ты говоришь бессмыслицу

      — Ты ведь знаешь, что тебе не обязательно это делать?       Галлахер пытается поймать взгляд Сандея, но тот нарочно прячет лицо за серебристыми крыльями, пока его пальцы проворно расстегивают пуговицы. Официальное облачение главы клана Дубов с шорохом опадает на пол. Вскоре за ними следуют и перчатки. Слой за слоем, словно это подарочная обертка, он освобождается от одежды. Несмотря на то, что всего пару минут назад его собственные руки оттягивали воротник на чужой шее, чтобы открыть больше кожи, сейчас Галлахеру почему-то хочется отвести взгляд. И он действительно отворачивается, с преувеличенным интересом изучая корешки книг.       В Резиденции утренней росы, как всегда, необычайно тихо. Ни охраны, ни секретарей, ни других служащих — все чудесным образом испарились. Но Галлахер знает — если бы ему тут были не рады, у первой же двери стража преградила бы ему путь.       Глава клана Дубов вообще неохотно соглашался на любые встречи вне своей резиденции. Может, переживал, что кто-то увидит его в неподобающем месте, может, только здесь он чувствовал себя достаточно защищенным от глаз и ушей других кланов. А может, он просто чувствовал превосходство, когда находился на своей территории.       Шорох слева прекращается.       — Испугался? Тебе же было так интересно, почему сейчас отступаешь?       — Чего мне бояться, птенчик? — ухмыляется Галлахер, но все равно медлит, прежде чем посмотреть на Сандея.       Тот тихо смеется, и в этом смехе ни капли радости, скорее — море отчаяния. В его голосе сквозит горечь, такая дикая и невозможная в Мире грез, что поверить в нее сложно. Вид полуобнаженной фигуры перед ним заставляет Галлахера замереть. Бледность и худоба чужого тела вызывают смешанные чувства: от почти раболепного благоговения до распаляющего желания пересчитать каждую выступающую косточку языком. Но какой бы пленительной ни казалась эта внешняя хрупкость, Галлахер знает, что за ней скрывается жесткий и непреклонный нрав. Которому, возможно, не хватает самой малости — простого тепла и принятия. Галлахер делает шаг вперед, но Сандей поднимает руку, призывая остановиться. Его губы сжаты в тонкую линию, брови нахмурены, а на правом виске едва заметно бьется жилка. Выглядит глава клана так, будто вот-вот раскроет страшную тайну.       — Может, после увиденного ты наконец одумаешься и сбежишь.       — А тебе бы этого хотелось?       Они пересекаются взглядами — плавленое золото и горький кампари, — но Сандей не дает ответа. Вместо этого он поворачивается спиной, и в это же мгновение Галлахер понимает, в чем дело.       Густой темно-синий цвет, цвет ночного неба, усыпанного звездами, цвет глубокого моря — первое, что он подмечает. Именного такого оттенка оперение второй пары крыльев на пояснице — Галлахер никогда о таком не слышал. Сандей расправляет правое крыло. Пожалуй, оно недостаточно крупное, чтобы сгодиться для полета, но все равно красивое даже на взгляд такого неискушенного обывателя, как бармен. Но затем внимание Галлахера переключается на другое крыло, и осознание буквально падает ему на плечи.       Левое крыло меньше, короче и совсем лишено грации. Оно едва шевелится, неспособное даже распрямиться, словно ему недостает сил. Сандей заводит руку за спину, пробегается пальцами по чернильно-синим перьям. Галлахер не может разобрать эмоцию на его лице, но в движениях сквозят трепет и осторожность, и это…       — Уродство, не правда ли? — ядовито спрашивает Сандей. — Птицы рождены, чтобы летать, да? С такими крыльями даже мечты о чем-то подобном бессмысленны. Свобода не для всех — вот ответ судьбы. Чье-то предназначение состоит в том, чтобы свободно парить в небе, а чье-то — в том, чтобы обеспечить им покой и безопасность. Может, это просто оправдание, утешительный приз для того, кто не может позволить себе больше, но…       — Они прекрасны.       Галлахер произносит это совсем тихо, почти шепотом, но Сандей мгновенно замолкает. Он тянется за своей одеждой, он пытается обернуться, он хочет скрыть от чужих глаз самую беззащитную часть себя, но Галлахер придерживает его за плечи. Он ясно чувствует напряжение в чужом теле, таком обманчиво-хрупком на вид. Сандей волнуется: есть что-то животное в том, чтобы доверить открытую спину хищнику. Он словно ждет нападения в любую секунду.       — Видишь ли, мне до птиц уж точно далеко, — начинает Галлахер, осторожно массируя пальцами бледные плечи, — я просто старый пес, повидавший на своем веку множество передряг. Высший замысел, предназначение, судьба — я мало что в этом смыслю, и также мало в этом заинтересован. Спички созданы, чтобы гореть, верно? Когда я зажигаю спичку, она горит красиво, но недолго — ее время скоротечно. Какой же спичке повезет больше: той, что сгорела в первую очередь или той, что завалялась на дне коробка нетронутой?       — Ты говоришь бессмыслицу.       Галлахер усмехается.       — Теперь понимаешь, о чем я? Твои доводы звучат ничуть не лучше.       — То, что ты не можешь их понять, вовсе не означает, что…       Его перебивают уже дважды — просто возмутительное поведение по отношению к главе клана Дубов, этому псу давно пора указать на его место. И, честное слово, Сандей как никогда близок к осуществлению этого. Но вместо строгого замечания с его губ срывается только короткий вздох. Потому что внезапно он чувствует горячие руки на пояснице. А затем — такое же горячее прикосновение губ к искалеченному крылу. Сандей вздрагивает, готовый к удару, готовый к боли, к тому, что из жалкого слабого крыла один за другим вырвут все темные перья. Но этого не происходит. Его крыльев касаются осторожно, почти даже щекотно, самими кончиками пальцев. А затем выше, между лопаток теплым солнечным зайчиком оседает еще один короткий поцелуй.       — То, что ты не видишь их красоты, — передразнивает Галлахер, — вовсе не означает, что они ужасны.       Сандей делает шаг вперед и наконец накрывает плечи рубашкой.       — Где ты только нахватался этой романтической чепухи?       — Может, это ты так на меня влияешь? — криво усмехается Галлахер, помогая ему одеться.       Сандей позволяет ему отсмеяться. Он всматривается в лицо напротив, но не видит в нем ни отвращения, ни презрительной насмешки.       — Ну? — наконец нетерпеливо спрашивает он, когда Галлахер заканчивает возиться с пуговицами на шее.       — Чего?       — Не собираешься сбежать?       Взгляд Галлахера на мгновение становится серьезным, но уже через секунду он щелкает Сандея по носу так, будто перед ним не один из влиятельнейших людей на Пенаконии.       — Разве есть повод, пташка?