***
Он одинок. Как и целую жизнь до этого. И целую жизнь после он тоже будет одинок. Это озарение приходит к нему как только он открывает глаза. Следом — попроще. У него всё так же ноют переломанные крылья, причиняя невыносимые страдания, саднит грудь, рассаженная об острые камни, на которые он приземлился, после того, как его столкнули с обрыва. А ещё неприятным клубком в животе скручивается голод. Хэ Сюань в очередной раз жалеет, что не умер.***
Спёкшаяся корка крови укрывает переломы, неприятно стягивает кожу. Хэ Сюань знает — с такими израненными крыльями он долго не проживёт. А если они и срастутся — неправильно, иначе в условиях его нынешнего существования и быть не может — то в воздух уже не поднимут. Как ни крути, теперь для него вчерашний предмет гордости только лишь опасный балласт. Избавиться от которого нужно как можно быстрее. Он просто давал себе время смириться с этой мыслью. Необходимость морально подготовиться, принять то, что он теперь навсегда калека… Да, это было действительно ему необходимо. Хэ Сюань кладёт руку на основание правого крыла и едва не плачет от жалости к себе: перья, взъерошенные, перекрученные, льнут к нему с отчаянной надеждой. С такой загнанный дикий зверь, знающий, что его раны смертельны, смотрит на приближающегося к нему с обнажённым ножом охотника. Он позволяет слезам беспрепятственно катиться по грязным щекам из-под зажмуренных век и резко, не давая себе времени на передышку, без всякого сострадания к телу, которое тут же прошивает болью, вырывает из сустава крыло. С первого раза не получается и он, сотрясаемый дрожью, пробует снова и снова, пока не осознаёт, что из в очередной раз покалеченной спины струится широкой такой рекой кровь. И очень быстро. Перебитая вена вполне себе легко может лишить его всякого шанса на жизнь. Хэ Сюань сдаваться так просто не намерен. Перевязать спину он катастрофически не успевает, но очень старается. Оступается на скользких от собственной крови камнях и падает, чувствуя, на периферии сознания, разъедающую раны морскую соль. Он надеется захлебнуться.***
У Ши Цинсюаня есть всего лишь один наказ, данный ему братом: никогда не подниматься на поверхность. И тот он нарушает. Уже очень давно, но до сих пор Ши Уду не прознал про это. Хорошо, значит. Научился ускользать из-под всевидящего ока старшего. Только сегодня он плывёт в тревоге: в его пустынной каменистой бухте, облюбованной специально вдали от опасных людей и прочих обитателей побережья, кажется, кто-то умирает. Цинсюань предчувствует это, почти знает, чувствуя смешавшийся с течениями горький привкус крови. Говорят, дети моря умеют заговаривать раны. Сам он ещё ни разу это своё умение не проверял и, в некоторой степени, даже немного надеялся, что оно ему никогда не пригодится. Он и не думает, что будет лечить того, кто оказался в его бухте, просто посмотрит издалека, а потом позовёт вечно голодных хищных рыб и оттащит им тело. Потому те его и не трогают никогда, а только ластятся к украшенным переливающейся на солнце чешуёй рукам. Цинсюань ошибается. Как только видит искажённое мукой лицо и разметавшиеся по воде чёрные волосы — понимает. Слышит стук работающего на износ сердца — и начинает петь, чтобы остановить кровь. Замечает валяющееся неподалёку переломанное крыло и складывает картинку воедино. — Ты будешь жить, — ласково гладит он руками бледные щёки, — Только сейчас будет больно. И, переворачивая птицу — как Цинсюань окрестил про себя находку — с нечеловеческой силой вырывает второе. Ему почти слышится слабый стон.***
— Ну-ну, неперелётная птица… — ускользают от с трудом возвращающегося в сознание Хэ Сюаня слова, произнесённые чужим голосом, — Всё закончилось. Не надо плакать… Он разве плачет? Наверное, да, потому что щёки у него мокрые. Как и волосы, и спина, и плечи… Почти всё. Длинные ресницы трепещут, будто крылья бабочек, когда он старается приоткрыть глаза. — Во… ды… — хрипит он сорванным голосом. К губам подносят странный сосуд. Рог? У него нет сил об этом думать, он жадно, глоток за глотком, пьёт. Пока не давится и не заходится кашлем. Чужие руки переворачивают его на бок, немного приподнимают голову, помогая вернуть дыхание. Чужие руки. Непривычно нежные, мягкие. Заботливые. Хэ Сюаню кажется, будто он и правда истёк кровью, а теперь, в посмертии, встретился с дорогой матушкой. Только она могла бы так нежно стирать слёзы с его щёк, заправлять за уши мокрые пряди, проверять сердцебиение… — Неперелётная птица, открой глаза! …но ни за что не стала бы звать странным прозвищем. Крылатый — теперь уже нет, но вспоминает он об этом позже — резким движением садится. И сразу об этом жалеет, полностью подвластный своему ослабевшему телу. Руки помогают ему не упасть снова. — Молодец, птица! — смеётся приливом голос, — Молодец! Перед Хэ Сюанем сидит русалка. Миловидный вполне юноша, улыбающийся ему — и от этой улыбки на белых щеках проявляются красивые ямочки. Красотой он вполне может посоперничать, если не с солнцем, то с какой нибудь яркой звездой точно. Беспокойный хвост, отливающий лазурью и цветом юной листвы одновременно, плавником загребает мелкий песок и камешки на мелководье. Рядом с ним — большая ракушка. «Не рог, значит.» — тупо думает Хэ Сюань, уставляясь на эту ракушку. Будто бы она — это самое удивительное, что находится рядом с ним. За спиной больше не ощущается привычной тяжести. Хоть убей, он не помнит, как вырывал второе крыло и делал перевязку. — Э нет! — чуть ли не обиженно тянет русалка, — Как это «убей»? Зря я тебя лечил что ли? А вот и ответ. — Ты кто? — задаёт Хэ Сюань глупый вопрос. Собеседник с готовностью отвечает: — Моё имя — Ши Цинсюань. Я тут живу. Недалеко, но зато глубоко, — хихикает он, а потом становится вдруг очень серьёзным, — Кто так сильно изранил тебя? Крылатый не хочет ему отвечать. Собирается промолчать, отвернуться, забыть горькую тему, но внезапно откликается: — Мои… Те, кто был моей семьёй. — Вот так семья. И никаких врагов не надо! — Нет, ты не понимаешь, — покачал головой тот, — Это… Это было необходимо. Для того, чтобы другие могли выжить. Я им, вроде как, был неродной. Поэтому всё честно. — Не понимаю и не пойму, — отвечает Ши Цинсюань, — А как тебя зовут? — Хэ Сюань. — Познакомились! — хлопает в ладоши радостный хвостатый. Потом миг прислушивается к прошедшей ряби по морской глади и виновато смотрит на него, — Мне нужно плыть. Но я ещё вернусь, ты только не уходи никуда! И с плеском исчезает на глубине. Хэ Сюаню хочется тоскливо рассмеяться ему вслед, но он только поднимается на ослабших ногах и, раня ступни, идёт вдоль кромки берега. В руке он сжимает большую раковину, в которой плещется драгоценная пресная вода.***
Цинсюань, получив нагоняй от старшего брата, к закату всё же возвращается. Поздно, но зато с рыбой в руках — пришлось вспоминать охотничьи инстинкты. — Хэ Сюань! — зовёт он, — Где ты? Я тебе поесть принёс… Ответом ему служит тишина. — Неужели… Ушёл… — потерянно шепчет русалка. Но решает всё же спеть: вдруг услышит волшебный голос и придёт назад? Так и происходит. Пока Цинсюань поёт о неперелётной птице, очень похожей на его нового друга, тот появляется из-за поворота, с кучей щепы в руках. От разбитых о скалы кораблей, наверное. Русалка даже оттуда чувствует запах крови, усиливающийся при каждом чужом шаге. — Я тебе поесть принёс! — повторяет он уже радостно и показывает добычу. Кажется ему или нет — но глаза напротив наливаются ярким золотом, будто орлиные и в лицо возвращается жизнь. — Хорошо… — выдавливает из себя его неперелётная птица. У Цинсюаня из глаз падает одна единственная жемчужинка — слеза радости. Её он потом вплетёт в волосы и долго-долго будет носить, как воспоминание.***
— Хэ-сюн, лови! — они перебрасываются небольшими ракушками, чтобы занять время. Пока заживает спина, Хэ Сюань много ест, много спит и подолгу разговаривает с неугомонной русалкой. Русалка поёт ему песни, про птиц, слетевшихся со всего света и со всей тьмы. Это, как ни странно, не ранит. Но когда проходит зима, пусть на берегу тёплого моря и нет никакой разницы между нею и летом, Хэ Сюань начинает тосковать. Он с изумлением наблюдает, как на каменистой почве обрыва вдруг начинают пробиваться первые ростки… Чего? Травы, цветов? Неужели один недобитый крылатый всё-таки был милостиво принят богами за жертву и этому почти погибшему краю вернули возможность жить? «Если так, — думает Хэ Сюань, — значит жертва не была напрасной.» Но он всё чаще с тоской глядит в небо, иногда застывая в одной позе на множество часов. Тогда Ши Цинсюань просто молчит, сидя рядом. — Ты всё же скучаешь, — однажды просто говорит он. Оба они знают — скучает. Без крыльев ему тоскливо до жуткого воя по ночам, — Подожди, неперелётный! Цинсюань поёт для него колыбельные искренно и они навевают ему самые прекрасные сны, в которых он до сих пор может ловить на крылья потоки воздуха. Цинсюань правда хочет ему помочь, по после пробуждения, обычно, глухая боль, ноющая где-то под рёбрами, усиляется в сотню раз — Неперелётная моя птица, — шепчет порой с нежностью русалка, рыдая над ним и прижимая чужую голову к своей груди, — Бедный мой, хороший, подожди… Он исчезает. На этот раз — надолго.***
Хэ Сюань тоскует уже по успевшему полюбиться ему Цинсюаню. Они оба глядели друг на друга с нежностью, болью, тоской… Оба, кажется, полюбили. И оттого разлука ранит тысячью игл и сотней ножей. Пока в одно утро его вдруг не вырывает из сна судорогой боли и не ломает почти надвое. Пока у Хэ Сюаня вновь не начинают расти крылья, прорываясь из-под шрамов мокрыми тоненькими отросточками. Приплывший снова Ши Цинсюань бледен несравнимо больше прежнего, он кажется почти призраком, растворяющимся на лунной дорожке. Цинсюань больше не поёт. Как он написал потом мокрым пальцем по горячему камню, морская ведьма потребовала его язык в обмен на новые крылья для Хэ Сюаня. Крылатый, не сдерживаясь, воет. Но теперь уже от тоски и боли за другого. За любимого. Проходит почти месяц перед тем, как он наконец-то может подняться в небо. Тогда русалка провожает его тоскливым взглядом, улыбается через слёзы, подставляя руки для полной горсти жемчуга и прощается. «Лети, неперелётный!» — пишет он и машет руками, мол: Прочь, прочь! Хэ Сюань стремительно взлетает в небо, набирая высоту парой взмахов мощных крыльев, таких же потрясающе больших и иссиня-чёрных. С высоты он видит, что мёртвый берег и правда ожил. А потом стрелой бросается вниз, к своей русалке, променявшей свой голос на свободу для него. — Люблю, люблю! Люблю-люблю-люблюлюблюлюблю! — шепчет он ему в губы, когда целует, сжимая в объятиях, совершенно ошалевшего от счастья, — Люблю тебя, люблю! Никуда не улечу, никуда от тебя не денусь. Цинсюань плачет настоящими слезами впервые в жизни и подаётся навстречу, углубляя поцелуй.