Я тебя вижу

      Петька присел на кушетку у нужной ему двери. Телефон в заднем кармане неудобно ткнулся в задницу, и Хазин вывернулся, чтобы его достать, но тут же скрючился от резкой боли от лопатки и вверх. Надежда, что можно будет обойтись без помощи специалистов умерла последней: после курса обезбола, согревающих мазей и даже, простигосподи, двух дней лежачего режима. Кое-как всё ж вытащив из кармана мобильник, Петя снова пристроил многострадальное туловище. Скроллить паблики в телеге левой рукой было совсем неудобно, но правую майор решил лишний раз не кантовать. За дверью слышались какие-то голоса, иногда — приятный мужской смех, и Хазин задумался, что такого может делать невролог, чтобы так хохотать. И кто, собственно, смеётся — сам врач или его пациент. Плечо опять прострелило острой болью, потому что Петька правой рукой попытался подтереть вечно текущий нос. — Да ёбтвоюмать… — сквозь зубы зашипел мужчина.       Дверь кабинета наконец распахнулась, но никто не выходил. Зато звуки стали более различимыми. — Константиныч, зарядку делай, ага? — Да, да, Илюх…       Сначала Хазин увидел подраный носок коричневого ботинка, потом — джинсы того самого цвета, по которым сразу же узнаёшь классические левисы, а затем и хозяина гардероба — высоченного сухого мужика в доисторическом свитере. Пете показалось, что ему показалось. — Игорёк, — послышалось из кабинета.       Петя так и не разглядел лица, но знакомое хриплое «ну чё ты» в сочетании с увиденным живо дорисовало образ. Ещё мгновение, и Игорь Гром выйдет из кабинета и заметит Хазина. Или не заметит, как это всегда и бывало. И не известно, что в данной ситуации хуже.       Пётр называл это «жизнью с чистого листа», его родители считали это очередной дурью невоспитанного ребёнка. То, что ребёнку шёл четвёртый десяток, и большую часть сознательной жизни этот ребёнок не в шутку ловил опасных преступников, право голоса младшему Хазину не давало. Этого права он был лишён по рождению и до определённого момента в своей жизни и не думал качать никакие права. А потом Трёхгорка, реанимация, бритая под три мм голова и, мать его, Прозрение. «Похмелье и абстинентный синдром», — скучающим тоном затыкал его отец. «Блажь и глупость», — поддакивала мать. А Петя всё равно после выписки попросился о переводе «куда-нибудь без наркотиков». Питерская уголовка да без наркоты? Хазин смеялся как помешанный, когда получил направление. Но дарёному коню, как говорится, в зубы не смотрят. Не Москва — и то хлеб.       На новом месте было тяжело. Резанул контраст: в Москве у него было имя и привилегии, совершенно волшебная и нереальная для хранителя правопорядка жизнь, и при этом полное отсутствие выбора жизненного пути. В культурной столице всем было плевать, чей он сын и как получил свои погоны, но отрабатывать их должен был до последнего стежка на лычке парадной формы, и к такому Петя не привык. Работать работу за мизерную зарплату — рычал на каждый удар каблука по мостовой по пути до здания управления. Потому что троллейбус, сука, застрял где-то на мосту, а приходить на работу нужно вовремя. Это не нравилось Пете настолько, что он составил себе какой-то сумасшедший график жизни, лишь бы просто не думать ни о чем, кроме работы. Вставать в 5:30 и в любую погоду (в Питере хорошей не бывает) выходить на пробежку, потом душ, исключительно полезный и безвкусный завтрак, но достаточно питательный, чтобы дожить до конца рабочего дня, потом эта самая зверская работа и три раза в неделю обязательно в зал. Если придуманный график нарушался, Пете становилось плохо и дурно, иногда даже страшно, но в целом шёл уже второй год, как он жил этой «новой» жизнью, и только вечно текущий нос напоминал о старой. — Пётр Юрьевич? — невысокий мужчина выглянул из-за двери и позвал единственного человека в коридоре.       Петька резко повернул голову на звук и снова зашипел. Ну почему так больно-то, господи. — На МРТ были? — Петя кивнул. — Результаты привезли? — Левой рукой он осторожно подтянул поближе большой пакет со снимком и расшифровкой диагностики и протянул врачу. — Да заходите вы.       В кабинете было светло и свежо. Врач жестом указал ему на кушетку в конце помещения, а сам сначала принялся разглядывать снимок, а потом ещё несколько минут вчитывался в текст на бумажке. Петя в него тоже вчитывался ещё вчера, но ничего не понял. Понял, что нет ни грыжи, ни протрузии — и это, собственно, всё, что он знал о позвоночнике. То, что проблема именно в нём, ему сказали на предыдущем осмотре, после которого и отправили делать снимок, а потом приходить обратно. — Воспаление у вас, — щёлкая латексной перчаткой, резюмировал Илья Владимирович, — но сеансов за пять поправим, и если будете делать зарядку, увидимся мы с вами в следующий раз очень не скоро. — Я бегаю и хожу в зал, — в голове тут же включился счётчик, во сколько ему эти пять сеансов обойдутся. На сайте клиники было указано, что один приём у Литвина стоит от трёх до шести тысяч, но пока что Хазин заплатил только за МРТ и был дико рад, что попал на какую-то акцию «грудной отдел позвоночника — 60% по вторникам». — Свитер снимайте и ложитесь, — скомандовал коновал. — А вот пробежки и тяжёлые нагрузки вы на месяц-другой оставьте.       Пете так поплохело от новости, что придётся нарушать график, что он забыл спросить про футболку и джинсы, только кроссовки стянул и улёгся на кушетку животом. Врача однако нисколько не смутило, что пациент остался полностью одетым, и мысль, что сейчас будет самый странный и самый дорогой массаж в жизни Петьки, немного успокоила разошедшуюся истерику.       В целом, назвать происходящее массажем можно было с натяжкой. Илья Владимирович его едва касался и только давил на какие-то точки, то так то сяк поворачивая руки и ноги. «Сопротивляйтесь», — говорил он Пете, и Петя понимал, что не может поднять ногу, пока врач давит в это место и так держит стопу. Но стоило повернуть ногу немного, и способность контролировать свои мышцы возвращалась снова. Ощущения удивительные и даже забавные. Петя фыркнул. Фокус работал и сидя, а когда Хазина попросили подняться и слегка потолкали в плечи, он с удивлением обнаружил, что заваливается на правую сторону сильнее, чем на левую. — Как самочувствие? — спросил невролог, когда Петя уже натянул свитер и сидел, дожидаясь распечатки упражнений зарядки. Старенький принтер фырчал и трещал так медитативно, что Петька, задумавшись, пожал плечами, а затем поднял на врача удивлённый взгляд. — Ха, — добродушно рассмеялся тот в усы. — Пейте лекарства, делайте упражнения, в остальном — покой. Открываю вам больничный сегодняшним днём и до встречи в, — он посмотрел на откидной календарь на стене, — пятницу. К четырём подходите. — А платить на ресепшене? — мысли о деньгах отогнали всколыхнувшуюся радость. — После курса лечения. Сейчас не надо.       Уже на крыльце клиники пришло уведомление, что электронный больничный открыт, и Петя хотел смалодушничать: бухгалтерия тоже в курсе, что майор слёг, сама начальству и скажет. Но так поступают дети, а Петя вот уже два года как самостоятельная единица, поэтому, свернув в переулок потише, тут же набрал Прокопенко. — Фёдор Иванович, — голос дрогнул от «что, Петруш» на том конце. Его так даже в детстве мама не называла, а тут посторонний дядька, но Петька собрал мысли в кучку и отчитался, — больничный мне открыли. Недели на две точно. — Ему было стыдно. Работы — во! А людей — хуй да нихуя. Но полковник опять удивил, поворчал себе что-то в усы и только пожелал выздоравливать скорее и не стесняться звонить, если что-то нужно.       С носа от такого разговора опять потекло. И пойми теперь, то ли это убитая в ноль слизистая шалит, то ли нервы от внезапного приступа человеколюбия.       Квартиру для новой жизни Петя выбирал по принципу дёшево и сердито, но поближе к работе, потому что колёса свои он продал, чтобы влезть в простигосподи ипотеку с этой. Когда в старой жизни Петруха Хазин наведывался в СейнтПи потусить и погулять, ему и в голову не приходило, что недалеко от его любимых «потешных» улочек могут скрываться студийки с потолками под четыре метра. Здравый смысл подсказывал, что студийки эти нарезали из бывших комнат доходного дома или даже чьего-то особняка, но вдаваться в такие интимные подробности петербургской недвижимости Хазин не считал нужным. От дома до управления было полчаса пешком, а в самой квартире было всё, что нужно, чтобы бросать туда кости на ночь. А вот жить безвылазно неделями — уже совсем другое дело. Петя чувствовал себя котом из мема про охуенное окно, потому что только оно-то и было его главным теперь развлечением — читать Хазин не любил, а таращиться в экран планшета и просирать мозги сериалами надоело день на третий. Зато во дворе постоянно происходил какой-то лютый движ даже по утрам. Сегодня Хазин, например, узрел круговорот пернатых в природе: утром голубь клевал разбросанный хлебушек, в обед голубя (возможно, того самого) клевала ворона, а ближе к вечеру ворону (скорее всего, ту же самую) уже жрала чайка. Зрелище отвратительное настолько, что оторваться невозможно. Жалко, что рассказать некому. За два года друзьями или какими-то приятельскими контактами Петька так и не обзавёлся и теперь ловил себя на мысли, что, может, и правда позвонить Прокопенко, вот тот обрадуется. Мысль эту Петя отбросил как несостоятельную, но за образ полковника зацепился, а там уже несложный ассоциативный ряд подвёл к подраному кожаному ботинку и его обладателю. Пресвятому Игорю, чтоб ему икалось, Грому. В «этой своей Москве», как любили огрызаться местные, Петя про Игоря слышал и уже тогда испытывал к нему какое-то странное чувство, граничащее с неприязнью. Или завистью. Сложно сказать. Петя в своих эмоциях никогда особенно не разбирался, потому что не нужно было. Но сначала точно было любопытно, чё за мем такой про гром и чуму, а потом, когда Петя всё-таки догадался почитать новости, стало, ну, вот это, неприятно и завидно. Какая-то местная знаменитость с и без того потрясающей, если верить статье в интернете, раскрываемостью поймал маньяка-анархиста. Ну да уж, куда уж. Нарики косплей не уважают, а лазерным шоу сейчас трудно кого-то удивить, чтобы и про Петю Хазина писали, что он герой, носки с дырой. Петя Хазин босиком никаких маньяков-пироманов не ловил и в одно лицо не поднимал рейтинг раскрываемости всего управления. У них вообще с раскрываемостью туго: пока выйдешь на сеть, пока то сё пятое десятое… Петя себя, конечно, успокаивал и оправдывался как мог. Короче, не надо было с порога говорить Игорю «А, тот самый Игорь Гром». Или не надо было потом удивляться, что тот самый Игорь Гром после такого знакомства продолжать общение не захотел. Или не надо было думать, что столы их как назло стоят совсем рядом, и пока Петька первые полгода утопал в папках и вникал в суть дела, Игорь, в том же звании и при тех же ресурсах, умудрялся одного за другим приволакивать задержанных и подозреваемых. В общем в жизни Пети Хазина было много всего такого, что делать не надо было, так что и жалеть о несложившейся дружбе с Громом Петя не хотел. После больничного вообще трудно восстанавливать рабочий режим, а после такого, где два раза в неделю тебе делают массаж, а каждый день ты упиваешься релаксантами и отъезжаешь на мягкой подушке в мир грёз минут через пять после приёма — особенно. Выдержав примерно нихуя, Петька поплёлся на кухню, чтобы сварить себе кофе и, наверное, позавтракать. Под тарахтение древней, как и всё в этом городе, кофемашины на кухню ворвалась развесёлая компания: Дубин, Зайцева, Цветков, Пчёлкина и Гром. Петя, дожидавшийся, пока тостер выплюнет его хлебушек, замер, прикидываясь ещё одной деталью интерьера. — И типа все люди делятся на два типа? — глаз на жопе у Пети нет, но Цветкова узнать легко. — Юль, чаю? — Дубин неминуемо стремился к столешнице, у которой замер Петька. Тостер наконец-то выдал два уголька, и майор, скорчив скорбную рожу, начал намазывать хлеб маслом. — Кофе. Ну да. Семейные и несемейные, — судя по звукам, они забились на угловом диванчике. — Всем кофе? — в ответ Хазин услышал разноголосое согласие. Надо освободить кофемашину, но та как будто специально выдавала напиток по капле. — Привет, Петь.       Петя ошалело моргнул, кивнул в ответ и наконец-то забрал с подставки свою кружку. На «новоселье» управление подарило ему кружку со Спасской башней. Наверное, им это казалось забавным. Пете — не очень, но он как будто бы засунул в жопу и свой мерзкий характер, и язык вместе с переездом, поэтому покорно принял подарок. — Там сыр и колбаса в холодильнике, угощайся, — Димка как многорукий Шива орудовал за стойкой. — Ну, Дубин точно семейный, — ехидно заметила Зайцева. И Петя, выкладывающий на тосты колбасу и сыр был с ней сейчас полностью согласен. — Игорёк — нет, — продолжила Ксюха.       Про себя Петя думал, что с Ксюшей у него бы, наверное, получилось. Она ехидна, он сволочь — идеальный токсик тандем. Но что-то пошло не так, и с Зайцевой, как и со всеми, Петька поддерживал нейтралитет. — А Петька? — прозвучало так легко, как будто Игорь всегда его так зовёт. Но Игорь никогда Хазина никак не звал. Он к нему вообще не обращался. Поэтому, только засунув в рот трёхэтажный бутер, Петя обернулся на голос.       Пчёлкина смотрела на него чуть с прищуром и наклонив голову. Господи, как на экспонат в кунсткамере. — Есть мысли? — она обернулась к Грому, и Петя был готов поклясться, что видел на её губах какую-то странную ухмылку.       Быстро прожевав кусок и даже не почувствовав вкус, Хазин возмутился: — Эй, я с вами в одном помещении вообще-то!       И это было ошибкой. Самой большой в жизни Пети Хазина ошибкой, потому что одновременно с тем, как Дима положил руку ему на плечо, чтобы успокоить, Игорь абсолютно осознанно на него посмотрел. Цепко. Колко. Прямо в душу. Если бы не Дубин с его лабродорской поддержкой, Петя бы отшатнулся от этого взгляда. Щёки зажгло смущением, с носа опять потекло. — Я знаю, — добил Игорь. — Я тебя вижу.       Петя сглотнул. Не произошло ни-че-го, но внутри всё успело сжаться и взорваться сверхновой от того, как Игорь на него смотрел. От того, что Игорь в принципе на него смотрел. И глаза, Петя знал, что они серые, тёмные как ночь в ноябре глаза всё смотрели и не отпускали Петьку. — Как твоя спина? — попыталась разрядить обстановку Зайцева, и Петя не понял, скорее почувствовал, как его рот шевелится в ответе. — Хорошо, спасибо за рекомендацию. Только он почему-то денег не взял. — Страховка, — подал голос Дима. — У нас есть страховка? — Хазин обернулся к колдовавшему над кофемашиной Дубину. Как у него получается с ней справиться? За то время, что Петя добывал свою порцию, Дубин умудрился наварить четыре! — У нас есть страховка.       Петя второй раз за последние пять минут совершил эту ошибку — он обернулся на голос Грома и снова застыл мышью перед удавом. Игорь и не думал отводить взгляд, как будто хотел доказать Хазину, что и правда его Видит.       Трудно было сказать, кажется Пете, что в помещении неуютно сейчас всем, а не только ему, или, наоборот, ему настолько неуютно, что кажется, будто и все вокруг испытывают это чувство. Одним словом, Пете было нехорошо, и бутерброд, ещё минуту назад казавшийся таким манящим, сейчас был противнее трупа утопленника с прошлого дела. Прихватив пару салфеток, в которые он завернул надкушенный бутер, и свою кружку, Петька поспешил скрыться. — Семейный, — услышал он уже в дверях голос Пчёлкиной, но в третий раз решил не оборачиваться.       Идея попытаться уйти с головой в работу с самого начала казалась Пете провальной, но он пытался, честное слово пытался. Очень вдумчиво вчитывался в документы дела, изучал фотографии с места преступления и, игнорируя всякую брезгливость, жевал свой хлеб с маслом, сыром и колбасой, но в голове была такая вата, что все буквы смешивались, какие-то убегали, и оставалось только «Игорь Гром с тобой заговорил. Игорь Гром на тебя смотрел. Игорь Гром тебя видит». Какая, собственно, разница, какое ему, Пете, до этого дело, какая к чёрту разница, что там этот пресвятой Игорь…       Петя сначала сделал, а потом только осознал, что поднял голову от документов сразу же, как заметил Грома за столом напротив. Шутка ли, что они два года просидели почти лицом к лицу. Мониторы их компьютеров почти соприкасались, но никогда до сих пор Петя не замечал, что они оба сидят чуть в стороне от компьютеров — ровно так, чтобы, если поднять голову, можно было смотреть на человека напротив. Игорь рылся в ящике стола и ворчал под нос, пока Петя пытался подобрать слова, чтобы описать свои ощущения. Он кит, тот самый кит, который поёт на другой частоте. Другие киты его не слышат и не видят. Он кит, которого никто… — Есть скрепки?       Игорь протянул руку через стол и почти дотронулся до Хазина. Он, блядь, не кит. Киты не потеют. А у Петьки спина вся мокрая и лоб в испарине. — Петь, — пальцы Игоря щёлкнули прямо перед носом, — скрепки, говорю, есть? — Что? Почему? — он выдвинул свой ящик, не глядя дотянулся до упаковки весёленьких скрепок и передал Игорю. Их пальцы коснулись, и Петя подумал, что… Ну, он подумал. — Почему что? — рука Грома всё ещё была на его столе под его рукой. — Это какая-то игра? — Игра? — Ты говоришь. — Я умею говорить, да, — Игорь улыбнулся, и Петя разглядел щербинку между зубами. — Ты говоришь со мной, — последние слова он выделил голосом. Ну давай, товарищ майор, ты же гений, соображай. К кому из майоров на самом деле мысленно обращался Петя, сказать было трудно. — Петь, — Игорь наконец убрал руку с чужого стола, но это уже было не важно. Уши Хазину заложило от звуков собственного имени. Мокрыми стали не только спина и лоб, даже подмышки и, кажется, ладони. — Спасибо.       Наверное, приключение на Трёхгорке и правда повредило Хазину мозги, потому что с того странного разговора на кухне он стал замечать изменения в управлении. С ним здоровались, к нему обращались с вопросами и просьбой о помощи. Ему самому по-мо-га-ли. И Игорь с ним говорил. Просил бумагу, ручку, опять скрепки, которые так и не вернул с прошлого раза, но у Пети были ещё, степлер — утащил почти всю канцелярию. И можно было бы сказать, что все просто привыкли к новенькому, но Петя был уверен: виноват Игорь. Тот разговор на кухне всё изменил, и это что-то значит. Понять бы что. Хазин пытался прочитать подтекст подтекстов, когда с ним кто-то говорил не о работе, постоянно озирался по сторонам, чтобы понять, есть где-то рядом Гром или нет. Потому что, Петя был уверен, Игорь следит за ним и за всеми в управлении. Где-то Хазин читал, что травмы головы провоцируют рост опухолей в мозге. Наверное, его паранойя вызвана какой-нибудь такой опухолью. Скоро она разрастётся, взорвётся, и Петька Хазин умрёт. Мысль эта почему-то приносила облегчение.       Календарь напомнил, что с этого дня можно выходить из режима покоя, прописанного Литвиным, и Петя с облегчением вздохнул: режим вернёт всё на свои места. Ранние подъёмы, пробежки, полезные завтраки, трёхразовые тренировки и работа-работа-работа восстановят баланс слабоумия и отваги в жизни майора Хазина, и он забудет об Игоре Громе, как забыл о старых московских привычках. С трудом поднимая тяжёлое туловище на рассвете, Петя не забывал сделать зарядку и только потом выходил на пробежку. Экономил силы, начал с маленьких кругов, постепенно увеличил дистанцию и недели через две наконец-то почувствовал, что пружину где-то в груди отпускает. Постепенно, потихоньку эмоциональное давление на самого себя снизилось — просто не хватало сил думать ни о чём, кроме базовых задач. В управлении, несмотря на стаж, Петя всё ещё чувствовал себя новичком и боялся брать новые дела, но бросался в них с головой, потому что выбора никакого нет и никогда не было. Да и преступления все были одно на другое похожие. Это в кино у полиции что ни день, то маньяк, а в простой жизни поножовщина, хищение, бумаги, бумаги, бумаги.       Красная капля упала на файл, в который были сложены фотографии с места преступления. Хазин удивлённо провёл под носом и посмотрел на руку — красная. На ноже на фото тоже красное. Красный это цвет крови. На губах стало мокро. Петя облизнулся, почувствовал привкус железа. Нож из железа. Ещё одна капля, пожирнее, упала рядом с первой. Хазин поднял голову, как будто ожидая увидеть на потолке кровавую лужу. — Петь? — Игорь почему-то был не напротив, как обычно. Хазин уже привык, что тот с ним иногда говорит. Научился отвечать к месту и правильно реагировать на просьбы, не включая режим потеющей животины. Игорь был слева и сверху, над ним, лицо Игоря было вместо потолка. Но с Игоря красного не капало. С потолка — тоже. — Петь, у тебя кровь. — Петь-петь-петь, заладил. Подумаешь. — Петь, — голос опустился почти до шёпота, Гром уже не сверху, но сбоку и как будто присел на корточки у стула Хазина.       Потолок белый. Как снег. Снег чистый. Петя чистый любил, поэтому теперь у него мокрый нос. Море тоже мокрое. Море волнуется раз. Море волнуется два. Море волнуется три. Потолок поплыл, пошёл волнами, как море. Потолок уплыл, забрал с собой Петю. Стало темно.       Ощущая темноту всем телом, Хазин понял, что там, где находится его тело — темно. И тепло. Туловищем Петя ощущал и диван, и подушку, и уже примерно представлял, что если откроет глаза, увидит потолок в кабинете Прокопенко или на кухне. Но для кухни слишком тихо, даже холодильник не гудит. Значит — кабинет начальника. Петя вздохнул и тут же почувствовал, как рядом кто-то шевельнулся. — Петь? — слуховые галлюцинации тоже могут быть признаком опухоли. Наверное, он вообще уже умер, потому что зачем бы Игорю Грому сидеть с ним в темноте, гладить по руке, убирать со лба чёлку. Зачем бы Пете от этих прикосновений плавиться как сыр в фондюшнице и мечтать, чтобы его поскорее съели, ведь он очень хороший и вкусный сыр.       Пальцы почувствовали что-то колючее, потом сухое, потом чуть влажное. Потом опять колючее. И Петя-сыр услышал тяжёлый вздох рядом. Его не съели, это досадно.       Дверь чуть скрипнула. — Спит? — шёпотом, но, кажется, Прокопенко. — Спит, — опять что-то колючее на пальцах. По векам мазнуло немного светом, захотелось зажмуриться посильнее. — Игорь, давай нашатырь, он уже час в себя не приходит, — дверь скрипнула, и снова стало темно и хорошо. — Он просто устал, пусть спит, — и опять на костяшках что-то влажное. — Едрить твою, это ж не санаторий, ты меня из собственного кабинета выгнал ради своего Хазина! — на ресницах стало мокро. По скулам, потом в ушах тоже стало мокро и щекотно. А потом защипало, как от соли. Петя стал морем.       Море волнуется раз. Море волнуется два. Море волнуется… — Полчасика, дядь Федь, пожалуйста? — у моря рук нет, а Игорь Петю взял за руку и — теперь Петя точно это понял — поцеловал каждую костяшку. — Пожалуйста, дядь Федь, полчасика, — и снова поцелуй через слово.       Сердце у Хазина остановилось.       Он пытался вздохнуть, но не мог, потому что что-то тяжелое лежало прямо на груди. Ресницы слиплись. Над губой горело и щипало. Десять из десяти по шкале паршивости, решил про себя Петя и рывком попытался подняться. Он не слышал будильника, но раз проснулся, надо вставать, делать зарядку и собираться на пробежку. — Блядь! — Игорь подскочил с пола. В темноте не разглядеть, но Хазин понял, что это Гром. — Ты что тут делаешь? — хотел спросить зло, но получилось, наверное, испуганно. Где-то внутри ощущалась дымка странного сна, в котором Гром почему-то целовал его руки. Петя не успел отбрыкаться от мысли, что хотел бы, чтобы это не было сном. Чёлка прилипла к вмиг вспотевшему лбу, потому что всё стало вдруг предельно ясно: Петька в Игоря безнадёжно, лихорадочно и как нищенка влюблён, да так сильно, что придумывает себе взаимность. Так крепко, что не может дышать с ним в одном помещении. И стыдно. Стыдно-то как, ведь Игорь тогда сказал, что видит его. Видит насквозь. И все, все теперь видят и знают, какой Хазин ужасный, какой он мерзкий, какой грязный… Он попытался встать. Игорь зачем-то схватил его за плечи, не давая уйти. — Стой, без резких движений только. — Пусти, — заскулил Хазин. — Игорь, — он пытался вырваться, но куда там против такого лося. — Зачем ты держишь, Игорь.       Воздух в лёгких закончился. Петя упёрся лбом в грудь майора и обмяк в его руках. Если Игорь всё знает и не брезгует… Тёплая большая ладонь легла между лопаток, чуть надавила. Петя снова заскулил от ужаса. Ощущения, от которых Хазин всё это время отбрехивался, тонкими иголками впились в кожу, под ногти, в каждое нервное окончание. Затошнило, защипало в носу и глазах, а Игорь всё не отпускал, наоборот, держал бережно и крепко и прижимал к себе. — Петь, — он слышал, как гулко Игорь сглотнул. Потом щёлкнул выключатель, и свет от настольной лампы резанул по глазам, но теперь Хазин видел Игоря. Между бровями складка, взгляд прямой и тяжёлый, но не опасный, щёки колючие, губы сухие и потрескавшиеся. Так близко он Игоря никогда не видел и не увидит, наверное, больше. Внутри всё щипалось и кололось, царапалось, хотело наружу выбраться, чтобы тоже Игоря обнять. Но руки плетьми висели по бокам, тяжёлые, как свинцом налитые. Хазин опустил взгляд. Щёки опять жгло. Он думал, что «такое» с ним только в прошлой жизни случалось. И «такому» всегда было оправдание. Игорь наконец отпустил его. Туловищу тут же стало плохо, но Петя себя удержал. Гром тем временем обхватил себя руками, начал суетиться, чесать заросшую шею, щеку, как будто у него внутри тоже были иголки. Петя подглядывал за ним и думал, что так Игорь оттереться хочет от грязного Хазина. Больно, понял вдруг Петя. Вот это — действительно больно, когда от тебя отмыться хочет тот, кто… — Нет никакой страховки, — вдруг резко, на одном дыхании выговорил Гром. — Я Илью попросил. — Мне Ксюша контакты дала, — не понимая, что происходит, всё же возразил Хазин. — И её я попросил.       Смотреть на Игоря всё ещё стыдно, но Петя не удержался, поднял глаза. — Ты из-за моего дела спал на стуле, а потом караулил этого бесоеба в холодной машине, — Петя кивнул. Так всё и было. Туловище уже тогда всё для Игоря готово было сделать. Это до головы доходило долго, до души пропащей. — Так что тебя из-за меня замкнуло. — Петя опять кивнул. Это то самое. Его на Игоре замкнуло. — А сам почему не сказал? — А ты бы пошёл? Мою бы помощь принял?       Петя пожал плечами. Сейчас бы — нет. Но тогда, ещё ничего не понимая, наверное? Теперь любое внимание от Грома воспринималось как подачка, как надежда, и Пете от себя самого мерзко, но что поделать. Он человек слабый, отец ему это с детства показывал. — Зачем ты это рассказал сейчас? — Игорь для Петьки загадка почище египетского сфинкса. Стоит смотрит, не моргая, только руки не знает куда деть: то в карманы засунет, то за свитер схватится, то лицо трёт.       Игорь вдруг рвано дёрнулся и подошёл ближе. — И заплатил тоже ты? — что бы Игорь сейчас ни сказал, Пете это уже не важно, потому что Гром опять перехватил его взгляд и смотрел тяжело, как тогда на кухне. — Не смотри так. — Почему? — Игорь сделал ещё шаг. — Не надо. — Я тебя вижу, — совсем близко. — Я знаю, — Петя хотел бы, но не мог отвести взгляд. Только голову выше поднял, заглядывая Игорю в глаза. — Не надо, Игорь. Пожалуйста. Ты не должен меня таким видеть. — Петь, ну, не надо, Петь, — пальцы Грома что-то стёрли с его щёк. — Прости, Петь.       Хазин не успел понять, как из страшного взгляд Грома вдруг стал нежным и просящим, куда делись руки Грома на щеках и почему вместо них вдруг губы. Игорь осыпал его лицо короткими поцелуями, жался своей огромной тушей и шептал что-то беспощадно нежное, как будто просил о чём-то. Доходило медленно, и даже когда Игорь прижался своими губами к его, всё равно не дошло. Когда Гром на пробу провёл языком по губам, когда Петю сгребли в объятия и зарылись в спутанные со сна волосы, даже когда Петя заскулил от удовольствия, до него не дошло, что Игорь его целовал жадно, пьяняще и по-настоящему, а не во сне. Ласково и совсем не страшно смотрел из-под ресниц и улыбался своим щербатым ртом.       Петя был кит, поющий на других частотах. Но его услышали.              Дверь снова скрипнула. — Игорёк, я ещё раз напоминаю, что это мой кабинет, а я вообще-то твой начальник. — Фёдор Иванович, смотреть можно, — хрипло отозвался Гром.       Прокопенко убрал руку от лица, а Пете показалось, что шеф предпочёл бы увидеть здесь оргию, а не сытую ухмылку на лице крестника.