Лёд

      Ничего нет прекраснее смерти… Так говорил капитан, а я ему никогда не верил, а теперь, когда он погиб… Поверил? Не знаю. Скорее просто не смог пересилить боль. Не так уж много было в моей жизни людей, которые относились бы ко мне хорошо, а ещё меньше тех, кто относился бы серьёзно и что-то чувствовал. Это была слишком тяжёлая потеря. И эта война была для меня слишком тяжёлой. Если бы только у меня были какие-то чувства… Но по отношению к своей стране я ощущал не больше, чем мои клиенты по отношению ко мне. В принципе, отношения были такие же — меня трахали законы, налоги, служба, а взамен я получал немного еды и психические травмы. Всё как и до армии.       С капитаном я ещё во что-то верил, он был не то чтобы патриотом, но таким героем, за которым хотелось идти в бой. Он меня восхищал. Помимо того, что избивал и трахал. Просто у меня такая судьба. Судьба такая — идти теперь сквозь лёгкий мороз по скрипучему снегу на виду у всего и всех, обнимая автомат, который дал мне капитан, от позиции к зелёнке, совсем не зелёной в это время года. Хотя, если присмотреться, в смешанном перелеске мелькали тёмной зеленью густые сосны. Я шёл, глубоко дыша, хаотично думая обо всём подряд. Перед смертью не надышишься. Снял с лица маску, чтобы дышалось лучше. А потом и каску, бросив по пути. Если мои наблюдают за мной, они уже всё поняли. Но им плевать. Я надеялся на мину, растяжку, вражеских снайперов или разведчиков, которые могли бы прикончить меня в этом лесу. Что-то подсказывало — зря надеялся. Я шёл не спеша, но сердце заходилось внутри так, что я действительно не мог надышаться, и морозный воздух неприятно саднил горло. Я уже всё решил, но всё ещё не мог решиться.       Капитан доставал этот хороший новый автомат не для того, чтобы я стрелял из него в себя. Но и я выбирал его другом и командиром не для того, чтобы он меня бросил одного в этой чудовищной войне наедине со страшными людьми. Зайдя за первые ряды деревьев, я вдруг неожиданно даже для самого себя застыл. Сознание моё этого делать не собиралось, а собиралось переть подальше в лес и, если не повезёт сдохнуть от чего-нибудь вражеского, хотя бы застрелиться подальше от своих. А подсознание, видимо, ещё не потеряло инстинкт самосохранения, и я сквозь стучащий в висках пульс и гремящую на фоне канонаду стоял и напряжённо вслушивался и всматривался в лес.       Перевёл дыхание, собрал смелость, попытался успокоиться и пошёл вперёд. Под ногами хрустели мёрзлая трава и опавшая листва, ветки. Ступать было страшно. Каждый шаг мог быть на мину или о проволоку. И, ясно это осознав, я выпрямился, сам себе улыбнулся, миру — оскалился, и уверенно смело пошёл дальше, ступая как по проспекту. Через несколько минут зубы замёрзли, запал иссяк, лес окружил, страх вернулся. Я стушевался, притормозил и осмотрелся. Уже достаточно или пройти ещё? А если я потом не решусь? Я уже готов. Ладно, плевать. Здесь, так здесь. Я опустился на землю, упёр в неё приклад, а дуло к подбородку. Сжал стучащие зубы. Глаза метались по веткам, невольно роняя на щёки горячие слёзы. Мозг судорожно искал последнюю мысль. А может, молиться надо? А вдруг там кто-то есть? А я молитв не знаю… Обидно…       То ли померещилось, то ли где-то поблизости что-то хрустнуло. Но я так вздрогнул, что на галлюцинацию это не походило, ощутилось очень реально. Страх взял за горло, я соскользнул с дула и медленно обернулся, напряжённо всматриваясь в стволы и ветки с налипшим на них снегом. Может быть, какой-то зверь или птица… В общем-то, разницы нет. Ждать врагов я не буду, потому что рискую попасть в плен и натерпеться куда больше, чем уже. Судорожно выдохнув, заставил себя оторваться от высматривания и снова положил голову на дуло. Пока искал пальцами спуск, снова что-то хрустнуло, я снова дёрнулся. Зубы стучали как барабанная дробь. Чувство приближающейся беды сводило с ума, и дико дрожащий палец никак не входил в скобу.       Плюнул приглушённый выстрел, и автомат выбило у меня из рук, что-то коснулось щеки. Я тут же обернулся и увидел его сбоку в нескольких шагах. Он держал меня на прицеле своей бесшумной винтовки и медленно приближался мягким тихим шагом разведчика. Хватать оружие было бесполезно — он бы прострелил мне руки. По щеке что-то поползло, наверно, рикошет или осколок поцарапали. В голове у меня вертелась какая-то белиберда, что-то вроде — попытаться убить его, забрать жизнь врага перед своей смертью, вот это был бы героизм, в духе капитана, он бы мной гордился… Но попытка проанализировать ситуацию, чтобы составить план, привела к неутешительным выводам и пустила озноб по спине.       Передо мной был не просто солдат, не вот это пушечное мясо, которое ничего не знает и не умеет, оружие которого рассыпается в дрожащих руках, голодное, холодное и без мотивации. Передо мной был спец. Вернее всего — разведчик. В хорошей форме и экипировке, весь обвешанный оружием и приборами, сильный, спокойный. Он приблизился, не сводя с меня прицела. Я судорожно пытался сообразить, что такого сделать, чтобы он меня просто убил. Но он этого не сделает. Иначе сделал бы давно.       — Убей… — прохрипел я, задушенный рвущимися рыданиями. — Убей меня.       — Молчать. Руки за голову, лицо в землю.       Я повиновался, только потому что внезапно разозлился на себя и резко успокоился. Оставалось теперь одно — попытаться убить его и сбежать по пути, когда он хоть немного расслабится или отвлечётся на обстановку. Судя по всему, он один на некотором расстоянии, других врагов поблизости нет, а значит, у меня есть шанс. Идиот. как всегда ничего не могу сделать нормально. Надо было брать и стрелять, пока хоть один спокойный момент был в этой грёбаной войне. Был бы уже на том свете, и не доставил бы этому выблядку такого удовольствия как беспомощный пленный, лёгкая добыча. А ещё лучше было бы сидеть в окопе и не рыпаться, может хоть какая-то польза из меня бы вышла.       Он обыскал меня, забрал нож, крепко смотал мне за спиной руки изолентой, ноги перевязал верёвкой, оставив расстояние для ходьбы, но не для бега, поднял за шкирку и развернул к себе. Человек-никто. Матовые тёмные очки, каска с ПНВ, плотная маска на нижней части лица с броневыми пластинками, арафатка на шее, и я бы рассматривал дальше, но он уже насмотрелся на меня, дёрнул за плечо, отворачивая от себя, и толкнул вперёд. Я плёлся, тормозимый верёвкой, и думал, как же мне стыдно перед своей страной. Таких жалких пленных они, наверное, ещё не видели. Представляю, как их позабавит эта история — жалкий пацан хотел сам себя прикончить в лесу, но и этого не смог, зато попал в плен на потеху всем. А потеха у них будет знатная, я это понимаю. Не зря он всмотрелся в моё лицо. Он оценил и решил, кому и за сколько меня подогнать.       Поскольку он пустил меня идти впереди, я не мог за ним следить, хоть и пытался постоянно оборачиваться, но он рыкал на меня и толкал дулом. Очевидно было, что такой человек бдительности не потеряет. На что я надеялся? А может, ещё попытаться заставить его меня убить? Атаковать со связанными руками и ногами смешно. Кричать? А смысл? Ему это не понравится, но мы на неподконтрольной территории, к тому же канонада приблизилась, справа такой громовой грохот, что свои меня не услышат. Да и он просто сунет мне кляп или заклеит рот. Удивительно, что до сих пор этого не сделал.       Тут он дёрнул меня, останавливая, и развернул к себе. Несколько долгих мгновений просто стоял передо мной. Любовался, что ли? Я пытался разглядеть сквозь тактические очки его глаза. Зря. Он повернулся в сторону, вскинул руку, посмотрел на свои умные часы с кучей встроенных приборов. А потом сказал:       — Жить хочешь?       — Прикалываешься? — нервно усмехнулся я.       — Заткнись. Молчи.       — Не то что?       — Будет плохо и больно. Очень долго.       Он отошёл от меня на несколько шагов и включил рацию. Почему он сказал мне молчать, если собрался просто доложить своим? Или… не собрался. Он не хочет палить меня. Я прикусил губу до боли и уставился в траву. Если это сейчас подтвердится, значит, всё вышло наоборот. Моя внешность сыграла не против, но за меня. Вернее, не только она, но ещё его жадность. Или жалость, но в это верится с трудом. Решил оставить меня себе. А значит, ещё возможен шанс поймать момент и убить его. Спустя пару десятков секунд треска рация выплюнула сбивчивый голос.       — Альман на связи. Говори.       — Альман, это Лёд. Как слышно?       — Как обычно — херово. Кто? Повтори.       — Лёд. Лёд.       — Принял, Лёд. Говори.       — Иду по краю посадки, ближняя позиция врага на прежнем месте. Как слышно?       — Принял, принял. Суки дроны наши бьют, заебали. Смотри, чтоб тебя не сняли.       — Обижаешь. Я двинусь дальше, разведаю этот край и обновлю карту.       — Ну валяй.       — Конец связи.       Лёд выключил рацию и снова повернулся ко мне. Я задумчиво слушал переговоры. Голос у него молодой, но очень жёсткий и строгий. Он указал направление и рыкнул:       — Вперёд.       Я послушно пошёл, но не удержался от вопроса:       — Почему ты не доложил обо мне?       — Будешь трепаться — заткну пасть.       — Хочешь оставить меня себе?       — Стоять.       — Да не надо. Всё, молчу.       Дальше мы шли в тишине, нарушаемой только звуками шагов — моих: неловких, скованных веревкой, и его: тихих, осторожных. Шли мы очень долго, как мне казалось. Я замёрз, хотелось пить, болело горло, затекли руки, и я боялся, что отморожу пальцы. Мысли метались с одного на другое, я пытался предугадать свою дальнейшую судьбу, выдумать какие-то планы, но всё это было зря, я не был ни стратегом, ни тактиком, да и в целом особым умом не отличался. На лес быстро упали скорые зимние сумерки, стало ощутимо холоднее. Периодически я оборачивался назад, и в один момент заметил, что он снял очки. Глаза у него были серые в голубизну, и такие же, как голос — молодые, строгие, хмурые, спокойные.       До края леса мы добрались в темноте, прошли ещё немного и оказались на дороге, там стояла легковая машина, побитая, исцарапанная. Я подумал, что, наверное, её взяли в какой-нибудь разбитой деревне, убив хозяев, и меня вдруг залила злость и презрение к врагу. Хотя я всегда придерживался мысли, что они всего навсего исполняют приказы и рискуют так же, как мы, и законы военного времени у них аналогичные. Лёд затолкал меня в машину, сел за руль, прогрел мотор и двинул по дороге, не включая фар. Ему, видимо, самому надоело молчать, и он начал стандартную процедуру.       — Имя, позывной, звание, подразделение?       Я ответил, частично соврав.       — Документы есть?       — Нет.       На этом вопросы кончились, и продолжилась молчанка. Я пытался расслабиться и согреться в потеплевшем салоне на мягком сидении, но мешали связанные за спиной руки, а хуже того — мысли. Куда он меня тащит? Зачем? Сдаст всё-таки своим? Что они со мной сделают? Выдержу я эту боль? Они будут делать так, чтобы я не потерял сознание… Они… Они вообще обменяют меня, если я всё о себе расскажу? Кому я нужен? Я был нужен только капитану, но его больше нет. Ни родным, ни командирам, ни сослуживцам… Меняют в первую очередь тех, кого ждут, за кого дёргают и спрашивают близкие. За меня никто не дёрнется. А вдруг я останусь там навсегда? А вдруг это будут бесконечные пытки? Но я же умру скоро от заражения крови? Они не станут тратить на меня лекарства. Значит, не бесконечные. Ничего, отмучиться и всё. Сознанием умереть можно заранее. Как это сделать? Как ничего не чувствовать и не соображать? Как…       — Выходи.       Только тут я заметил, что машина остановилась, а Лёд вышел и открыл дверь с моей стороны. Кое-как, спутанный и скованный, я выбрался в неприятный ночной мороз. Небо было затянуто светлыми тучами, потому было не слишком темно. В следующие полчаса мы шли к деревне, а потом несколько минут ходили по её остаткам, пустым и разбитым, путали следы, чтобы нас не нашли прямо сразу, если сюда заявится кто-то из его сослуживцев. Когда вошли в дом, Лёд, наконец, расслабился, положил оружие и рюкзак, снял каску, разгрузку и броник. В доме было темно, но благодаря большим окнам в комнату заглядывало чуть светящее белое небо, и глаза привыкли к темноте. Когда я увидел его, я невольно подумал — чёрт, почему не бывает таких клиентов? Но это было очевидно. Таким, как он, не нужно покупать шлюху. При такой внешности, силе и уверенности, он может взять бесплатно всё, что только захочет. И теперь это я.       Темнота мешала видеть чётко, возможно, покрывала все недостатки, потому складывалось впечатление такой приятной сумрачной чистой красоты. У него было худощавое лицо с выдающимися скулами, ровный тонкий нос, немного хмурые брови и красивые по форме глаза, но суровый взгляд их замораживал. Волосы короткие и совсем светлые, как и брови. Он толкнул меня к стулу у стола, и я сел. В доме был кавардак, но местами предметы стояли ровно и на своих местах, как будто здесь бывали люди. Ясно, что бывали, вражеские солдаты должны же где-то останавливаться. Мне было грустно и неприятно от осознания, что приходят вот эти враги, ломают жизни, судьбы, дома, уничтожают целые поселения, да ещё смеют ошиваться в них, в чужих, в наших домах.       И всё равно мне приходило в голову то, за что мне уже не раз били морду, — они тоже люди. Они просто хотели пить, поэтому брали вот эти чашки. Они хотели спать, а в доме намного лучше, чем на улице. Они тоже боятся смерти, они этого всего не хотят, но таковы приказы, обстоятельства. Хотя много и таких, которые пришли добровольно ради денег. Я посмотрел на Льда. Он явно был профессионалом, то есть имел военную профессию. Вот это то, чего я понять не мог. Осознанный выбор принять участие в геноциде. Хотя, наверное, он думал, когда поступал, что будет родину защищать.       — Почему ты решил стать военным? — спросил я.       — Заткнись.       Вот и поговорили. Лёд налил в кружку воды из ведра, поставил её на горелку, зашторил окна, поджёг таблетку сухого горючего. Она полыхнула фиолетово и загорелась под кружкой ровным рыжим пламенем. Пока закипала вода, он бросил в чашки чайные пакетики, и меня удивило то, что чашки он приготовил нам обоим. Залив чай кипятком, он посмотрел на меня своим тяжёлым хмурым взглядом, как будто гвоздями к стулу прибивал. Взял свою винтовку, два ведра и вышел. Видимо, где-то тут был колодец. Я начал нервно качаться на стуле, думая, как же мне сбежать. Да никак. Это смешно. Он точно найдёт меня и пристрелит. Значит, только убив его. А как это сделать?       Лёд вернулся раньше, чем я смог что-то придумать. Вёдра он куда-то отнёс и зашёл в кухню без них. Горелка погасла, он открыл шторы, снял с меня наручники и подвинул под нос чашку чая, а сам сел по другую сторону стола. Я сцепил замёрзшие онемевшие руки вокруг чашки. Винтовка лежала у него на коленях. Я прикидывал, возможно ли успеть как-нибудь вскочить и перехватить её. Но у меня всё ещё спутаны ноги, а он пристально следит за мной. Не оторвал взгляда, даже когда наклонился на бок, чтобы достать из рюкзака батончики. Бросил один мне. Невиданная щедрость, я-то думал, в плену совсем по-другому. Не всем так везёт и, думаю, я должен это ценить.       — Спасибо…       — Отработаешь.       Я поперхнулся чаем и уставился на него. Ну а чего я, собственно, ожидал? Как раз этого. Он посмотрел мне в глаза, и там не было ничего, кроме холода. Не было даже желания, вот этой похоти, которую я выучил наизусть в любых проявлениях, пока работал в эскорте. Лёд ничего такого в мою сторону не проявлял, и я успел забыть, зачем я здесь на самом деле.       — А если я не буду это есть, не придётся отрабатывать? — задал я заведомо тупой вопрос.       — Говорят, дело сути не меняет, — сказал он своим абсолютно безэмоциональным голосом. — Не согласен. По-моему — суть не меняет дела.       — Суть?       — Если съешь — сутью будет оплата. Если не съешь — суть изменится, но не дело.       — Что ты со мной сделаешь?       — Что захочу. Будешь много болтать — захочу отрезать язык.       Я послушно заткнулся и уставился на батончик. Ну и что делать? Он прав, конечно, на счёт сути. Не съем — будет обидно. Съем — тоже, конечно, обидно, но зато всё не зря, отработка как бы. Да и есть хочется. И чай люблю пить со сладким. Ладно, плевать уже. Я раскрыл сникерс, и таким он мне показался вкусным, потому что я давно не ел сладостей. Не смотря на всю ситуацию, мне даже удалось получить удовольствие и немного надежды. Может, он не будет очень издеваться надо мной, и там тоже я получу хоть немного удовольствия?       Нет, бред думаю, бред. Не зря меня ненавидят и презирают даже свои. О каком я могу думать удовольствии от врага? И вообще, нельзя этого допустить. Надо его убить и сбежать. И никак иначе, разве что умереть самому. Но он же, сука, меня не убьёт. Отрежет что-нибудь, чтобы не рыпался, и отдаст своим. Надо что-то придумать… Может, не сопротивляться — не такой уж плохой план? Может, я смогу его уговорить отпустить меня? Всё равно вероятность того, что я отсюда доберусь до своих, слишком мала.       Я хотел подольше растянуть чаепитие, чтобы оттянуть момент «отработки», но за своими мыслями даже не заметил, как выпил всё. Слишком приятно было в этой промозглой полутьме глотать горячий чай, согревающий изнутри. Лёд допил свой чай и встал, подошёл ко мне, потянул за капюшон, вытаскивая из-за стола как котёнка. Как я и думал — приволок он меня в ванную, где стояли два ведра с водой. Заставил раздеться и забрал всю мою одежду, мне удалось выпросить только фонарик, потому что в ванной окон не было, и тьма стояла абсолютная. Первым делом я избавился от верёвки, спутывающей ноги, потом нашёл мыло и чисто автоматически начал мыться, потому что это всегда хорошая возможность на войне, которую нельзя упускать. Было очень холодно, в доме тоже стоял мороз, и ледяная вода казалась не такой уж и ледяной, но в целом было так холодно, что тело судорожно дрожало, зубы стучали чуть не до крошения, а кости внутри противно ныли и просили тепла.       Но я не думал о холоде, я думал о том, как сбежать. У меня свободны руки и ноги. Оружия нет, ну да похер, надо как-то достать его винтовку. Это главное. Он нигде её не оставляет и прекрасно понимает, что я жду момента. Может, прикинуться, что потерял сознание, и выхватить, когда он подойдёт? Да нет, бред, он меня ударит и сразу поймёт. Борьба с ним в принципе бесполезна, спеца мне не завалить. Я уже закончил мыться, и просто стоять, фантазировать, было невозможно, казалось, капли воды начинали примерзать к коже. Я окликнул его, и он тут же открыл дверь и отдал мне одежду. Подождал, пока я вытрусь кителем и оденусь, а потом приковал наручниками к дверной ручке, она как раз позволяла, была металлической скобой, привинченной к двери с обоих концов. Получалось, что если я дёрнусь и попытаюсь освободиться, дверь просто откроется, и он успеет схватить винтовку и обезвредить меня.       В общем, я сидел под дверью ванной, дико дрожа, в неприятно влажной изнутри одежде, слушал плеск воды и пытался хоть что-нибудь придумать на оставшийся шанс. А именно — на тот момент, когда он соберётся меня трахнуть. Я отклонился и попытался заглянуть в комнату, где ещё не был, и где, вероятно, была кровать. Но дверь была полуприкрыта, и ничего, кроме края окна, разглядеть не удалось. Сомневаюсь, что он ослабит бдительность, даже когда будет кончать. Если вообще что-то сможет в своём вечном напряжении. Я злорадно усмехнулся, но тут меня толкнула дверь.       Лёд вышел и отцепил меня, и я с удовольствием заметил, что теперь дрожит и он. Мы вошли в ту комнату, которую я пытался рассмотреть. Это действительно была небольшая спальня, со старой двуспальной кроватью и шкафом. Он велел мне ложиться под одеяло, а сам вышел, наверное, за рюкзаком. Я тут же вскочил и попытался тихо выбраться через окно. Да, очень глупо, но такова была моя воля к свободе. Я должен был сделать всё, что мог. Лёд вернулся и спокойно, без лишних слов, стащил меня с подоконника, швырнул на кровать. В руках у него были какие-то плоские небольшие пакеты, в которых я интуитивно распознал химические грелки.       Он велел мне разуться, потом расстегнул мою форму, сделал то же самое с собой, затолкал меня под одеяло, накрыл нас с головами и зашуршал распаковкой грелок. Лёд притянул меня к себе поближе, одна грелка была между нами в районе груди, другая в ногах. В добавок к этому мы немного согревали друг друга дыханием. Стало лучше. Стало клонить в сон от усталости и перенапряжения. Винтовка лежала у кровати с его стороны, и было очевидно, что даже если он уснёт, как только я пошевелюсь, он проснётся и успокоит меня. Было очевидно, что ничего нельзя сделать. Немного тепло и даже хорошо, я просто плюнул на всё это и, кажется, задремал. Но, спустя время, организм, который уже привык восстанавливаться в рекордные сроки, отошёл, и мысли о побеге заставили меня проснуться. Я прислушался к лёгкому тихому дыханию Льда рядом, и, нехотя отрываясь от тёплой грелки, очень медленно и осторожно попытался отодвинуться назад, чтобы слезть с кровати. Только бы заполучить винтовку…       Ещё один сантиметр, и он вдруг вскидывается и прижимает мои плечи к кровати, нависнув сверху. Одеяло сползло назад, и после абсолютной темноты под одеялом, в комнате кажется довольно светло. Меня пробирает от его ледяного взгляда. Винтовка всё ещё под кроватью, но я чувствую себя под прицелом. Без лишних слов, он наотмашь оглушительно бьёт меня по щеке. Пока я прихожу в себя, он расстёгивает наручники на моих руках, чтобы перебросить их через металлическую спинку кровати и защёлкнуть. Конечно, я извиваюсь и пытаюсь вырваться, но ничего не выходит. Он снова бьёт меня, и я затихаю, потому что уже ничего не могу сделать, будучи прикованным к кровати.       Дальше очевидно. Я ощутил его холодную руку на рёбрах под одеждой, он медленно провёл вниз по моему телу, меня передёрнуло, но я больше не сопротивлялся. Грустно было сдаваться врагу. Наверное, стоило до последнего дёргаться, и пусть бьёт, пока не убьёт. Но ведь он не убьёт. Он провёл пальцами вдоль моих рук, обнял, прижимая к себе, дотрагиваясь губами до моей шеи. Мурашки. Холодно. Волнительно. Я сжал зубы и отвернулся. Не хочу с врагом. Он убивал наших… Нет, не хочу об этом думать. Взгляд у меня, наверное, был тоскливый. Я хотел чувствовать ненависть, но у меня, как всегда, получалась только ненависть к себе. Как я мог ненавидеть человека, который так меня целовал? Он же не просто похоть хотел удовлетворить, я же чувствовал, он хотел любви.       — Зачем? — спросил я. — Ты же не такой.       Он промолчал и на пару мгновений замер. Потом поднялся и посмотрел на меня, и тут я пришёл в себя. Глыба льда в его глазах нисколько не растаяла, и смотрел он на меня даже не с презрением, а куда хуже — с полнейшим безразличием. А целовал он меня, наверно, совсем не потому, что хотел какой-то там любви, существование которой я, кажется, сам придумал, и только один в целом мире в неё верил… Он целовал меня просто чтобы распалить своё желание. У меня в голове вертелось всякое — наговорить ему грубой херни, чтобы разозлить или отбить желание, но я помнил его угрозу отрезать мне язык. Поэтому молчал, когда он раздевал меня.       — Терпеть собрался? — поинтересовался Лёд, глядя на меня сверху вниз и возбуждая себя рукой.       — Выбор есть?       — Нет.       Пока он возился и доставал что-то из рюкзака, я молча обречённо пялился в окно на мутную зимнюю ночь, пытаясь отрешиться от ситуации. Но в голове долбилось одно — с врагом не хочу. Не хочу доставлять ему удовольствие. А он его получит. Но выкобеливаться и получать травмы тоже не хочу. Может, он меня отпустит, если буду человеком? Я уже об этом думал, но ему настолько плевать на меня… Хотя почему? Мог бы приковать к двери и оставить замерзать, а он положил меня рядом и обогрел. Накормил, напоил. Какие вообще к нему претензии? Кроме того, что он убивал моих товарищей. Но он, судя по всему, разведчик. Может, и не убивал. Знакомый шелест отвлёк меня, и я перевел взгляд на него, убеждаясь, что он даже о резинке позаботился. Может, ради себя любимого, но я всё равно благодарен. Хотя очевидно, что такой холёный кобель ничем не болен. Но могло быть и наоборот — он же красивый. Баб меняет по щелчку пальцев. Или пацанов. Или всех подряд.       В этом всём хорошо было то, что я мог согреться. Конечно, было бы лучше, если бы я испытывал взаимное возбуждение, но в такой ситуации это было трудно. У меня были смешанные растерянные чувства, умом я понимал, что надо вот этого человека ненавидеть, а чувствами это делать не получалось. Принимал я его по привычке, без сопротивления, и было не так уж больно, хотя оказалось, что я немного отвык от такого секса. Спасибо, что он не пожалел смазки, и она была довольно приятная по ощущениям, наверное, какое-то жидкое масло. Он толкнулся глубже и увереннее и взял темп, я стиснул зубы от боли и отвернулся, потому что он смотрел на меня, как будто ему нравилось смотреть на моё лицо. Хотя бы такого удовольствия я ему доставлять не хотел, и попытался закрыться рукой, насколько это позволяло натяжение наручников, зацепленных за спинку кровати.       Сейчас боль согревала, и я думал только об этом. А ещё о том, что теперь ненавидеть его стало легче. Он стал одним из тех, кто видел во мне только игрушку, удовлетворялку личных хотелок. Правда, своих клиентов я не то чтобы ненавидел… Но они хотя бы давали мне деньги. Трахаться за сникерс мне ещё не приходилось. И, чёрт… Я вспомнил ту историю. Моя самая ненавистная история о пирожном.       О том, как отчим купил это самое пирожное, хотя мне никогда ничего такого не покупали, все деньги они с матерью тратили на бухло. Я так удивился тогда. Подумал, что это мне за то, что он делает со мной, чтобы задобрить как-то, чтобы я точно никому не рассказал, а мысли такие были. Несмотря на то, что он предупреждал, что если я такое выкину, он пробьёт мне заточкой сердце и закопает в посадке рядом со своими врагами. Я был ребёнком, я ему верил, я воображал себе эту посадку, почему-то с рябиновыми деревьями и перекопанной землёй под ними. Он тогда поставил это пирожное на стол в комнате и сказал «смотри». И я смотрел — красивое, вкусное наверняка, с белым кремом сверху, похожим на ракушку. Тогда он сказал «а теперь смотри на меня точно так же». Пришлось сделать. Я ещё надеялся попробовать это пирожное. Потом он сказал смотреть так на всех, к кому он будет меня приводить. А пирожное отдал матери.       Ненавижу это вспоминать, сколько лет прошло, можно было давно смириться, и вроде бы я это сделал, но снова, снова эти жалкие детские слёзы в рукав. Снова меня трахают без моего желания и согласия. Снова жизнь наперекосяк. Раньше думал, что хуже уже некуда, но теперь вообще полный трэш. Меня трахает мой лютый враг. Один из тех, кто убил единственного моего любимого человека. Хотя и эта любовь была больная, и я, бывало, её ненавидел, но… Когда всё это прекратится? Неужели никогда? Неужели я просто придумал себе лучший и более добрый мир, а на самом деле он вот такой — ледяная ночь в разбитом войной доме и бесконечное насилие? Я понял, что был прав, когда решил умереть.       Лёд наклонился надо мной, и по быстрому горячему дыханию, которое согревало мне ключицы, я понял, что он почти закончил. А когда действительно закончил, поправил свою и мою одежду, отцепил меня от спинки кровати и снова накрыл одеялом, но теперь не полностью. Он притянул меня к себе и смотрел внимательно на моё лицо. Я стёр слёзы и посмотрел на него. Два красивых человека могли бы вот так лежать в обнимку совсем в других обстоятельствах.       — У меня к тебе есть просьба, — сказал я.       — Ну?       — Убей меня, когда наиграешься.       — Нет.       — Почему? Что тебе стоит?       — Другие планы.       — Какие?       — Узнаешь. Почему ты решил умереть? У вас, что ли, мало потерь, что вы ещё самовольно этим занимаетесь?       — Не надо всех по мне судить. Я, может, один такой идиот.       — Идиотов много.       — Это верно.       — Так почему? Страх? Чего боишься? Боли?       — Людей, наверное.       — Таких, как я.       — Точно.       — Правду, наверно, говорят, что чего боишься, то и сбывается.       — А ты чего боишься?       Лёд задумался, перевёл взгляд куда-то за меня, потом снова в глаза посмотрел. А я заметил вдруг, что его голос стал другим. Всё такой же ровный и спокойный, но не натянуто холодный, а как будто мягче, чуть с хрипотцой, человечнее. Всё-таки физическая близость сказывается на отношении. Смотря в каких обстоятельствах, конечно, но в нашем случае, похоже, именно так.       — Тебя…       — Что?       — Тебя боюсь отдать выблядкам похуже меня.       Я молча смотрел на него и не знал, что сказать. Первой осознанной эмоцией была злость. Мне захотелось толкнуть его, сбросить с кровати, отвернуться и… Потому что это какое-то уникальное лицемерие с его стороны. Сам он, значит, вот такой хороший, не пустил меня по хуям, а увёз и выебал сам-один, это же совсем другое дело, это же совсем не травматично. Какое великое человеколюбие, какая отчаянная доброта.       — Тебя это не оправдывает, — процедил я сквозь зубы и отвернулся от него на другой бок.       Он обнял меня и прижал к себе. Я не сопротивлялся, потому что было очень холодно, и без него я бы просто околел. Так странно было пытаться согреться, прижимаясь ко «льду». Так мы лежали долго, я перебесился, и снова усталость и разбитость после всего этого взяли своё и отдали меня сну. Когда я проснулся, уже светало. Ужасно замёрзли нос и уши. Лёд тихо спал рядом, и я снова попытался тихонечко выбраться из-под его руки, чтобы добраться до винтовки. Сейчас на мне даже наручников не было, вернее они болтались только на одном запястье. Но снова мою попытку пресекли быстрые и жёсткие руки Льда. Он повернул меня на спину и прижал сверху, сдавливая мои запястья.       — Пусти, — начал я.       — И что будет?       Смотрю на него в утреннем свете. Красивый, чёрт. Такой красивый. Даром что враг. Молчу. Он тоже рассматривает меня. Знаю, что вид у меня уже не очень товарный, война потрепала, но его, похоже, устраивает. Он наклоняется и дотрагивается губами до моих. И я вдруг не хочу обрывать эту нежность. Это то, что нужно поощрять, а не отвергать. Я ответил на его поцелуй так же мягко и нежно, и мы долго ласкались друг к другу губами, прежде чем углубить поцелуй. Я решил просто забыть о том, что он мой враг. Любви нам обоим хотелось намного сильнее, чем войны. Мы оба уже начинали дрожать от холода, и одежда казалась неприятно холодной, и мы сняли её, чтобы прижаться обнажёнными телами. В попытках согреться, мы разжигали друг в друге страсть, целуясь всё отчаяннее и яростнее. Не как будто всё это в последний раз, мы оба почему-то знали — это и есть наш последний раз вдвоём.       Когда теперь он вошёл в меня, уже не так осторожно, потому что мы оба мучились сильнейшим возбуждением, я впервые отпустил тихий стон и выгнулся. Мы смотрели друг на друга и просто кайфовали. Мне очень нравилось на него смотреть, мне нравилось чувствовать внутри его движения, а снаружи его руки, то ласкающие меня, то сжимающие до боли. Разгорячённое дыхание вырывалось белым паром в промёрзший воздух. Было всё ещё холодно, но изнутри, где-то в глубине вспыхивал и пульсировал бесноватый жар. Я терзался в холодной постели, хватаясь руками то за ткань, то за руки Льда, но он отбивался от моих рук и сжимал мои бёдра, двигаясь всё сильнее и быстрее. Приятно было видеть его глаза, прикованные ко мне, всё ещё хмурые, но теперь дикие, как у зверя, замутнённые страстью, которая в его проявлении мало отличалась от ярости.       Мне на самом деле хотелось ощутить его внутри по-настоящему, без резинки, но просить я не рискнул, хоть нас обоих и проверяли перед тем, как принять на службу и отправить на передовую, никто не мог быть уверен в чистоте другого. Но мне так хотелось, чтобы он кончил в меня, ощутить этот жидкий заполняющий жар. Я воображал себе это и кусал зацелованные губы, вздрагивая от нарастающих сокращений, лаская сам себя, потому что он об этом уже не заботился, тоже был близок к финишу. Именно, что к финишу, я почему-то иногда сравнивал это с дикой гонкой и ощущением пересечения финиша первым на полной скорости, так быстро и так сильно.       Я уже несколько раз слышал от него «заткнись», и теперь, на пролёте своего финиша, сжал зубы и горло изо всех сил, но всё равно не смог до конца подавить сдавленный хриплый стон. Он тоже задыхался, стиснув свои злые белые зубы, зажмурившись, сжимая меня до синяков. Я отошёл быстрее, всё-таки профессиональное, и с интересом наблюдал за ним. По его скулам растёкся румянец, лоб наконец разгладился от хмурости, но взгляд оставался холодным и пристальным, он будто держал меня за горло этим взглядом.       А потом он наклонился надо мной, снова приласкался к губам, обнял, и мы завернулись в одеяло и ещё долго лежали так, в полудрёме обмениваясь теплом. Я гладил его мягкие светлые волосы и временами открывал глаза и смотрел на присыпанные снегом ветки за окном. Карниз с обрывками опалённой шторы висел вертикально на одном креплении. Стекла в окне не осталось совсем. Ветра, вроде бы, не было, но в тишине под дверью подвывал промозглый сквозняк. Я снова подумал, что мы занимаем своими дурными делами чей-то покинутый разбитый дом, хозяева которого, возможно, пострадали или даже погибли здесь. Даже если просто уехали, для них это трагедия всей жизни… А мы… Мы молодые и глупые. Мы не умеем жить, не умеем страдать, не умеем быть счастливыми, мы умеем только сходить с ума, этому нас на профессиональном уровне обучила война.       — И что теперь? — в конце концов спросил я, когда он уже несколько минут лежал молча, задумчиво глядя на меня.       — Ничего.       — Отпустишь меня?       — Нет.       — И что тогда?       Лёд прищурился, вглядываясь в меня.       — Тебе всё это привычно. Свои трогали?       — Можно и так сказать, — уклонился я.       — Расскажи о себе.       — А смысл?       — Я буду помнить тебя.       — После того, как убьёшь?       — Нет. Расскажи.       Я вздохнул. Ненавижу это делать, но иногда приходится. Хотя я не доверяю ему и, что-то мне подсказывает, он моего рассказа не оценит и станет презирать меня, как и другие. Но мне плевать. Может, это поможет ему принять решение убить меня. Как бы всё это покороче и поспокойнее изложить… Главное, не вдаваться в детали вроде истории о пирожном, а то снова рыдать, а я не хочу.       — В общем… Родители пили, отец ушёл, мать привела отчима. Он подумал — зачем тратить деньги на меня, если можно их на мне зарабатывать? Начал продавать меня всяким людям. В шестнадцать меня это окончательно достало, и я смотался в другой город, спрятался как мог. Пытался работать на обычных работах, но было очень тяжело, не хватало на еду и жильё. И как-то так вышло, что вернулся в эскорт. Сам себе стал находить клиентов.       — Ясно, — отрезал он, когда я замолчал.       Я взглянул на него, но его взгляд не изменился, там всё ещё не было ничего, кроме холода, ни призрения, ни сочувствия, только строгость ко всему и всем.       — У тебя есть девушка? — спросил тогда я.       — Нет.       — Почему? Тебе нравятся парни? С этим сложно в вашей стране…       — Нет. Мне не до того. Я служу родине. Остальное неважно.       — А родители?       — Гордятся мной.       — Ты офицер?       — Неважно.       — Как с тобой говорить…       — Не говори.       Он поднялся и вышел в ванную, после чего вернулся и начал быстро, по-армейски, одеваться. Мне пришлось сделать то же самое. Затем мы снова сели на кухне. Я подумал, что всё это довольно забавно: ещё вчера я сидел здесь связанный, как настоящий пленник, и думал о том, как бы убить Льда и сбежать. А сегодня мы почти друзья. Во всяком случае теперь я его убить не смогу, пока он не даст мне для этого повод, но я уверен, что этого не будет. Он снова поджёг горелку и поставил кружку с водой, достал галеты и консервы на двоих. Так мы завтракали или обедали, я немного потерялся во времени.       — Ты всё ещё намерен сдохнуть? — вдруг спросил Лёд.       — Ну… — я замялся. — Думаешь, не стоит?       — Думаю, жизнь не для того дана, чтобы выбрасывать её. Это не мусор. Уронишь — не подберёшь.       — Конечно, не подберу. Вот именно, что такой мусор, как моя жизнь, и подбирать не стоит.       — Бред говоришь. — Он пригвоздил меня непоколебимым взглядом. — Всё можно выправить, наладить. Ты уже хорошо сделал, что в армию пошёл. Хотя это не твоё. Но ты доказал, что хочешь нормальной жизни, что можешь проходить испытания. Война тебя пока пощадила. Вернись и живи нормально, по-человечески.       — Легко сказать. Может, я по-человечески не умею. Не хочу возвращаться, боюсь снова попасть в ту же колею. Сам за себя не отвечаю. Не научили.       — Ну так научись. Не захочешь — не попадёшь. Не усложняй и не думай лишнего. Цель поставь и иди.       Я покачал головой. Он меня не знал, не понимал, да я и сам себя не всегда понимал. Но мои опасения по поводу своей жизни не были пустыми. Я чувствовал, что не будет мне счастья. Всё, поломанная уже судьба, да и психика, не починишь. Может, пытаться и можно, но я не хочу, я в это просто не верю. Нет у меня больше сил. Хотя… я поднял глаза на него, всмотрелся в его прямые строгие черты, и что-то во мне дрогнуло, какое-то тонкое вдохновение заныло внутри от его красоты, силы, молодости и твёрдости духа. Я бы мог в него влюбиться, но это просто смешно.       — Я тебе нравлюсь? — поинтересовался я.       Лёд какое-то время задумчиво смотрел на меня, потом опустил взгляд и молча пожал плечами. Это немного спустило меня с небес на землю. Хотя он не сказал «нет», но и «да» не прозвучало. Я считал, что как человек я в принципе никому не могу нравиться, и сейчас это лишний раз подтвердилось. Меня выбирали за внешность. По характеру я был просто недостойным слабаком, вечной жертвой, терпилой и так далее.       И тут у Льда тихо заиграл включенный несколько минут назад телефон. Он нахмурился ещё мрачнее, сжал губы, но, видимо, звонок был не из таких, которые можно проигнорировать. Я вообще не понимаю, как он умудрился провести со мной почти сутки, ни разу ничего не докладывая и не выходя на связь со своими. Его же наверняка хватились. Судя по выкрикам из динамика, он реально кого-то выбесил. По его ответам я толком ничего не понял, кроме того, что он врал о своей разведке и теперешнем местонахождении. Этот разговор его явно напряг, и меня не меньше.       — Мы в безопасности? — спросил я.       — Хз, — ответил он.       — Может, отпустишь меня?       — И куда ты пойдёшь? По минам? По блокпостам? Ты тупой как не знаю что, ты не выйдешь на своих.       Он был прав, и я в расстроенных чувствах начал нервно грызть губы. Что он вообще так волнуется обо мне? Казалось бы — сдохну и ладно. Нашёлся тоже герой ради героизма. Он бросился собирать рюкзак и натягивать экипировку. Я смотрел на его молниеносные движения и ощущал, как от страха начинает колотиться в груди. Но это ещё был не страх. Настоящий страх отразился на мне, когда Лёд вдруг застыл, услышав звук приближающейся машины. Из-за бесконечной фоновой канонады, услышали мы его слишком поздно, чтобы бежать из дома. Лёд выругался и схватил меня за капюшон, потащил в комнату, где затолкал в шкаф и велел стоять и ждать его, и не издавать ни звука, что бы ни происходило.       И я послушно стоял, хотя меня трясло. Какое-то время было тихо. Но потом хлопнула дверь дома, и у меня всё натянулось до звона в ушах, который мешал слушать доносящиеся голоса.       — Здравия желаю, товарищ полковник, — спокойный голос Льда.       — Что ж ты, мальчик мой, вот так шалишь? От тебя, честно сказать, подобного не ожидал. Ну, рассказывай, что случилось.       — Ничего.       — Ни-че-го, — повторил по слогам полковник. — Самоволка с ничего.       — Я выполнил боевую задачу и ретировался в тыл для обработки данных.       — Где же данные?       — В процессе. Я докладывал последний раз вчера вечером. Позже не смог пробиться — глушили связь.       — Глушили, — снова повторил за ним полковник.       Голоса постепенно приблизились к комнате. Вероятно, полковник осматривал дом. Шагов было много, значит, он не один. Дверцы шкафа не закрывались плотно, и я молился, чтобы только они не вошли в эту комнату. Но они вошли. Полковник продолжал отчитывать Льда и расспрашивать его, чем и с кем он здесь занимается. Я закусил губу, чтобы зубы не стучали друг о друга. Лёд всё отрицал, не говорил обо мне. Я услышал удар и вздрогнул, мельком увидел движение, чуть сместил голову и увидел, как полковник толкнул Льда на кровать. Ударил его ещё раз, разбив губу.       — Мне нечего вам сказать, — упрямо повторил Лёд.       — Бережёшь его? Пожалел? Своим же товарищам эту сукину тварь отдать пожалел?! А ты знаешь, что они там, у себя, с нашими пленными делают?       — То же, что и мы с их.       Ещё один удар, кровь из носа. Полковник наклонился к нему, но я увидел только его рукав с ненавистным вражеским шевроном и меховую шапку.       — Упрямый, да? Думаешь, раз такой крутой, можешь здесь в свои игры играть? Я тебя научу родину любить. Ты у меня ответишь за всё.       То, что произошло дальше, почему-то меня шокировало, хотя со мной так поступали, но Лёд… Он не я. Чем это было для него я даже представить не мог. Полковник достал из своих брюк ремень, несколько раз хлестнул Льда по лицу. Кровь брызнула на белую постель. А потом он заставил его взять в рот. Меня трясло, но я сдерживался изо всех сил, и на этот отчаянный и крайне серьёзный самоконтроль их уходило действительно много. Я предсказывал и пресекал каждое своё невольное микродвижение. Это было сложно. Это было важно. Ради него. Чтобы не сделать всё ещё хуже. Куда хуже? Полковник трахал его горло так самозабвенно, будто только об этом и мечтал. Может, так оно и было. Потому что Лёд красив. Потому что это удел красивых — давиться чужой похотью.       Я ощутил, как из глаза выбежала слеза, и спохватился над контролем своего дыхания. Я мог закрыть глаза, но не мог не слышать этих звуков. Хуже всего было то, что я успел его узнать. Я понимал, что для него это значит. Это величайшее унижение. И ради чего? Кого? Врага. Слабака. Шлюхи. Зачем он меня защищает такой ценой? Мог бы бросить им, всё равно уже получил от меня, что хотел. Слезы лишился второй глаз. Меня разрывало собственное бессилие. Хотелось вырваться ураганом, наброситься, разорвать их всех, встать перед ним стеной и не позволить никому грязно прикасаться к нему даже мыслью. Но у них было оружие, а я не был мощной стихией. Я был как обычно — никто и ничто. Слабак, пленник, испуганный заплаканный ребёнок в шкафу. Слёзы снова покинули глаза, стекли по лицу и забрались по шее под воротник. Я стоял и слушал, как он там захлёбывается этим оскорблением. Хватит, хватит, хватит. Но уже поздно, это уже происходит. Ничего нельзя отменить, в этом ужас жизни, трагедия прошлого. Каждой секунды этого кошмара, утекающей назад, назад, в океан личного ада. Когда полковник наконец оттолкнул его, я непроизвольно вздрогнул. Лёд упёрся локтями в кровать и с неопределённым выражением посмотрел на полковника, а потом просто прикрыл глаза, когда этот ублюдок кончил на его лицо.       — Помни, кто над тобой, мальчик. Знай своё место и уважай старших. Всегда за всё ты будешь платить. Усвой это. Если готов платить — делай, что хочешь. Но учти, проблем в своей роте я не потерплю.       Лёд мог бы убить его взглядом. Полковник заправил в брюки ремень, по ходу раздавая новые распоряжения своим людям и Льду, как будто ничего не произошло. Лёд сплюнул вместе с кровью и спермой своё «так точно» и проводил злым взглядом уходящих тварей. Трудно было представить большее оскорбление для такого человека, каким мне казался этот гордый боец. Я сильнее сжал зубы, пресекая их стук. Пресечь слёзы у меня не вышло. Я слушал шаги, и моё сердце порывалось вырваться из укрытия и броситься к нему. Но было рано. И было странно. Чем я мог ему помочь? Как утешить? Это унизило бы его ещё больше. Ничего я не мог. Ничего. Ничтожество. Как всегда.       Шаги выбрались за пределы дома, оторвались от нас хлопком двери. Скрипнула кровать. Лёд сел, и лицо его испачканное было безразлично. Его рука дёрнулась к лицу, но замерла, проступило отвращение. Он встал и пошёл в ванную. Я всё ещё стоял, как натянутая струна, звенящая отчаянием и болью, и слушал шаги за домом, хлопки дверей машины. И только когда отдалился гул мотора, я осторожно открыл дверцу шкафа и сошёл на пол. Подошёл ко Льду, зачем-то пытаясь быть очень тихим. Он умывался долго и старательно, бросая на меня свои ледяные взгляды через зеркало.       — Чё ревёшь?       — А? — я вынырнул из глубин своего горя и поспешно стёр всё ещё текущие из глаз слёзы. — Прости… Как ты?       — Нормально.       — Зачем ты… мог бы просто сдать…       — Я тебе, сука, жизнь спас. Ты заебал ныть. Ты хоть примерно представляешь, что с тобой там будет? Хочешь хуи и колючую проволоку во все щели и двадцать одну розу в придачу? Ну так беги, догоняй, товарищ полковник тебе с радостью обеспечит. Шлюха ты, а не солдат. Сразу было ясно. Солдата я бы пристрелил, а ты и пули не стоишь.       — Я в бронике, с автоматом и на передовой. В отличие от многих, бегающих по кустам от военкоматов. Можешь унижать меня сколько угодно, но быть солдатом своей страны я от этого не перестану. Даже если я не такой крутой, как ты, я всё равно выбрал это, добровольно пришёл на защиту своей родины, и это моя личная гордость. А ты просто убийца.       Высказав это всё, я сам себе удивился. Отчасти, это было сказано назло, в попытке поставить его на место. На самом деле я никогда так не думал, и никакой гордости у меня не было. Скорее я был согласен с ним, потому что он был прав, потому что даже когда у меня был выбор, я сделал его не в пользу нормальной работы, я выбрал быть шлюхой. И солдатом я стал не потому, что хотел родину защищать, а просто потому, что мне предложили альтернативный и более престижный вариант заработка. Чем здесь гордиться?       — Гордый солдат? — с сарказмом сказал он. — Проверим?       — Как?       — Очень просто. Бейся со мной. До конца. Без правил. На победу. Как солдат.       — Это будет нечестно… Ты же спец…       Но слушать меня он не стал, замахнулся, я едва успел отшатнуться назад. Какие-то примитивные навыки реакции у меня всё же были после учебки, и я додумался быстро схватить дверь в ванную и захлопнуть её прямо перед его следующим ударом на выходе. Надеялся, что он ушибёт руку и успокоится, но не хватило скорости, он успел среагировать и остановить дверь. Пока я шарахался подальше на кухню, дверь снова распахнулась, бахнулась о стену, и он вышел из водопада посыпавшейся штукатурки.       У меня мелькнули две практически одновременных мысли — бежать и атаковать, и секундная заминка между ними убила мой шанс. Он бросился вперёд с непонятным мне движением, видимо готовясь меня уложить или взять в захват, я слишком плохо знал боевые искусства. Пришлось снова шарахаться, после чего я уже не стал ждать и бросился за стол, чтобы установить хоть какое-то препятствие между нами.       — Бейся, а не бегай, — спокойно и жёстко сказал он.       Я быстро оглянулся в поисках хоть какого оружия, схватил первый попавшийся металлический предмет, им оказался половник, толкнул со всей дури стол на Льда, который всё ещё стоял за ним, видимо, давая мне время для атаки, и когда он шагнул назад, я быстро перескочил стол и со всей дури понёс удар к его плечу. Надо было, конечно, бить по голове, но я не рискнул. Он спокойно и как будто не спеша поднял руку и остановил мой удар. Я на это рассчитывал, поэтому тут же попытался ударить его другой рукой. Он схватил её и вывернул едва не до перелома, вынуждая меня опуститься вниз, где мой подбородок встретился с его коленом. Этот удар отбросил меня назад и оглушил болью, хотя бил он явно слабо, ничего мне не сломал.       Какая-то боевая злоба во мне всё-таки созрела, и я быстро оклемался и бросился на него, намереваясь схватить за ноги и уложить. Если повезёт, он ещё и головой о подоконник приложится. А если очень сильно повезёт, он от этого потеряет сознание, я возьму тогда его винтовку, и… И он позволил мне только схватить его за ноги, но в ту же секунду мне прилетел удар в висок, отдавшийся такой болью, что мне показалось, будто сломалась черепная кость. Я сам не понял, что и где, потому что в глазах на несколько мгновений застыла вспышка темноты.       Он поднял меня за шкирку и встряхнул. Я и без того ощущал себя злым, но мелким котом, который тщетно пытается воевать с человеком. Ещё несколько минут продолжалась эта бессмысленная возня. Я пытался его ударить хоть раз, вспоминал всё, чему меня учили на рукопашке, но это было очевидно бессмысленно. Он всё блокировал, легко обходил и контратаковал не сильно, но обидно и больно. В конце концов я просто махнул рукой и сел на стул, пытаясь остановить льющуюся из носа кровь.       — Теперь ты понял? Ты не боец. Ты шл… — он цокнул языком и замолчал, будто сделал одолжение.       — Кто бы говорил… — пробормотал я.       В следующую секунду он врезал мне такую пощёчину, что меня бросило в сторону на пол и оглушило на несколько секунд. Новая боль обжигала левую часть лица, затмевая всю предыдущую, а потом присоединяясь к ней. Я вытер очередные невольные слёзы и встал. Это мы уже проходили. Спасибо капитану, привык к такому. Обижаться на Льда было глупо, в конце концов, он враг, я у него в плену, он может делать со мной, что хочет. Хотя он это и делает. Нет, всё-таки мне было обидно. Мы молча стояли и смотрели друг на друга. Я пытался найти хоть какие-то эмоции на его лице, но это всё равно, что смотреть на скалу. Да и то у камня может быть больше эмоций.       Я снова подумал, что он судит несправедливо, он профессиональный боец с большим опытом и образованием, очевидно было, что мне его не одолеть при всём желании и воле к сражению. Но до меня вдруг дошло, что ему просто необходимо было сбросить злость, обиду и агрессию, которые вызвал полковник, а другого объекта рядом не было. Осознав это, я как последний дурак простил его. В общем-то, он прав в том, что я не слишком хороший солдат. Это и без драки ясно. Но не всем же быть спецами. Пушечное мясо на войне тоже нужно. И мы оба это знаем. Что он хочет мне доказать убеждая в том, что я не должен быть солдатом? Только то, что он не желает мне быть мясом. Что бы он ни вытворял, после сцены с полковником я понял, что он желает мне добра.       — И что теперь? — спросил я.       — Теперь понятно, кто ты и кто я.       — Да ну? А ты нас не сравнивай. Я даю людям удовольствие, а ты отнимаешь у них жизни. Вот и думай теперь, кто из нас хуже.       — Маньяк и проститутка. Они нашли друг друга.       Мы взаимно улыбнулись, но это было больше похоже на оскалы двух побившихся за территорию зверей. Он победил меня силой, а я его словом. Не знаю, удалось ли мне добиться хоть какого уважения, но надеюсь, что ему удалось сбросить бешенство и отойти от той ужасной ситуации. До вечера мы просто валялись в кровати, потому что это был лучший вариант не замёрзнуть насмерть и сэкономить грелки на двоих. Лёд периодически зависал в карманном компьютере, связывался со своими и что-то мудрил с картами. Я думал о том, что представлял себе плен совсем не так. Мне просто повезло, что бывает редко. И, не смотря ни на что, я был ему благодарен. А ещё мне нравилось смотреть на его лицо, подсвеченное экраном в темноте под одеялом. Кто его сделал таким красивым? Иногда мы о чём-то переговаривались, вглядываясь друг другу в глаза. Не смотря на его колкость и холодность, у нас возникло неплохое взаимопонимание. Время до ночи прошло тепло, спокойно и незаметно.       Разведав обстановку через свои какие-то связи, он нашёл наших волонтёров в ближайшем городе и повёз меня туда. Я даже не знал, как всё это осмыслить и что думать о ситуации. У меня всё ещё мелькали мысли о смерти, особенно когда я думал, как буду объяснять своим всю эту историю. Почему я самовольно ушёл с позиции и как оказался в городе за несколько десятков километров? Конечно, я не собирался рассказывать правду. Нужно было продумать убедительную версию, чтобы не попасть под трибунал. Я спросил совета у Льда, и мы обсуждали это во время поездки.       В городе было кромешно темно: ни электричества, ни снега, ничего, что могло бы давать хоть немного света. Только яркие звёзды на чистом чернильном небе. Он остановил машину на нужной улице и погасил навигатор. Мне нужно было идти, но было жаль навсегда оставлять его в прошлом. Я просил у него какие-то контакты, он, конечно, отказал. Тогда я дал свои, и он записал, но мы оба знали, что никто ничего никому не напишет, потому что это приговор. Не знаю, почему, но он мне очень нравился, и осознание расставания навсегда вызывало внутри смутную тоскливую боль. Хотелось что-то сказать, но как назло ничего дельного не приходило в голову. Лёд меня подгонял, а я всё искал слова и никак не выходил. Тогда он сам вышел, открыл дверь с моей стороны и вытащил меня из машины.       Осмотревшись, мы нашли спуск в подвал, и он сказал, что мне туда. А я вцепился в его руку и не мог насмотреться на него в темноте. Через пару безмолвных мгновений Лёд притянул меня к себе и поцеловал, быстро, порывисто, глубоко. С болью на разбитых губах. Как я себя презирал в тот момент, потому что тоже этого хотел. Потому что он быстро прекратил и отпустил меня, но я не смог отпустить его, я вернулся к его губам, я целовал его так отчаянно, как никогда и никого, убиваясь в своих чувствах и мыслях. Я не должен этого делать. Он враг. Он такой красивый. Он был добр ко мне. Мы на войне, и это никогда не изменится, если даже она закончится, враг навсегда остаётся врагом. Я их всех ненавижу. И его. Но я люблю его. Мимолётно, на одно мгновение жизни, скоро я об этом забуду или нет. Он тоже об этом забудет.       Неужели навсегда самым красивым и желанным человеком в моей жизни останется враг?