Омут

— Когда я впервые убил человека… — тихо повторяет Фёдор, отводит взгляд. Отпивает немного вина снова, в попытке оттянуть время для ответа и понять, как лучше будет сказать и что выдать. Любой вопрос может разрушить хрупкую стену, которую Достоевский построил между собой и своими воспоминаниями — жестокими и тёмными, холодными до замёрзших костей. Такой вопрос так тем более. — Мне тогда было двенадцать, — наконец отвечает Фёдор. — А что? — Жалеешь? — интересуется Дазай. Он качает головой. — Но ты, видимо, да. — Мне было четырнадцать, — внезапно признаётся Осаму. — Я упал в реку и начал тонуть. Меня спас какой-то мужчина, но сам повредил ногу о стойку моста и погиб. Мой друг Одасаку как-то сказал мне, что каждая достойная душа становится звездой после смерти. Так что звёздное небо — единственная возможность посмотреть. На него тоже — он умер больше года назад. Я знаю, что я не окажусь там, высоко в небесах, поэтому любуюсь отсюда, пока могу. Достоевский замирает, не ожидая услышать так много искренности в его словах. Не совсем понимает, к чему он говорит это, но… — Так что хочу предупредить тебя. Не трать своё время зря: я не стану нарушать предсмертное обещание и вновь влезать в мрачные дела. Что бы ни было тебе нужно, я бесполезен. Как восхитительно. Глупо с его стороны полагать, что Фёдор, если захочет, не сможет разрушить каждый его принцип и заставить нарушить все обещания, которые только возможно. Пусть это и добавит немного работы, но с каким же удовольствием Достоевский ломает таких людей — этого не описать. Только лишь иногда удаётся встретить достойную личность, которая не будет от первого слова угрозы дрожать с ног до головы. Фёдор очень редко имеет возможность наслаждаться каждым этапом своего плана и сейчас можно себе это позволить, а когда наступит время сыграть финальную ноту… Тогда не останется ничего, кроме воспоминаний. И смерти. — Рад, что ты так уверен в этом. Но я, пожалуй, сам решу, на что мне стоит тратить своё время, Осаму. У каждого человека всегда есть выбор. Дазай сжимает губы. — Нет. Не всегда. — Ошибаешься. Он есть. Просто видеть его зачастую совсем не хочется, — Фёдор случайно касается пальцев Осаму своими, когда передаёт бутылку. Взгляд Дазая совсем пустеет, растворяется в боли и пустоте. Бледное лицо под лунным светом кажется мертвенно-голубым. — А если тебе не дают возможность выбирать? За эту простую истину сам Достоевский едва ли не поплатился жизнью много раз. Но хорошо усвоил урок Господа: — Тогда, пожалуй, стоит самому взять её. Уголок губ Осаму дёргается вверх. Внутри него бушует настоящая буря, но он переключает их общее внимание на кое-что другое. — Что ты планируешь сделать со мной? — Неужели сам не разгадаешь? Дазай хмыкает: — Я про желание. Чего ты хочешь? «Останься. Навсегда. До утра». — Мне пока нужно немного подумать. — Как скучно, — тянет Осаму. Кладёт голову ему на плечо, но не тепло и мягко, а вызывая излишнее давление. Пытается заставить сказать сразу, чтобы не оставаться в долгу. Такое вряд ли сработает с Фёдором. — Ты всегда ждёшь, что тебя используют, если с тобой кто-то разговаривает? — спрашивает Достоевский. — Все мы используем друг друга в той или иной мере, — пожимает плечами Дазай и отстраняется, мгновенно считав, что стоит прекратить давить. — Просто слежу за тем, чтобы это не оказалось мне во вред. — Расскажешь, что тут произошло с Мафией? Хотелось бы услышать от первоисточника, а не довольствоваться пустыми слухами. Осаму пару минут молчит, и Фёдор успевает подумать о том, что это уже было слишком нагло, но нет — Дазай, кажется, собирается с мыслями, делая несколько больших глотков вина подряд. Вряд ли ему удастся напиться так, чтобы заглушить боль в груди, но его целеустремлённость в этом деле действительно поражает. Сам Достоевский едва ли ощущает эффект вина и уверен, что сможет спокойно довезти их до домов. Он пьёт маленькими глотками, настороженный и всегда готовый ко всему; Осаму, кажется, скорее просто от скуки любит попадать в опасные ситуации и потом искать из них выход. Его собственная жизнь вряд ли хоть чего-то стоит для него самого. — Не буду раскрывать тебе все карты, Фёдор. А то слишком скучно станет, верно? Но скажу так: у нас с боссом Портовой Мафии очень большой и давний конфликт. Из-за его решений мой друг сейчас в могиле. — Если судить по слухам о тебе, за подобные вещи он был бы уже мёртв. Почему ты не отомстил ему? Сейчас Достоевский даже не пытается его спровоцировать или манипулировать им — интересуется искренне. Если представить, что кто-то причинит боль Николаю, от ярости вскипают вены: такого человека Фёдор бы долго и мучительно пытал. А тут… смерть. Что-то необратимое, откровенно болезненное, сущая тоска. Как та самая финальная нота. — Он попросил прервать круг насилия. Прекратить убивать тех, кто вовсе не виновен в конфликтах, не создавать воронку, которая затягивает в когти смерти всех вокруг. И я… пообещал исполнить его волю. Достоевский хорошо понимает, о чём идёт речь. Слепая месть в данном случае может легко разрушить организацию и принести хлопоты всем, кто как-либо зависит от неё. Если убить кого-то столь важного, как босс, и не найдётся достойного лидера, готового вести всех мафиози, сотни преступников, абсолютно безнаказанных, разбредутся по улицам в бесконтрольной жестокости и жажде наживы. Поляжет слишком много людей. Это сравнимо с тем, как если бы кто-то убил дрессировщика диких зверей прямо на сцене цирка: они бросятся на ни в чём не повинных зрителей. Сам же Дазай, видимо, не может и не хочет занять место босса. Ситуация крайне любопытная, а все карты складываются как нельзя лучше. Достаточно подтолкнуть Осаму к разрушению организации — и он быстро согласится. Видно, что он не совсем адекватен и может легко поддаться разрушению, если правильно надавить. — Я понимаю тебя. И знаю, что ты обязательно сможешь сделать это, — заверяет его Фёдор, встречая взгляд. «Вопрос только в том, каким именно способом». Они оба читают продолжение в тишине в паре сантиметров между ними. Кажется, что диалог слишком откровенно продолжается в мыслях, но прерывается, когда они одновременно отводят взгляд. Странное ощущение. — Спасибо, — бросает Дазай — так, словно это ничего не стоит. Но Достоевский знает, что это вовсе не так. Вино заканчивается. Ощущая неловкость и желание сбежать от этих воспоминаний подальше, Осаму возвращается к звёздному небу и спрашивает Фёдора про созвездия. Они начинают обсуждать их и искать на небосводе, угадывая в очертаниях множество сюжетов. Напряжение потихоньку уходит, оставляя лишь спокойную атмосферу и теплоту, несмотря на прохладную ночь. Когда время переваливает за второй час ночи, становится довольно холодно. Дазай, заметив, что Достоевский начинает мёрзнуть, предлагает вернуться в машину. Фёдор соглашается с ним, и они вместе садятся внутрь. Даже после того, как они провели довольно много времени вместе, расходиться почему-то совсем не хочется. И, зацепившись за эту мысль, Достоевский осознаёт, что так происходит потому, что вместе с Осаму время… останавливается и замирает. Все заботы и проблемы отходят куда-то на второй план, далеко и надолго, а остаётся лишь лёгкий приятный интерес и возможность действительно отдохнуть. Он вводит адрес Дазая в навигатор и начинает ехать по указанному маршруту. Если их остановят стражи порядка, будет не очень приятно, но не смертельно. Фёдор вполне в силах заплатить штраф. Осаму спокойно прислоняется к стеклу, прикрывая глаза от усталости — его, кажется, вовсе не волнует вопрос вождения в пьяном виде. Он наверняка уже очень долго не спит, а ещё и выпил. При этом всём неясно, спал ли он вообще этой ночью. Путь много времени не занимает. Каждый думает о своём, и Фёдор включает тихо музыку, чтобы разбавить тишину. Самобичевание Дазая можно почувствовать едва ли не физически — кажется, он расстроен, что сказал слишком много лишнего и чувствует себя неловко. И всё же когда они доезжают, Осаму бросает: — Если хочешь, можешь зайти ко мне. Не будешь ведь ты ехать в таком состоянии в другой район, верно? Если бы Достоевский хотел — это вовсе не проблема. Но ещё больше он хочет осмотреть квартиру Дазая и поискать там что-то интересное. — Выпьем чай? — язвит Фёдор. — Если повезёт. Осаму выходит из машины, и Достоевский следует за ним, прихватив с собой свои вещи: пистолет, ключи, кошелёк и телефон. Припарковано тут вполне нормально — вроде как, ничего плохого с машиной случиться не должно. Подъезд прохладный и сырой. Каменные ступеньки и потрескавшиеся стены — неотъемлемый атрибут любого из них. Несмотря на неприязнь, которую они должны вызывать, для Фёдора это что-то уютное и спокойное. Дазай вызывает лифт. — На пятом живу, — сообщает он. — Квартира не очень, но думаю, что сейчас это не так важно. Фёдор молчит, не позволяя ему заполнить эту неловкость разговором. Интересно посмотреть, как он будет выкручиваться дальше и какую ещё информацию случайно выдаст в попытках избавиться от тишины и паузы. Но Осаму замолкает, лишается своей маски, очень искренне смотрит куда-то сквозь. Снова. Когда они поднимаются на пятый, Дазай долго возится с ключами. Похоже, он довольно часто водит кого-то к себе, поскольку коридор оказывается довольно чистым и словно бы совсем не жилым. Не включая свет, Осаму снимает обувь и проходит в комнату, оставляя Фёдора выбирать куда ему идти самостоятельно. Достоевский тоже снимает обувь и пиджак, запирает дверь изнутри на замок. Пользуясь свободной минутой, проверяет телефон и видит сообщение от Гоголя с вопросом о том, всё ли в порядке. «Всё в порядке. Я останусь до утра», — пишет Фёдор коротко и блокирует экран. Дазай тем временем возвращается к нему с бутылкой виски и предлагает: — Может, хочешь ещё выпить? — Нет, благодарю, — отказывается вежливо Достоевский. Хочет сказать, что и Осаму тоже хватит, но тот прямо при нём отпивает несколько крупных глотков из бутылки. Фёдор не ожидал, что станет свидетелем такого акта саморазрушения. Наверное, сам Дазай тоже не думал, что усталость доведёт его до потери контроля. — Надеюсь, завтра тебе не на смену, — отмечает Фёдор. — Скажу, заболел, — Осаму безразлично дёргает плечом. Хватает его за холодное запястье тёплыми пальцами, заставляя всё-таки сойти с входного коврика. — Ну что ты, проходи. Я могу тебе поставить чайник, ты замёрз сильно. И горячая вода есть, можно принять душ. Нет, он не боялся никогда, что Достоевский может убить его или похитить. Всё, чего он боится — оставаться наедине со своими мыслями хоть на один единственный миг. В остальном бдительность терять ни в коем случае нельзя. Возможно, Дазай просто притворяется пьяным для какой-то цели. — Не стоит. Думаю, я и так согреюсь. Осаму чуть улыбается, а затем тянется к нему довольно настойчиво, видимо, собираясь поцеловать. Фёдор берёт его за горло одним движением и грубо прижимает ко входной двери. Нет, всё-таки не притворяется, что пьян: иначе бы смог увернуться. Достоевский его не душит, просто держит на расстоянии и внимательно смотрит. — Самому от себя не противно? — спокойным тоном спрашивает Фёдор. Несмотря на то, что он хотел завязать благоприятные отношения с ним для исполнения плана, эти слова срываются с губ совсем непрошено, взрываясь в грудной клетке возмущением. — Приводить сюда кого угодно, предлагать своё тело, просто для того, чтобы не оставаться одному… Как же это жалко и отвратительно. Взгляд Осаму мгновенно мрачнеет, становясь практически чёрным. Видно, что он не согласен с его утверждением, но и объяснять что-либо не хочет. Непонятно, фраза задела его за живое или ему всё равно. И лучше бы замолчать или сказать, что это всё шутка, но Достоевский добавляет: — Запомни раз и навсегда: меня нельзя трогать, если это не искренне. Дазай выглядит так, будто всей этой реакцией искренне наслаждается. Сверлит его своим взглядом тёмных омутов, словно завлекает в лабиринт. Достоевский отпускает забинтованное горло и начинает расстёгивать пуговицы на его рубашке. Осаму, кажется, переживает настоящий диссонанс, но его опьянённый разум плохо понимает, что происходит и в чём проблема, поэтому он совсем не сопротивляется этому. Кладёт руки на плечи Фёдора, чтобы удержаться в ровном положении, когда тот дёргает его одежду дальше, увлекая за собой в спальню. Увы, прочитать мысли Дазая невозможно — по крайней мере, пока — так что Достоевскому остаётся довольствоваться догадками. Он заводит Осаму в спальню и роняет на кровать, но сам не ложится рядом. Берёт одеяло и накрывает подрагивающие от прохлады почти обнажённое тело. Зачем ему так много бинтов?.. Дазай же начинает смеяться, очень искренне и глубоко, заставляя Фёдора замереть. Такого чистого и приятного звука он, кажется, никогда не слышал, и не совсем понимает, почему это так отзывается в нём. — Издеваешься? — спрашивает Осаму, всё ещё улыбаясь. Смотрит на него в темноте, ровно в глаза, расслабленно чуть опустив пушистые ресницы. — Никого ещё не беспокоили причины, по которым я кого-либо сюда привожу. Так с чего вдруг тебя беспокоят? Ты не переспать со мной хотел, раз уж не по делу организации? — А ты золотая рыбка, Дазай? Исполняешь желания? — поддевает его Фёдор, убирая прядь волос с его лица. — Я ещё мало что знаю, но мне кажется, что после смерти твоего друга ты умер вместе с ним. Эта оболочка передо мной — точно не исполнитель Мафии. — Ты не понимаешь, — выдыхает Осаму, так, словно фраза Достоевского ударила его под дых. — Я стараюсь для всех людей вокруг. Если я не буду контролировать себя… то плохо будет и тебе в том числе. Эти слова настораживают и заставляют напрячься. Дазай может быть опасным, это хорошо известно. Нельзя терять бдительность, когда дразнишь дикого зверя. Фёдор пожимает плечами: — Можешь попробовать сделать мне плохо. Я с удовольствием посмотрю на эти попытки. Я не хрусталь, который разобьётся от первого неосторожного касания — впрочем, и ты тоже. — Не подстрекай меня, — цокает языком недовольно Осаму, переворачивается на спину и смотрит в потолок. — Какой же ты странный. Я тебя тоже не понимаю. Достоевский молчит, не желая спорить сейчас. Но, на самом деле, ему кажется, что они оба понимают друг друга слишком хорошо — что аж тошно. — Я хочу посмотреть на тебя изнутри. Выпотрошить, чтобы добраться до истинной личности, которую ты ото всех спрятал, — признаёт нехотя Фёдор — и это действительно не так далеко от правды. В конце концов, для того, чтобы успешно завладеть его сознанием, необходимо узнать его как можно лучше. Только почему-то весь вечер — или ночь — Достоевский не может никак себя контролировать и заходит куда-то намного дальше. Теперь же ложится рядом с ним, но на небольшом расстоянии на случай, если понадобится какое-то пространство для манёвра и уклонения. — Сам не знаю, почему. Дазай поворачивается обратно, к нему лицом. Подпирает щёку ладонью. — Звучишь и выглядишь, как галлюцинация. Когда собираешься исчезнуть? — Утром. Надо будет заняться своими делами, — отвечает Фёдор холодным тоном — и это намного лучше «приземляет» Осаму, чем любые заверения в реальности происходящего. — Ты тоже устал. Не будешь засыпать здесь, верно? Кивок — и Дазай вздыхает. — Тогда, значит, всё-таки поедешь? — Я посижу с тобой, пока не заснёшь. Улыбка на губах Осаму говорит о том, что он наверняка знает, что Достоевский хочет обыскать его квартиру. Он зевает и прикрывает глаза: — Хорошо. «Расскажешь потом, какие выводы обо мне сделаешь после обыска», — читается немо в их разговоре. Но ещё, помимо этого, что-то куда более важное и искренне — «я позволю тебе попытаться узнать меня». Он совсем, кажется, не боится, что кто-то узнает о его слабостях. Те же бинты на руках прямое тому доказательство. Открытая книга: хочешь — смотри. Только никто не хочет — не только читать, но и порвать страницы в клочья тоже, как бы он ни старался. Видимо, это безразличие причиняет ему боль. Он и сам не знает, существует ли в принципе. И по непонятной причине всё это колет сердце Фёдора иголкой. Легонько, едва заметно, но ощущается это как удар электричеством после долгих лет спокойствия и холода. Достоевский уже успел забыть, что его сердце умеет сходить с ровного ритма и истекать кровью. Бежать, впрочем, от этого всего уже тоже слишком поздно. Осаму очень похож на отраву. И Достоевский, кажется, принял смертельную дозу только за одну ночь. Даже если убежать из этого города, образ и мысли уже застряли в голове и не оставят его в покое.