Омут

Приглушённый алый свет бара сразу же окутывает в свою атмосферу, заставляя забыть о мрачной погоде на улице. Фёдор отряхивает зонт и складывает его, неспешно проходя внутрь. Людей не очень много, помещение небольшое. Всё оформлено под дерево и старину, словно эта дверь — машина времени, но эта пошлая подсветка всё портит. Такое вызывает у Достоевского смешанные чувства: пусть он и любит утончённую классику и ненавидит что-то настолько вызывающее, сочетание почему-то довольно приятное и любопытное. Возможно, дело в классической музыке, что тихо играет в заведении. Но он здесь вовсе не за тем, чтобы наслаждаться интерьером, а потому всматривается внимательно, проходя поближе к центру помещения. Вот он. Дазай Осаму. Столь грозный и опасный мафиози стоит за барной стойкой и фальшиво смеётся над чьими-то шутками, делая вид, что его руки не в крови. Каштановые волосы при таком тусклом освещении иногда кажутся чёрными. От него исходит странная энергетика, такая тяжёлая и угнетающая, что невозможно выдерживать; впрочем, это и нравится гостю в нём больше всего. Именно этого молодого человека все, как один, советовали ему опасаться. Как же только повезло, что он ушёл из Мафии буквально за год до того, как Фёдор приехал в город. Говорят, произошла какая-то страшная трагедия, — информацию ото всех источников о Дазае стёрли, чтобы он мог начать новую жизнь. Как сентиментально для лидера Портовой Мафии. Наивному человеку может прийти в голову идея, что этого непутёвого бармена, пролившего сейчас на стойку несколько капель дорогого виски, можно легко поймать и потом шантажировать самого босса Мафии. Достоевский же прекрасно понимает, что на то, быть может, и рассчёт. Осаму не будет лёгкой целью и наверняка остался жив лишь по той причине, что может постоять за себя. Хороший лидер не оставляет в живых тех, кто является слабостью для него. Правда и сам Фёдор, увы, грешит нарушением этого правила. Достоевский неспешно проходит дальше, прекращая наконец сверлить взглядом Дазая. Он садится за барную стойку — и от одного только взгляда сидевшая рядом девушка уходит, даже не обернувшись. Осаму смотрит на него заинтересованно, препарируя внимательным взглядом его черепную коробку, словно может выцепить из неё какие-то мысли. — Добрый вечер. Что будете пить? — спрашивает бармен — практически заговорщически, практически на ухо. Его харизма наверняка тоже умеет убивать, — от неё попросту трещит электричеством кислород. — Коньяк, — выбирает Фёдор. И следит за тем, как ловко Дазай наливает ему выпивку. Цепляет взглядом его бинты на запястьях: что же он там прячет? Когда бармен ставит бокал на стойку, их глаза ненадолго встречаются. Достоевский явно видит там жуткие смеющиеся тени — и уголок его губ дёргается вверх. — Хорошее у вас тут заведение. Давно здесь работаете? — задаёт вопрос Фёдор, когда бокал оказывается на стойке. Достоевский вылавливает в мимике собеседника тщательно скрываемый смешок — он заметил этот укол и отметил, насколько осведомлён его гость. — Уже год точно будет, — примерно прикидывает он. — Мне тут нравится, но я мечтаю о другом. Хочу открыть своё детективное бюро. Ужасно люблю разгадывать всякие загадки, а особенно… когда они столь привлекательны. Осаму подмигивает ему, заглядывая проникновенно в фиолетовые глаза, изучая сверкающие в них алые нити, что делают весь омут едва ли не малиновым при таком освещении. — А вы в этом хороши? — с долей вызова интересуется Достоевский. — Очень. — И очень скромны, — хмыкает Фёдор и отпивает немного напитка. Он обжигает горло и приятно согревает продрогшие от дождя кости. — Тогда давайте сыграем в игру. Кто первый узнает то, что, как предполагал второй, недоступная информация — получает желание от проигравшего. Только не то, что он сам рассказал. — Грубо говоря всё, что не в открытом доступе, — уточняет Дазай. Достоевский кивает. — Хорошо. Договорились. Осаму обворожительно улыбается и укладывает локоть на стойку, а подбородок на тыльную сторону ладони, наклоняясь к нему поближе. — Итак, оделись не по погоде, — начинает он. — Приехали, скорее всего, из совершенно другого климата и пока адаптироваться не можете. Это уже неплохое начало, верно? Уверен, что здешние базы данных вряд ли хранят в себе информацию хотя бы о вашем имени. Вы сели на угол барной стойки, лицом к двери, а, значит, привыкли контролировать ситуацию. Держитесь напряжённо, но сдержанно, видимо, часто оказываетесь в сложных и стрессовых ситуациях. Плюс недосып я могу отметить из-за синевы под глазами, которые, несомненно, превосходно оттеняют ваш аметистовый оттенок радужки — между прочим самой редкой. — Жду с нетерпением стихи о моих глазах от вас, — Фёдор кривит губы в улыбке. По его речи можно легко понять, что он имеет дело с литературой — сам виноват, что начал так много говорить. Но, кажется, это ровно то, чего Дазай и хотел: проиграть. Он театрально вздыхает: — Неужели меня так легко раскусить? Но, увы, это общедоступная информация, ведь я активно участвую в литературных вечерах. — Я тоже пишу, — признаётся вдруг Достоевский — хотя не планировал, но это может хорошо сказаться на сближении. Для цели, разумеется. Для цели… Но с каждым глотком алкоголя эта цель всё больше расплывается вместе с лицом бармена — будущего детектива — на фоне. Фёдор впервые в своей жизни забывает вообще обо всём, допивает один бокал, а Осаму угощает его вторым. Кажется, что такая глупость не сработает, но он действительно немного отпускает контроль. Они завязывают спор о литературных приёмах, обсуждают книги и стихи, добираются до классики и начинают дискутировать о практически каждом персонаже и его поступках. Весь вечер складывается в комок из непонятных образов-вспышек, и Дазай появляется то тут, то там, расплывается по краям, как призрак чего-то, чего Фёдор всегда хотел, но не мог чётко представить. Кажется, что это всё просто затянувшийся сон: всё в этом баре кажется нереальным. «Подполье», похоже, соткано из алых снов. Достоевский бы решил, что Осаму ему что-то подсыпал, но следил за ним слишком внимательно. Не мог. К сожалению. Они разговаривают до самого закрытия. Дазай закрывает бар, а Фёдор терпеливо ждёт, пока тот сводит кассу и вытирает столики, параллельно рассказывая ему про восхитительную встречу с одним из писателей. Николай, его лучший друг, то и дело плохо слушает, ссылаясь на то, что Достоевский говорит как-то скучно и монотонно, ещё и про что-то непонятное. Какое же удовольствие наконец быть услышанным. После закрытия они выходят на улицу и Осаму предлагает закурить. Если сначала он скорее был насторожен и прятался за своей харизмой, сейчас он, похоже, расслабляется и тоже «втягивается» в их взаимодействие — хотя ничего и не пил. — Ты мне имени своего так и не назвал, — отмечает Дазай, затягиваясь. Фёдор тоже подкуривает свою сигарету и хмыкает: — Как и ты мне. — Ты разве не знаешь моего имени? Не просто так же сюда пришёл. Их глаза встречаются в темноте. Мимо проезжает машина, ослепляя на миг фарами. — Фёдор Достоевский, — вместо ответа представляется он. — Дазай-ты-и-так-знаешь-Осаму, — тихо смеётся Осаму. — Но не волнуйся. По какой бы причине ты ни пришёл, куда важнее, по какой причине ты остался и не совершил задуманное. — А что по-твоему я должен был сделать? — интересуется Фёдор. Дазай пожимает плечами и снова затягивается, прислоняясь плечом к перилам на крыльце заведения. — Обычно меня пытаются захватить в заложники или убить. Я пока цел и невредим. — Звучит так, будто тебя это искренне печалит. Осаму откидывается назад на перилах, подставляя лицо ночному ветру: — Я всегда мечтал совершить двойное самоубийство. Но пока не нашёл подходящего человека. В этих словах много искренности и тихой грусти, которую не может скрыть его беззаботный тон. Да и сейчас, кажется, притворства в его поведении стало меньше. — Каким же он должен быть? Дазай прикрывает глаза. — Думаю, моим возлюбленным. Что может быть лучше, чем не позволить времени убить любовь? Достоевский хмыкает: — Это же насколько нужно бояться близости, чтобы, влюбившись, сразу пожелать умереть? С губ Осаму слетает смешок. Он поднимается и дёргает одним плечом, решив не отвечать на этот вопрос словами. — Ладно. Мне пора идти, а то завтра снова на смену, — говорит Дазай. — Надеюсь, ты зайдёшь ещё. — Обязательно, — заверяет его Фёдор. Осаму докуривает и выбрасывает бычок в урну, прежде чем развернуться и совершенно расслабленно уйти в темноту города, ни разу даже не обернувшись. Достоевский абсолютно уверен в том, что он специально контролировал каждую часть тела и все возможные эмоции держал на поводке. Очевидно, что они понравились друг другу и сильно заинтриговали. Фёдор смотрит ему вслед с нескрываемой тоской, боясь частично, что всё происходящее — всего лишь сон, от которого он может проснуться. Так странно ощущать, что в давно замёрзшем теле под выпирающими рёбрами может что-то шевелиться, так живо, словно никогда не умирало. Ужасно не хочется, чтобы Дазай уходил, и от этой мысли становится просто плохо. Нельзя такое допускать, нельзя даже думать об этом, но Достоевский слишком уставший, чтобы что-то себе запрещать. Он заходит за угол к своей машине и садится в неё. Пару секунд смотрит на руль, зависает, собираясь с мыслями. Может, стоило предложить подвезти его? Да, стоило, но уже поздно… Хотя если из раза в раз его пытались похитить, такое предложение бы отпугнуло. Он и так сбежал от искреннего разговора, видимо, посчитав, что наговорил лишнего — а его нрав скользкий, как змея, такой удержать в клетке точно не выйдет. Попытаешься задержать, так убежит ещё дальше и быстрее. Фёдор вздыхает и заводит машину, медленно разворачиваясь прочь с парковки. Ему нравится ездить по ночному городу — и нравилось всегда. Иногда он включает классические мрачные композиции, но хочется тихо побыть наедине со своими мыслями, которые сейчас беснуются особенно сильно. На что лучше по итогу давить, чтобы действительно заставить его пойти против Мафии? Как ужасно мило и глупо: детективное бюро! Зачем ему подобным заниматься? Нужно узнать больше о том, что там, в конце концов, произошло, что он ушёл невредимым. Было бы неплохо внедриться в Мафию, но это слишком опасно для жизни, не стоит подобного риска. Значит, у Достоевского нет иного выбора, кроме как пытаться выпытать у самого Осаму. Было бы хорошо, если какая-то тема подтолкнёт его к этому рассказу. Спрашивать напрямую опасно — слишком легко поймёт его мотивы. И придумать какую-то легенду тоже было бы хорошо. Нужно объяснить, почему он его искал, но пока в голову ничего не приходит. Можно лишь сказать, что ему заказали его убийство, но Фёдор, как очень благородный человек, не убивает всех подряд, а убеждается, что цель действительно того заслуживает. Собственно, это не так далеко от правды: Достоевский бы никогда не стал убивать за деньги, нет. Принципы всегда для него на первом месте. И власть в этом городе ему нужна отнюдь не для того, чтобы потешить собственное эго. Доехав до дома и припарковавшись, он крестится и шепчет: — Направь меня, Господи, да благослови мои планы. После выходит из машины и забирает свои вещи, коих не так уж много. Взяв мобильный в руки, он вздыхает ещё раз: можно было бы взять его номер телефона, а это совсем вылетело из головы. Ну… он ведь бармен «Подполья» — и обязательно придёт туда завтра на смену, с этим не должно быть проблем. Вроде как. Если он не наврал. Что, если он проливал напитки несколько раз лишь потому, что был неопытен? А бармен лежит убитый где-нибудь в подсобке? Хмыкнув, Фёдор качает головой: иногда его голову посещают абсурдные предположения. Он поднимается вверх и заходит в их с Колей «квартиру» — один из многих временных штабов. Домом это место назвать совсем нельзя, скорее просто… потёртые четыре стены, за которыми их не подслушивают, не более. Ну и место хранения оружия, разумеется. Услышав клацанье замка, ему навстречу выходит Николай Гоголь. Его светлая коса совсем попуталась, а гетерохромные глаза — сонные и едва моргают. Тем не менее, он в уличной одежде, полностью собранный куда-то идти. — Я даже заснул, пока ждал тебя, — недовольно отмечает Гоголь. — Почему так долго? Фёдор проходит дальше, моет руки и ставит чайник на две чашки, не включая свет. Николай проходит за ним и усаживается на кухонный стул, подпирая голову рукой. — Он оказался довольно разговорчивым, — сдержанно отзывается Достоевский. Уголок его губ невольно немного дёргается вверх. — Что удалось узнать? — Какие книги ему нравятся и какие жанры он ненавидит, — пожимает плечами Фёдор. — Я ведь не могу сразу начать пытать его. — Почему с ним нельзя так, как с остальными? Тон этот, холодный и колючий, Достоевский, безусловно, узнаёт. Это опасный тон, но он не понимает, что не так. Николаю никогда не были важны дедлайны и он не торопился с ними, не забывая время от времени поразвлечься, но когда Фёдор начал действовать по своему плану, это оказалось проблемой. К тому же, очевидно, что такого, как Осаму, пытать нельзя — ему будет всё равно. Тут нужна тонкая манипуляция и переговоры. Угадывая в скрежущем чувстве в груди раздражение, Достоевский сжимает губы. — Я не обязан оправдываться перед тобой. И я уже объяснял это. Гоголь смеётся, как-то неестественно и искренне одновременно, и качает головой. — Действительно. Но я вовсе не прошу оправданий, я хочу послушать, как твой друг, а не подчинённый. Фёдор пару секунд выжидает, ощущая явно в этих словах привкус лжи, но всё равно решает всё-таки поделиться, чтобы смягчить их отношения. В конце концов, он не может сейчас сказать, что они не друзья, потому что это будет ложью. Чайник закипает, и Достоевский заливает себе чёрный чай, а Коле кофе. Ему не нравится, когда происходят подобные «допросы» — иначе это назвать трудно. Он вовсе не должен ему отчитываться, но потерять такого союзника не хочется, а от того приходится каждый раз подыгрывать ему. Правда их отношения были гораздо острее, чем дружеские — поэтому таковыми он бы их явно не назвал. Скорее сотрудничество на грани перегрызть друг другу глотки и попытки зацепить посильнее остатки души оппонента. — Он действительно работает в том баре, — Фёдор садится за стол и размешивает сахар, откладывая ложку. — Мне удалось немного втереться в доверие за простым разговором о литературе. Но с ним будет трудно. Выглядит опасным. — Снова никаких чувств, только сухая информация. Но твои глаза так и сверкают, — улыбается Николай, но улыбка получается ломанной. — Он тебе понравился? Наверняка не стоит сейчас отвечать «да», и по чему-то неуловимому и незримому Достоевский угадывает неуравновешенное состояние Гоголя, но… — Да, вполне. Он… интригует меня. И завораживает. — Рад слышать, что твоё задание не будет таким уж скучным, как казалось изначально, — удивительно спокойно реагирует Николай. Фёдор смотрит на него внимательно, но понимает, что его дорогой друг врёт очень хорошо, когда не хочет показать ложь намеренно.

***

Дазай заходит домой и сползает вниз по двери на пол, хватаясь за голову и закрывая глаза. Он не может понять, что конкретно случилось с ним этим вечером: просто возникает ощущение, что кто-то включил все чувства в его черепной коробке одновременно, оглушая их количеством, после того, как там была сущая пустота несколько месяцев. Он совсем не понимает, как их все обозначить. Слышит своё далёкое «обещаю» в ушах. Сколько прошло времени со смерти Одасаку? Кажется, что целая вечность. Он мог уже научиться контролировать себя. А как он радовался своим успехам! Он не убивал людей уже тринадцать месяцев. Жаль. Тринадцать — очень несчастливое число. И, как оказывается, слишком малый срок для изменений. Может, всё это время просто не находилось подходящей жертвы? Или что-то в Достоевском заставляет его оборачиваться назад, на своё тёмное прошлое, и тащить свои грехи оттуда? Нельзя сказать, что Осаму хочет убить Фёдора. Нет, вовсе нет, даже наоборот, ни в коем случае, но нездоровые мысли пляшут вокруг него слишком явно. Его хочется схватить, прижать к себе, не отпускать, удерживая где-нибудь в ограниченном пространстве, выпытать все его секреты и потребовать рассказать каждое воспоминание. Это всегда плохо заканчивается. Хотя такого никогда раньше не случалось, осознаёт Дазай. Никто не вызывал у него настолько сильного желания сблизиться. Так это можно назвать, пожалуй. Сближение. Главное обойтись без ножей, лезвий и скальпеля. В голову сразу приходит красноречивое воспоминание о том, как он уже пытался узнать человека, и от малейшего разочарования он перерезал ему глотку. Тогда кровь стекала по всей ванной, а труп быстро остыл. Осаму даже не успел толком понять, что девушка уже мертва, — а ведь подавала надежды на то, что может его действительно заинтересовать. О, она была очень умна и красива. Кажется, это было целую вечность назад, но в памяти всё ещё отчётливо ярок её образ. Впрочем, как и всех убитых им. Любой, кто приближается к нему, оказывается отравлен им самим же — и жестоко убит. Подпускать к себе никого нельзя, по крайней мере, из безопасности других, но… Достоевский совсем другой. Разве он умрёт так же легко? Разве его прекрасная бледная шея сломается от первого касания? Вряд ли. Он слишком умён для такого. Не хочется, чтобы Фёдор его разочаровал. Это будет слишком больно. Нельзя вообще во всё это лезть. Собственно, он не оставил даже свой номер телефона Достоевскому. Если он не выйдет завтра на смену, он не сможет его найти, верно? Нужно просто переждать, пока вся эта буря непонятных эмоций пройдёт и заткнётся. Это обязательно случится. Но зачем-то Фёдор его искал. Неужели не найдёт адрес, если захочет? Так есть ли толк сбегать? Дазай морщится и с трудом поднимается, заваливаясь в ванную, чтобы умыться. Даже свет нигде в квартире не включает, оставляя луне роль основного светила. Устало бросает взгляд на своё отражение, но смотреть не хочет. Принимает душ, кое-как перекусывает какой-то ерундой из холодильника, и падает в кровать. Стоит сомкнуть веки, на него смотрят аметистовые глаза. Осаму трёт глаза, переворачивается на другую сторону. Нет-нет-нет. Нельзя о нём думать и сходить с ума снова — он в ремиссии слишком долго. Достоевский просто получил заказ на его убийство, не более. Завтра он может даже не прийти. Не важно, почему он не стал исполнять задуманное. Нужно просто забыть. Кивнув самому себе, он переворачивается снова и закрывает глаза ещё раз, глубоко вздохнув. И снова — его дьявольские глаза. Пролежав так полчаса, Осаму признаёт своё поражение. Он напишет всего лишь один стих, как и обещал — не более. И пойдёт спать. Обязательно.