на машине поедем. — Эйгон заполнялся бешенством неторопливо и под завязку. — Устал я ходить по такой дрянной погоде. Эймонд не ответил, да и не нужно было. И так всё понятно — он согласится, даже если Эйгон предложит угнать поезд и гонять в кабак на нём. Они всегда друг друга понимали без лишних объяснений зачем и почему. Им хватало взглядов, чтобы понять, что делать дальше. Сумасбродные идеи приходили и оставались так, как остаются на всю жизнь. Своей пульсацией могли сподвигнуть воплотить их в реальность, применить на деле. Заставить пораскинуть, шевельнуть извилиной — точно ли это было то самое? Когда ответ был «нет», то вселялась поистине всепоглощающая меланхолия. Она отсылала к чему-то потаённому внутри, к прошлому, что хранило печали, позволяло им забродить, настояться, раскрыться в полной мере. Чем дальше, тем невыносимее становилось. Когда ответ был «да», то легче переживался каждый повторяющийся день. Они были одинаковыми, эти дни, почти постоянно несущие в себе сумятицу. Никогда не знаешь, в какой момент произойдёт удар, но к нему заранее готовишься, чтобы не упасть, не разбить лицо. Хотя потом, конечно, приходится подняться, ведь нет привычнее действия, чем вставать, когда навернулся. Они часто падали и так же часто поднимались. Лежать, утопая в унынии, — очень плохое решение, повторял Эйгон. Он был подвержен этому чувству больше остальных. Он сам был источником этого разрушающего уныния, горечи, тревоги. Он ими питался, упиваясь своей несчастной судьбой, произвольно раскинутой на все четыре стороны. Эймонд внимательно примечал, как Эйгон терялся в своём сознании в моменты накрывающего спиртного дурмана. Как он лез в эту удушающую яму и не стремился оттуда выбраться, пока не находил какие-то ответы на незаданные вопросы. Тогда на него спускалась блажь: ровное тепло исходило от него, и от этого становилось спокойно самому. Они скользили то тут, то там. Открывали для себя руины, брошенные деревни, пустынные города. Везде одна и та же картина полной покинутости. Никогда они не обсуждали, как докатились до такой жизни. Оба с этим примирились, приняли как должное. Они кружили в своём собственном ритме, и весь мир потакал им. Темень стояла непроглядная, и россыпь блеклых звёзд отсюда не виднелась. Заунывно свистел гуляющий ветер, гоняя пургу. Эйгон крутил кубики в тяжёлой думе. Сцена в кабаке вымотала его: он быстро терял самообладание, а потом еле-еле возвращал его обратно. Порой это сопровождалось скверным расположением духа, словно злился на себя за то, что сорвался. — Ты решил, куда мы отправимся дальше? — спросил он, не отрывая взгляда от своих ладоней. — Этим обычно ты занимаешься. — Эймонд сидел напротив, погруженный в расслабленное состояние. — В том-то и дело, что только я об этом и думаю. Надоело страшно. — Так что ты хочешь услышать? Эйгон вдруг поднял голову, посмотрел цепко, пронзительно. Лицо его было гладким, как маска, но в глазах мерещился недобрый мрачный огонёк. — От тебя я хочу лишь одного, — прозвучало тихо, доверительно, — знать, что ты останешься, даже если я скажу, что ничего не желаю, никуда не стремлюсь. — Я останусь. Хотя уверен, что ты уже выбрал следующее место для нашей остановки. Слабая улыбка наползала на его губы, словно боясь, что это наваждение. Они были сухими — Эймонд помнил их шершавость, их вкус и то, как Эйгон раскрывал их под натиском чужого языка, — почти обескровленными, и время от времени трескались от того, что он их напряжённо, с особым усердием растягивал в кривой усмешке. Эти губы были полным проклятием, и Эймонд благоговел от мысли, что они только для него так изгибаются, шевелятся и принимают краткие прикосновения. Скупой свет пыльной лампочки ложился на фигуру Эйгона обволакивающей вуалью. Выхватывал обрывки мелькающих эмоций в водянистых глазах: разрастающийся голод, сумрак и нечто неуловимое, но не чужое, не отталкивающее. Эймонд любил смотреть на него, заглядывать в самую душу, где низменные желания прорастали исполинскими высотами, где ширились и утягивали на самое дно. Они и так были на дне, дальше некуда, решил Эймонд. Не стоило себя сдерживать в том, что и так норовило выползти. Что уже обретало явную выпуклую форму. Эйгон всё решил сам за них обоих. Осторожно мазнул пальцами по шраму, коснулся полупрозрачных трепетавших ресниц. Как он оказался так рядом, Эймонд не успел обдумать, только почувствовал, как дыхание споткнулось, замедляясь. Чужие узловатые пальцы водили по лицу, задевая росчерк бровей, скулы, от носа прошлись к губам, что застыли сжатой полоской. Поводили, прижимаясь плотнее. — Недавно я осознал простую до безобразия истину, — начал Эйгон, буквально залезая сверху. — Единственное, чего нам всегда недодают, — это любовь. Эймонд выдохнул. Сердце тяжело бухало в груди, а кровь переливалась с какой-то тугой болью, сверля всё тело. Духота накатывала невероятно мощными толчками. — И единственное, чего мы всегда недодаем, — это любовь, — голос звучал незнакомо, далёкой вибрацией. Но это всё ещё был голос Эйгона. Его руки, плавно блуждающие, его глаза, жадно смотрящие, его тело, тесно прижимающееся. Весь он был как оголённый нерв, как вьюга, внезапно ворвавшаяся в их обитель и сметающая все выстроенные границы, все укрепления. Все остатки здравого смысла. Поцеловались они немного погодя, истратив всю выдержку. Тягуче, вязко, терпко. И было в этом больше откровенности, чем во всех словах, сказанных ранее, и тех, что будут сказаны после. Морок окутал, пригревая — они ему всецело отдались. Чертовски хорошо было, когда Эймонда развернули спиной, наклонили и туго втиснулись между ягодицами. Его собственный член подтекал мутной каплей, плотно прижимался к животу. Эйгон хрипло выдохнул, схватился ладонями за чужое горло, натянул на член до упора. Задвигался размашисто, с оттяжкой; глубокими сильными толчками. Не сдерживаясь. Эймонд в его руках забился придушенной птицей. Сам не помнил, как кончил, ощущал только звенящую пустоту в голове, где мысли смылись, словно волной. Всегда бы так.N2: Запад
Всем приходится бороться за место в этом мире, и важнее всего в нём — казаться, а не быть.
Скоростные электропоезда сюда не ходили. Площадь мерялась шагами, между фигурными ромбами, выщербленными временем, пробивались сухие сорняки. После того как железная дорога вышла из строя, вокзал закрыли, и теперь массивное здание стояло развалянным и истасканным. Здесь никого не было. Сначала они добрались до Перешейка, где заканчивалась железнодорожная лента, а потом на редких попутках доехали до Ланниспорта, миновав Каменную Мельницу. За окнами мчащегося автомобиля проносилась вереница каменных гор, бока которых отливали малахитовым цветом. Прохладный ветер приносил в салон запах полевых цветов, скорого дождя и морской соли — за холмами Пендрика находился залив Железных людей. Портовый гул был слышен за много миль, рассыпаясь в воздухе. Эйгон дремал, уткнувшись лбом в матовое стекло. На буграх машину подбрасывало, и от этого его голова забавно дёргалась, съезжая ниже. Он её приподнимал, не размыкая веки, и снова возвращался в обратное положение. К Эймонду сон никак не шёл: он смотрел на меняющийся пейзаж и находился в моменте единения с природой. Так они и доехали. Тот попутчик, что их довёз, был откуда-то с Красных Гор. Он бегло говорил на странном диалекте, точно вымершем, и, поняв, что ни Эйгон, ни Эймонд ни бельмеса на нём не смыслят, бросил попытки завести беседу. Когда солнце встало в зените, начиная неистово слепить, он, не сбавляя скорости, принялся опасно щурить свои глаза, будто не видел полосу извилистой дороги. Эймонду показалось в тот миг, что будет совсем неудивительно, если они сейчас разобьются. Но мужик исправно крутил баранку, кивая в такт мелодично играющей музыке — это были какие-то неразборчивые островские баллады. Попрощались они как раз на въезде в город у разбитой вокзальной площади. Тот махнул им рукой и понёсся дальше, скрываясь из виду почти мгновенно. Тишина стояла как в могиле, словно ни души тут не обитало. Возможно, так и было. Эйгон скучающе зевнул, повертел башкой в стороны. Протяжно вздохнул. — Жесть, как всё запущено, — только и сказал он. Они двинулись по грунтовой дороге, ведущей в центр. Брусчатки практически не осталось, отчего пыль оседала на ногах очень быстро. Дома зияли дырами без окон, в которых клубилась липкая темнота. Лучи солнца сюда не доставали, оставаясь где-то за пределами частично обвалившихся сторожевых башен. Одиночные голоса раздавались из разных углов. Где-то были люди, снующие по обедневшим улицам города. Подходя к центральной площади, они встретили мелких пацанов, сбившихся в кучку. Шпана играла в кости на деньги — звонкие монеты глухо падали наземь, когда кто-то из них проигрывал и, ругаясь, лез в карман. — Да сколько можно! — заверещал тот, что попрощался с грошами. — Ты явно жульничаешь, гнида, я видел, как ты кубик двигаешь своей ручищей. — Не лепи горбатого, — взъерепенился второй. — Если играть не умеешь, то, значит, салага, нечего тут выкобениваться. Они кинулись друг на друга как больные, рухнули и завозились червями. Другие одобрительно завизжали, запрыгали вокруг двух корчащихся тел, то и дело подбадривая. Эймонд со смешанными чувствами на это смотрел. Очень схоже вёл себя Эйгон, когда ему что-то не нравилось, а он сам к нему присоединялся, когда понимал, что ситуация выходит из-под контроля. Они обязаны были всё держать в узде, особенно самих себя, но каждый раз вожжи отпускались с фанфарами. Заканчивалось это стабильной встряской и последующим раздраем. — Молодёжь… — Эйгон заинтересованно встрепенулся. — Что вы за бои без правил тут устроили? Компания обернулась, даже кувыркающиеся замерли, перестав мутузить друг друга. — А тебе чего надо, дядя? — с вызовом спросил один из них. Другие посмотрели настороженно, но без враждебности. — Местечко какое-нибудь, чтобы пару рюмок пропустить. Эймонд моргнул в оцепенении. Его брат — или кем он ему там приходился — нёс ахинею, собственно, как обычно. Пацаны, кажется, этого не уловили. — В такую-то рань? — Тот, что изначально драку и завязал, поднялся на ноги. Выглядел он знатно отметеленным: синяки уже наливались синевато-чёрными пятнами. — Я алкоголик, мне нужна доза, — искренне сообщил Эйгон. Маленькие ублюдки, так их окрестил Эймонд, приободрились от этих слов, будто приняли в свою компанию. Бросив своё занятие, они гурьбой потащили их через бесчисленные повороты-завороты прямиком в самые жалкие трущобы. Дома со сколотыми крышами, с разломами в стенах, с прогнившими лестницами встречали их и по левую сторону, и по правую. Целого вообще ничего не было в округе. В очередном узком переулке нашёлся вход в пивную. Перекошенная дверь уже была призывно распахнута. Они все втиснулись, как по указке. Внутри стоял насыщенный запах мясного бульона и забродившего эля. Чадили свечи, мутный свет которых выкрашивал убранство в пастельные оттенки. Людей было немного: они вплотную сбились в дальнем углу, приглушённо перешёптываясь о чём-то своём. У стойки мигала критическим красным вывеска с названием. «На утёсе». — Мы вам привели любителей заложить за воротничок, — сказал один из пацанов, гордо выпятив грудь. Остальные согласно поддакнули. Хозяйка, усердно натиравшая столешницу, смерила их долгим взглядом. Голос её был сиплым, когда она заговорила: — Располагайтесь, раз уж пришли. Подойдя к стеллажу с наполненными склянками, она достала мешочек, в котором дребезжали монеты. Так вот откуда у этой шушеры деньжата водились, подумалось Эймонду. Впрочем, странности он в этом никакой не увидел. Милостиво отстегнутая мелочёвка ребятишек порадовала до одури: все они как один заулыбались, спесь мигом с них слетела. Умчались они так же быстро, как и появились. Эйгон заказал по стопке местного эля и вино, обещавшее быть слаще, чем мёд. Снова они сидели и лакали пойло, что затуманивало рассудок. Извращённое стремление уйти от реальности, потеряться в плотных слоях атмосферы. Эйгону нравилось проживать свою жизнь ярко и тем способом, что он выбрал. За это он был готов нести персональную ответственность, как выражался сам. Им принесли графин, где вино было налито доверху, два гранённых бокала, две рюмки с глубоким дном и сосуд с элем. Эймонд чинно перевёл электронные деньги и вольготно откинулся на стуле. Эйгон уже успел дерябнуть и теперь наслаждался обстановкой. Калейдоскоп из тысячи картинок пройденных маршрутов закрутился перед глазами. Все они пылали яркостью, свежестью, отчаянным стремлением найти то самое место, куда хотелось бы вернуться и которое — запечатлеть в своём сердце навсегда. Куда бы они ни отправлялись, Эйгон сначала обязательно выбирал злачную территорию, проверяя, не откликнется ли? Может, они наконец нашли, где им было бы хорошо, гармонично? Но каждый раз этого не происходило, и их вояж продолжался. Как в бесконечности скитались. Захмелев и подурнев, Эйгон взялся изводить расспросами хозяйку. Она была немолода, но двигалась легко, быстро, как летала. Её стать угадывалась сквозь ткань закрытого платья в пол, юбки шуршали, когда она перебирала своими хорошими ножками. Тёмная медь текла в волосах, вьющихся водопадом по спине — сдерживал их обруч, что она носила на голове, словно венец. — Да, я давно здесь живу, — отвечала она. — Нет, никогда не бывала в тех краях, что вы посетили. Раньше это место принадлежало Тиланду Слепому, но он почил пару лет назад, а других не было, чтобы присмотреть за всеми делами. Когда-то у меня были дети, а возможно, их не было, но материнское чувство по-прежнему теплится в груди. — Я их не искала, — сказала хозяйка в итоге, имея в виду и воспоминания, и свою семью, если таковая была. — Хотя, наверное, надо было. Вон вы ищите же чего-то. А я только жду и надеюсь. Когда они уходили, то спросили её имя. Эйгон хотел его запомнить, потому что знал, что сюда больше не вернётся. Только новоприобретённая память останется. Алисента Неулыбчивая, так меня зовут, обронила она. Улыбка действительно не трогала её восковые губы, будто они отродясь не знали, что это такое. На город постепенно опускались сумерки. Луна робко пробивалась сквозь задёрнутое небо, серое и светлое, в подтеках акварельных туч. Высвечивала силуэты прохожих, спешащих домой. Некоторые сторонились её мерцающих линий, теряясь во тьме. Над деревьями полыхнуло, поминутно ритмично загрохотав, и с неба упали первые мелкие капли. Пахло озоном, мокрыми листьями и ночной влагой. Дождь, не успев разогнаться, пошёл на убыль, окропив улицы. Эймонд предложил остаться на ночлег в постоялом дворе недалеко от вокзала. Это была почти окраина: будет удобно собраться и отправиться в путь на рассвете. Эйгон особо не возбухал, хотя с него станется блуждать под покровом ночи непонятно где. Прохлада приятно студила шею, потоками лизала руки. Они шли долго, будто вечность минула, прежде чем добрались до компактного двухэтажного дома. Окна были на месте: плотные рамы, витражные стёкла и подоконники с загнутыми краями, чтобы дождевая вода стекала ровно вниз, в отведённую сточную выемку. Их встретил спящий старик на табурете: его лобная доля сверкала титановой пластиной, больше ничего примечательного во внешности не было. Под тихо бубнящее радио сверху, поскрипывая лопастями, вращался вентилятор. Старик очнулся в тот момент, когда Эйгон хотел затрезвонить в колокольчик. — Комната только одна осталась, деньги вперёд. — В глазах на выкате не было и дымки сонливости, будто и не спал вовсе. — Нам подойдёт. — Эйгон поднёс руку к аппарату, тот замигал и пиликнул, обрабатывая полученную оплату. Старик швырнул ключ с брелоком на стойку. Цифры слабо угадывались на выцветшей бумажке. Поднялись по винтовой лестнице, оказываясь в длинном, как кишка, коридоре, с замызганным ковром и одинаково синими дверьми в ряд. Их номер был последним, прямо у окна с открытой форточкой, откуда едва ощутимо поддувал ветер. Кровать с пружинной сеткой колыхалась от каждого движениями, плыла, как в вагоне ночью. Эймонд засыпал тяжело, как бывало в первую пору, когда осознал, что голова пустая, чистая, как белый лист бумаги. Ни одной записи, ни одного намёка на прошедшие годы. Сколько ему было? Не более тридцати, но и не меньше двадцати. Имя он вспомнил через некоторое время спустя, когда методично буцал найденный сдутый мяч — наверное, местные дети потеряли. В ту пору он находился в Штормовых Землях, не зная, как и зачем там оказался. Намерение искать свой дом вышло на поверку безуспешным. Таким же занимался Эйгон, гоняя по Простору. Он много пил и мало говорил, а если и начинал толкать свои опусы, то только после того, как изрядно проквасил. Так ему было проще двигать бескостным языком, выуживать последние сплетни и закладывать дальнейшую траекторию. Они столкнулись как раз по той причине, что оба решили выбрать курс на безмерные владения всех концов света: холодного Севера, дождливого Запада, жаркого Юга и ветряного Востока. Везде было по-своему интересно, но не хорошо. Потому что хорошо там, где нас нет.N3: Юг
Ты живёшь плодами своих действий, а твои действия — результат твоих мыслей. Мысль и действие едины.
Жара лупила невменяемая. Пот стекал градом, будто дождь окатил с головы до ног. Солнце светило ярко, дико и пришпиливало лучами, гнуло к самой земле. Ноги тонули в горячем песке. Барханы раскинулись вплоть до горизонта, резко выделяясь своими оранжево-сизыми переливающимися волнами. Песчаные крупинки летели в лицо, когда краткий поток ветра проходился по склону. Их занесло совсем в какие-то дебри. Эйгон говорил, что никогда не видел вживую дюны и это надо срочно исправить. Он отвалил приличную сумму на корабль с огромными парусами, чтобы добраться по морю прямо в Дорнийскую пустыню. Дважды они попадали в шторм: их качало с такой силой, что киль выныривал из воды, заваливая корабль вбок. Капитан говорил, что такое случается, не помрут. А Эймонд готовился идти ко дну, наглотавшись солёной жидкости. Пришвартовались ненадолго на острове Арбор, где Эйгон от безделья чуть кони не двинул. Он слонялся по Раэмпорту без особого участия, лишь бы время убить. Умудрился налакаться в зюзю и склеить портовую шлюху, что призывно задирала свои одежды аж до груди. Обитали здесь одни калеки, и город постепенно вымирал от неспособности поддерживать жерло жизни — корабли были нечастыми гостями. Эймонд чувствовал ростки раздражения, когда ожидал брата на причале, а тот и не думал останавливаться фестивалить. — Не будь такой занудной падлой, лучше составь мне компанию. — Лыка он совсем не вязал, но очень старался, чтобы его речь была внятной. — Я тебя поощрять в разгульной деятельности точно не стану. — Эймонд держал себя в руках, в ногах и в теле: степенно, чинно, благородно, как любил. Эйгон вдруг отставил шутовство и посмотрел серьёзным пробирающим взглядом. — Кажется, я понял, — начал он, растягивая слова, но не пьяно, а целенаправленно. — В тебе то чувство сидит, что не даёт развернуться. Ревность, брат. Эймонд обмер. Дыхание, как полагается, тоже задерживаться стало. Было удушающе невыносимо: не то от того, что он действительно это чувствовал, не то от того, что это распознал в нём Эйгон. — Заткнись, — только и смог ответить Эймонд. Стало как-то стыдно за то, что проявил мимолётную слабость, открылся. Особенно в момент, когда один был подшофе, а он сам ни капли в рот не брал за время их мореплавания, мозги не должны были так иссохнуть. Эйгон на его ярую эмоцию отреагировал совсем уж спокойно, по-взрослому, как было нехарактерно его натуре. — Тебя я всегда буду ставить на первое место. Хочешь, никуда больше не пойду? — спросил он, разводя руками по сторонам, словно показывая, куда мог отправиться прямо сейчас. — Знаю, что хочешь, поэтому останусь с тобой на этом долбанном причале. У моря они посидели на лавочке, одиноко расположенной в отдалении от пришвартованных кораблей. Их мачты возвышались величаво, как шпили, и их было видно, даже если отойти от порта на приличное расстояние. Эйгон действительно никуда не ходил вплоть до отплытия. Прибился, как псина, следуя по пятам. Провожал долгим взглядом, стоило Эймонду отлучиться. В какой-то момент, когда их высадили на Дорнийской земле, он не выдержал: — Знаешь, чего я хочу? Я об этом всё думал и думал, всю голову себе поджарил этими хаотичными крамольными мыслями, — зачастил Эйгон как горохом засыпал. Лицо его сделалось нездорово красным, шальные глаза вперились крепко, как и рука, которой он Эймонда схватил за ворот рубахи, встряхнул с ожесточением. Эймонд не отвечал. Он догадывался. Здесь, в Красных Дюнах, у Эйгона разум поплыл, как тот корабль, что их притащил в дикую землю; он этого никак не стремился сокрыть. — Да, братуля, хочу, чтобы мы трахнулись горячо и с чувством. Сделаем? Они сделали. Разлеглись на песке, что натирал колени при движении, забивался в нос, глаза и в волосы. Кожа зудела от впечатанных песчинок, но больше всего зудело в паху, когда Эйгон залез в чужие брюки и чётко заводил по налитому члену. Вид у него был бесноватый: с поволокой сумасшествия в глазах, с болезненным румянцем, с исступлённо приоткрытым ртом, пропускающим обрывки невразумительных слов. Эймонд маетно двигался в тугом тепле и себя не помнил. Всё померкло — перед глазами плясали чёрные мошки, выбивая в неукротимую страсть. Не то к брату, не то к жизни. Эйгон под ним вяло шевелился, содрогаясь от рьяных толчков и не пытаясь ни выползти, ни скинуть с себя тяжёлое тело. Крайне глупо было елозить в песке, что обволакивал конечности и пытался утащить в глубину. Эймонд хотел сказать, что было бы лучше всё сделать по-другому: цивильно, в постели, в тишине и темноте. Но соврал бы, потому что желал, чтобы всё было именно так — необузданно, необдуманно, в лучах солнца и с потерявшим самообладание Эйгоном, что цеплялся пальцами за растрёпанные патлы и повторял бесконечно, как заведённый: «Эймонд, давай». Всё у них было наоборот, как специально клали болт на общие понятия и правила. Какое им дело до этой несуразицы? Не они же придумали. У них свои законы, неписанные, но заученные, как мантры. Солнце катилось по небосклону, будто чьи-то невидимые руки толкали. Закат наступал неспеша, вразвалочку. Жара спадала, отдавая реванш вечерней прохладе. Они окончательно выдохлись. Все силы ушли на то, чтобы наворачивать кульбиты, а после нега разлилась по телу настолько весомая, что двигаться было трудно. — Ёбанный по голове, — протянул Эйгон весело, — меня будто отдубасили палкой. Прозвучало это с невольным одобрением, что Эймонду самому радостно на душе сделалось. Ради этого стоило терпеть все неудобства: и зной, и чёртов натирающий песок, и то, что они неясно где валяются, в какой-то дыре мира. До ближайшего города точно далековато чесать придётся. Они оба были повёрнутыми выше пояса, раз решились сюда припереться. Да, совсем ку-ку. Да покуда на ходу и на плаву. Эйгон оклемался первым. Почти всё он делал первым, потому что вторым его быть не устраивало, он злился, когда допускал промедление. Установил своё личное соревнование. Возможно, ему это помогало не свихнуться, держать резьбу на месте. Топтали они пустынные ковры продолжительный период, уже смерклось, когда из-за холмика показалась деревушка. Там жила пара верблюжатников: мужчина и женщина с белобрысыми заплетёнными косами, в длинных туниках и с татуированными лбами. Изъяснялись они на мёртвом языке, об электронных деньгах не слышали и знать не знали, что существуют тоннели для быстрого передвижения, впрочем, вышедшие из строя уже достаточно давно. Женщина представилась Рейнирой Отрадной, потому что на всю бесконечную дюну приходилось четыре деревни, разбросанных в разных частях, и среди всех пустынных жителей она была единственной особой, способной рожать детей. У неё уже было шестеро, и каждый ребёнок от разного мужа, как она говорила. Улыбка её была миловидной, подчёркивающей искристые раскосые глаза. Нынешний её спутник являлся последним, с кем она соединила свою судьбу: для закрепления союза они выжгли знак на лбах, повествующий о их любви. Деймон не носил никакого прозвища, так как пришёл в эти земли с далёкого Востока, где настиг часть своих воспоминаний. Он молчаливо наблюдал за пылающими языками костра и лишь раз обмолвился, что все, кого он ранее любил, мертвы. У них было пастбище верблюдов, монотонно жующих саксаул. Он рос в определённых участках, где не было песка, а только каменисто-щебнистая выжженная равнина. До того как налетала дорнийская пыль, они ходили туда за травами, припасами и просто посмотреть, что изменилось за время отсутствия бури. Так протекала их жизнь. Предложение остаться на ночлег Эймонд встретил благосклонно, как и Эйгон. Они приготовили ужин и вчетвером распили ароматного эля на семидесятиградусном спирту. Сон был бездонным. Он их поглотил, как только головы коснулись подушек. Эймонду снился цветущий сад с островками пряных чайных роз, которые любила выращивать мать. Сад утопал в зелени раскидистых деревьев, прятал от духоты. В воздухе вырисовывался мираж, но стоило подойти поближе, как он рассеивался. Он не помнил её лица, не помнил её голоса, но видел только тонувшую в тени фигуру, облачённую в насыщенно-зелёного цвета платье, как летняя трава на полях Староместа. Эймонд знал, что там, у кроны могучего дуба, стояла женщина, когда-то подарившая ему жизнь. Он знал, что уже встречал её на своём пути. Утро подарило ему забористое похмелье. Голова трещала, словно цикады поселились внутри. Эйгон лежал рядом и спал, глухо посапывая. Он его растолкал, принимаясь собираться. Надо было двигаться дальше, через песчаные холмы в сторону Дорнийского моря, где новый корабль подберёт их к себе на борт. Верблюжатники уже проснулись, занимаясь своей рутиной: кормёжкой, стиркой, варкой медицинских отваров. Тяжёлый аромат стелился по комнате — в котелке кипела бурая густая жижа, и этот запах доносился именно из него. Проводили их как родных, попутно объяснив на пальцах, как пройти пустыню не в ущерб себе. Под самый конец на ломанном общем языке Деймон поделился некой очевидной вещью, доселе прятавшейся и от Эйгона, и от Эймонда. Он сказал: всё, что вы видите сейчас, и есть настоящая тьма. Не смерть, не война, не катастрофы, не насилие над детьми. У настоящей тьмы лицо любви. Первая смерть случается в сердце. И только в нём.N4: Восток
Истинное назначение вашего путешествия — это не место на карте, а новый взгляд на жизнь.
Ветер крепчал. В Дотракийской степи он был особенно сильным, порывистым. Магистраль, по которой они доехали, действовала от Вольных Городов вплоть до Хребта Костей. Она имела шесть широких полос, две из них были заставлены брошенными автомобилями, искорёженными коррозией. Дальше она обрывалась, переходя в опасный тракт, по которому разъезжали, заряженные бравыми конями, повозки. Топливо в этих краях давным-давно закончилось, уступая место древнему транспорту. Эймонд нанял извозчика, который согласился подбросить их до границы с И-ти. Там находился старенький блок-пост, такой же опустелый, как и всё остальное. Мало кто двигался вглубь, к Рассветным горам или к Серой пустоши, потому что всем было известно, что оттуда не возвращаются. Эйгону нравилась мысль, что они застрянут в труднодоступном месте, откуда их нельзя будет забрать. Как будто специально вгонял их в полноценную чащу, подальше от мирского и поближе к божественному безумию. Хотя они и так свихнулись, говорил он, когда Эймонд решительно артачился куда-то срываться. Каждый раз неравный бой заканчивался долгим обоюдным молчанием: они садились то в повозку, то на коней и мчали с ветерком, не перекидываясь друг с другом ни одним словом. Ветряной вихрь подхватывал их волосы, развевая и ещё больше спутывая. Никому из них в голову не приходило остановиться и начать наводить марафет. Они должны выглядеть как оборванцы, как конченные попрошайки, побитые жизнью. Может, так и было на самом деле, этого они тоже не ведали. Эйгон стоял себе руки в брюки, всё у него было чин чинарём. Добравшись до Лэнг И, первое, что он сделал — купил два дорогущих билета на быстроходный катер, потратив чуть ли не все деньги, что были. Тот отходил в Асшай, но это был путь в один конец: если катер заезжал вновь, то только для того, чтобы высадить очередных недоумков, искавших приключений. Лихорадка косила их как мух, Шафрановый пролив топил, а Край Теней путал обратную дорогу. Все знали, что здесь нечего было делать чужакам. Эймонд тоже это знал, но забрался на борт и плыл туда, где всё для них с Эйгоном закончится. Он смотрел в восторженные глаза брата и думал лишь о том, что наверняка они наделали миллион ошибок, раз их так жестоко покарали. Стёрли в труху прошлое, смазали настоящее и погасили будущее. Был в этом свой шарм. Таким даже можно было упиваться. Эйгон это и делал: кутил, не задумываясь о завтра, послезавтра и других последующих днях, потому что их не существовало в его сознании. — Нечего размышлять о том, как бы оно было, — вещал он какому-то парнишке, совсем зелёному юнцу, представившимся Джоффом Курчавым. — Это несерьёзно. Джофф кивал с важным видом. Он ни черта не рубил в том, что ему затирал пьяный мужлан, но считал, что возраст располагает к лирическим беседам. Эйгон полностью влился в это русло — его рот не закрывался, выплёскивая отборный бред. Оратором он был никудышным, но старания покрывали всю абсурдность происходящего. Потом его нагоняла синька: Эйгон превращался в чертёжный набор готовальня, начинал нудеть о своей незавидной участи, лез в мордобой и оказывался в укромном уголке сортира, где забывался надёжным беспамятством. Сны у него были красочные. Он рассказывал, что летал на огромном существе с перепончатыми крыльями и с ума сходил от всепоглощающей власти. Всё было как на ладони: казалось игрушечным, ненастоящим, стоило подняться совсем высоко, пока клубящиеся облака не скрывали его в своих объятиях. После таких сюжетов он ходил как пришибленный поленом, не веря, что такое действительно могло быть. В Асшае они шатались добрых пару месяцев. Время тянулось как густая патока, очень неохотно. Дни были бесконечными, словно всё застыло в янтаре. Люди едва ли выходили на улицу, и это случалось настолько редко, что о их существовании Эймонд узнал где-то спустя три недели пребывания в этом месте. Все они напоминали эфемерных фантомов, бессмысленно блуждающих в окрестностях. Своими мутными глазами выражали полное безразличие ко всему и к ним в частности. Изредка Эйгон общался с Джоффом. Он был тут самый, что ни есть, молодой, дышащий здоровым любопытством. Сам он не помнил, как оказался на краю света, возможно, затерялся в странствиях, решив остаться насовсем. Ему нравилась мистическая атмосфера города: нелюдимые жители, свирепые горы вдалеке и чёрное море с холодными водами. Эйгону тоже нравилось. Он угомонился почти сразу, стоило им сюда приплыть. Один раз он уломал Эймонда прошвырнуться в окрестностях гор, где текла ленивая Пепельная река. Она журчала тихо-тихо, почти неслышно. Они смотрели на подёрнутую рябью водную гладь и видели застеленное илом дно. Рыба в ней давно не водилась. Эймонд шёл и шёл. Впереди маячила спина Эйгона, прямая, будто шпицу вставили. Он уверенно вёл их через острые хребты, закутанные в мох, и не оглядывался, как приманённый иллюзией. До того как они отправились на прогулку, Джофф сказал им, что сюда ходили только безнадёжные идиоты. «Наверное, вы одни из них», — заключил он с улыбкой. Внезапно Эймонду вспомнилось пронзившей вспышкой, что они так же шли, долго и вымученно, по земле, уничтоженной диким пламенем. Что колени подгибались, но они упорно двигались вперёд, подгоняемые раскатистым рёвом. Он их погружал в вакуум, заставляя огненными всполохами взреветь адреналин. Это было так давно, словно в прошлой жизни. Они приближались к чему-то невообразимо необузданному. Источник всех бед был где-то близко, возможно, прямо здесь. Прямо перед ними. Может, везде сразу — вертело как центрифуге. Эймонд поворачивался, а его всего качало. Голова пухла от прыгающих, как блохи, мыслей. Они пронзали острой болью и виски, и затылок, и лоб. Всё горело. Эйгон замедлился, слегка обернувшись через плечо. Лицо его было прекрасным в этот момент: беспечное, разглаженное, без отпечатка перепоя. Моложавое и несущее детскую наивность, открытость всему миру сразу, целиком. — Эймонд, — окликнул он самозабвенно, — кажется, мы пришли, куда надо. Поначалу Эймонд не отдуплил, куда их закинуло. Мгла стояла страшная, наверное, так бывает, если ослеп. Очертания башен узнавались очень смутно, словно нарисованные углём, они выпирали из тьмы сизыми стенами. Стигай надменно притаился, оставаясь недосягаемым. Дальше они брели мимо отвесных скал, пока не минули мёртвый город, выйдя в заросли призрак-травы. Поблизости волновалось Нефритовое море: размывало прибрежную полосу, выкидывая пучки склизких водорослей. Остро пахло солью. И чем-то, сулящим новые откровения. — Вот петляем мы с тобой по вселенной, никак осесть не можем, выискивая, как ищейки, непонятно какую правду. А нужна ли она нам на самом деле? — Эйгон смотрел вдаль, где мелкими точками горели фонари — остатки былой цивилизации. — С ней проще жить, — ответил Эймонд, будто это всё объясняло, всех их блуждания. — Мне думается, что проще строить свою правду, нынешнюю. — И какая же она у тебя? — донеслось приглушённо, как из-под толщи воды. Эйгон оторвался от созерцания вечернего пейзажа, от танцующих волн, от набитого звёздами широкого небосвода. Повернулся всем телом, посмотрев в глаза так, как смотрят перед тем, как произнести самое важное, вымученное и честное. Самое то, что есть внутри, глубоко в сердце под крепкими замками. — Она такая, что я ничего не хочу вспоминать, мне и так хорошо. Здесь и сейчас. С тобой рядом, брат. Эймонд почувствовал, как растворяется далёкое прожитое, как блекнут воспоминания, как осыпается ирреальность несовершенного мира. Как он сам теряется в моменте великой бесконечности. Когда Эйгон коснулся его губ.