Алый рассвет

Говорят, цикл соткан из лун обращений. Мне плевать: мир рухнул, а мы — под его обломками. Как думаешь, может, в других воплощениях Мы встретимся, Склеенные из осколков? Доран нависал над Деви, едва не вдавливая ее хрупкое тело в мягкие простыни. Лишь его предплечья, на которых мощными волнами перекатывались мышцы, предусмотрительно удерживали мужчину на весу. Он знавал и не такую нагрузку, но отчего-то рядом с ней весь его воинский опыт не имел ровным счетом никакого смысла. Свою грубую физическую силу Доран упрямо обращал в ласку: каждое движение бедер — не удар, а умопомрачительно-плавное погружение. Дивия уже не стонала — наслаждение было слишком велико. Только руки, все сильнее впивающиеся ногтями в широкую мужскую спину, были негласным свидетельством ее удовольствия. Доран упивался этой ее реакцией, поощряя одобрительными словами прямо в ухо. Было по-животному приятно чувствовать, как из оставляемых ею отметин по его спине сочатся тонкие алые струйки. Только ей одной он мог позволить так легко проливать свою кровь… И он с удовольствием позволял. Это казалось самым правильным, самым приятным на свете — сдаваться Деви во всех смыслах, даже там, где он заведомо был в тысячу раз сильнее. Он еще не отдавал себе отчета в том, что с его близостью госпожа Шарма заполучила и всего его целиком, в одночасье став полноправной хозяйкой мыслей, души и тела палача. Почувствовав, как сильно она сжалась внизу, Доран нарочно остановился, совершенно не желая все это прекращать. Кистями обеих рук легонько сжал сбившиеся волосы Дивии на затылке, оттянул их, чтобы закинула подбородок вверх. Продолжая опираться на локти, он развязно провел языком по ее нижней губе, тут же опаляя влажный участок своим горячим дыханием. В ответ на эту ласку Деви всем телом подалась вперед, насколько это позволяли нависающий над ней Доран и остатки собственных сил. — Ненасытная. — Хриплый, самодовольный шепот. — Чего же ты хочешь? Деви приоткрыла глаза, посмотрела на него без стеснения. Доран хищно наклонил голову вбок, тихо ухмыльнулся, выжидая ответа. Но она молчала, мучая то ли себя, то ли его. Он же медленно, но верно терял терпение, посылая себя за собственное промедление к асурам. Собрав волю в кулак, сказал тихо, но четко, как отрезал: — Будешь молчать, госпожа Шарма, не сдвинусь и с места. В ее взгляде внезапно вспыхнул огонь, а на губах заиграла… улыбка? Доран опешил: даже сейчас она провоцировала его, изводила, будто и без того ему было легко сдерживаться. Когда следом Деви еще и поерзала под ним, давая обоим вновь почувствовать полноту друг друга, ему показалось, что комната полыхнула, а может, это горел он сам. В груди не осталось ничего, кроме чистого желания обладать. Тогда Дивия, словно прочитав его мысли, наконец ответила непривычно низким, глубоким голосом: — Я хочу всего тебя без остатка. Едва она договорила последнюю фразу, он припал к ее губам, точно умалишенный, и резко задвигался. Последняя окова слетела с петель. Палач хочет чувствовать, как тело Деви судорожно исходится под ним, тщетно требуя пощады. Палач хочет видеть, как хмурится ее личико в безумном наваждении, причиной которого является он сам. Палач хочет слышать, как из тоненького горла, сжимаемого его большими руками, выходит сладостный крик, из-за которого возмутительно приятный женский голос срывается. Должен сорваться — на меньшее он не согласен. Он накажет Деви за ее дерзость. Его жадный поцелуй рассказывал ей обо всем, о чем он думает. И она отвечала на него так же пылко, не сдаваясь. Влажные языки двигались быстро, глубоко и беспощадно, также, как бедра Дорана. Задирая одной рукой ягодицы Деви еще выше, он входил в нее до самого основания. Из-за обильной влажности движения выходили не такими резкими, как ему бы хотелось. Но это ничего, так даже лучше — знать и чувствовать, насколько сейчас приятно ей… И ей было. Невообразимо, даже как-то по-первобытному приятно. В подтверждение этому она до одури закусила его нижнюю губу, совершенно не боясь причинить палачу боль. Разве ему вообще бывает больно? Доран лишь зашипел в ответ на это ее действие, и, почувствовав участившиеся судороги сузившейся до пределов Деви, сделал последний мощный толчок, тем самым срывая долгожданный полукрик-полустон с ее губ. Она опустила ослабевшие руки, почти бросила их, случайно размазывая кровь палача со спины по белоснежным простыням. Он еще долго не захочет менять белье, как напоминание о том, что они в эту ночь делали друг с другом. Спустя мгновение Деви повернулась к лежащему на спине Дорану. Приподнялась на локте, коснулась свободной рукой исполосованной шрамами мужской груди. Не открывая глаз, Басу тихо спросил: — Изучаешь? — Наслаждаюсь. — Вот как? Мне казалось, для… обывателей это зрелище не из приятных. — Так и есть. Доран разлепил веки, повернулся лицом к Деви и недоумевающе на нее посмотрел. Она медленно перевела взгляд с груди в глаза и продолжила свою мысль: — Крови боятся те, кто ее никогда не видел и не пробовал. Мне же хорошо знаком ее вкус. А все эти шрамы на твоем теле… — Прервалась Деви, нежно проводя пальцем по брови палача. — Прекрасны в своей сути, и напоминают о том, какой цели нам всем нужно следовать. — И какой же? — спросил Доран с легкой тенью игривой улыбки на лице. Деви придвинулась ближе, коснулась его пухлой окровавленной губы, как бы окутывая ее кольцом аккуратных своих. Затем отстранилась и, глядя палачу прямо в глаза, облизнулась. Крупное тело Дорана покрылось мурашками то ли от удовольствия, то ли от благоговения, то ли от чего-то еще, неведомого ему. — Вкусно, — с придыханием произнесла Деви, томно прикрывая глаза, — и все же, кровь врагов вкуснее. Если бы Доран не знал ее, то наверняка бы решил, что это просто какая-то игра. Но он знал, а оттого на сердце стало неспокойно. Уловив в его глазах назревающую тревогу, Дивия спросила, предельно нежно улыбаясь: — Я пугаю тебя? — Скорее, беспокоишь. Не подумай, мне нравится ход твоих мыслей, даже очень. Просто… Это так на тебя не похоже. — Он медленно провел своей большой горячей ладонью по изгибу ее тела от самого плеча до бедра, чуть сжал ягодицу и, хмыкнув своим мыслям, продолжил. — Видимо, я сильно поторопился, когда назвал тебя несмышленым котенком. Дивия сразу же изменилась в лице, будто вспомнила о чем-то неприятном. Не о словах Дорана о ней — они не тревожили. Она ловко вывернулась из его рук, чтобы встать, но от проницательного взгляда палача не укрылась столь явная перемена в её настроении. Дивия легко поднялась с постели и, совершенно нагая, подошла к распахнутому настежь окну, оперлась руками о подоконник, глубоко вдыхая прохладу безмятежной летней ночи. Палач сел посреди измятых окровавленных простыней, оглядывая ее с головы до ног. Тонкий, хрупкий силуэт был обманчивым: в этой девушке таилось необычайно много внутренней силы. Красивая, манящая, такая близкая, но при этом будто бы совершенно недоступная. Казалось, все ее существо состояло сейчас из противоречий, но это ни на толику не умаляло ее очевидного очарования, а только еще сильнее притягивало к себе. Порыв ветра, нахлынувший на Деви, растрепал ее густые каштановые локоны назад, смазывая созерцательную картину, на которую засмотрелся Доран. Он проморгался, решительно встал следом и подошел к ней сзади, большой и сильный, окутывая своими объятиями со спины. Отчего-то ему невыносимо хотелось сейчас избавить ее от любых дурных мыслей, спрятать от всех возможных и невозможных бед. — Я тебя как-то ранил, Деви? Она мотнула головой: — Только не ты. Едва Доран открыл рот, чтобы спросить, кто посмел причинить ей боль, девушка как нарочно опередила его, произнесла задумчиво, глядя куда-то вдаль: — Ты любишь рассветы? Палач обнял ее покрепче и посмотрел в распахнутое окно. На темном горизонте глаза хищника безукоризненно различили тонкую алую полоску едва зарождающегося рассвета. Доран наклонился к Деви, легко коснулся губами самой ее макушки, и ответил: — Полюблю, если каждый буду встречать вот так. А ты? — Любила. Доран усмехнулся: — Стало быть, нам обоим предстоит научиться ему радоваться. Тебе — заново, мне — впервые. Дивия тревожно заерзала в его объятиях, поворачиваясь к нему всем телом. Подняла голову, касаясь двумя холодными ладошками его лица. Затем поднялась на носочки, чтобы стать еще ближе, и прижала лоб мужчины к своему, прикрывая глаза. Доран тоже сомкнул веки, а затем почувствовал, как она сделала глубокий вдох и медленный тяжелый выдох, отчего его сердце инстинктивно забилось чаще. Было что-то болезненное в этих звуках, а что именно — он не мог понять, как ни силился: — Что тебя тревожит? Откройся мне, госпожа… — Он переместил руки с ее талии на лицо, принявшись ласкать ее также, как она его. — Будь уверена, помогу. Сделаю для тебя что угодно. — Знаю, Доран. Ты уже сделал очень много, — ласково начала Деви. — А что до остального… Еще не время. — И, решительно отодвигая его от себя, закончила мысль. — Мне пора идти, а тебе — проснуться. Ранее Ополоумевший палач сорвался с места. Поступь потеряла привычную крадучесть и размеренность — ноги будто бы стали тяжелее, но под этой внезапно возникшей тяжестью они крайне легко несли его к врагам. К каждому, кто хоть как-то был причастен к убийству Дивии Шарма. Деви. Проносящееся в голове одно только имя красным маяком освещало путь неприглядной внешне, но такой праведной в своей сути мести. Срубая одну голову четко выверенным движением зажатого до боли в руке кинжала, Доран устремлял взгляд в поиске следующей и мысленно молился о том, чтобы они не заканчивались. Он хочет снимать головы с плеч предателей от рассвета до заката, сегодня и завтра, и целую вечность после. В этом полнейшем кровожадном безумии он действовал еще стремительнее, чем обычно. Если бы он только знал, что, расправившись с казнями так наскоро, он сам рискует оказаться порубленным на куски из-за всепоглощающей скорби, то, должно быть, повременил бы со всем этим, желая хоть немного оттянуть неизбежное. Но он не знал. Не мог знать вовсе. Никто из союзников не успел и подумать о том, чтобы остановить господина Басу, да и, даже поймав эту мысль за хвост, вряд ли решился бы это осуществить. Поэтому уже через считанные секунды каменная плитка храмовой площади была усыпана свежей порцией обезглавленных вражеских тел. В предрассветный час, когда темнота горизонта озаряется алыми всплесками, праздник Махадурги стал ничем не иным, как торжеством Махакали. Алые капли застилали взор. Палач замер, в замешательстве мотая головой из одной стороны в другую. Стер чужую кровь с глаз и лица, решив, что именно эта назойливая густая пелена мешает ему разглядеть врагов. Но картина не изменилась: живых предателей не осталось. Неужели рубить больше некого?.. Первым из всех опомнился Камал. Он подорвался к старому другу, чтобы привести его в чувство, несмотря на то, что самому сейчас требовалась чья-то сильная, надежная рука помощи. Он крепко сжал плечо Дорана, чем мгновенно обратил на себя невидящий взгляд карих глаз, которые сейчас казались почти черными из-за расширенных до предела зрачков. Палач часто дышал, так, будто во всем мире не осталось ни капли кислорода, и это было близко к правде: воздух был пропитан лишь тяжелым запахом железа, исходящим одновременно отовсюду. Кинжал, зажатый в сильной руке до вздувшихся вен, надломился, и стальное лезвие нарушило оглушительную тишину звоном от удара о каменную кладку. Этот негромкий звук отрезвил господина Басу так же резко, как жажда крови мгновением раньше опьянила палача в нем. Осознание произошедшего вернулось к нему с раздирающим душу женским криком: Она мертва… Деви мертва! Скупая слеза была стерта раньше, чем кто-то мог успеть ее заметить. Нет, Дорана не волновало, что его скорбь увидят. Он просто не хотел ее ни с кем делить, оттого и показать не смел. Но он обязательно придастся ей позже, после прощальной церемонии, когда останется один на один со своими мыслями, каждая из которых всецело принадлежала погибшей Деви. Он думал о ее взволнованной улыбке при виде его подарка тогда — кханды, принадлежавшей Кайрасу, и о том, насколько каждая ее улыбка отличается от сотен других. Он вспоминал все оттенки эмоций, которые только видел ее на лице, и думал о том, сколько их еще он увидеть не успел. Он вспоминал ее мягкий взгляд и острый язык; ее тонкий стан и несоразмерную внешней хрупкости дерзость; удивительную красоту и сильный характер, который за ней кроется. И чем больше он думал обо всем этом, тем сильнее его затягивала пучина скорби, смешанная с неизмеримой злостью и отвращением к себе. Доран цеплялся за вопросы, тщетно пытаясь найти ответы, которые уже никому не были нужны. Ей не были. Потому что ее больше нет. Как я мог это допустить? Почему позволил искать Сару одной? Почему не увел из храма, как собирался? Зачем послушал? Как она осталась на площади одна, без защиты? Только на один вопрос, пожалуй, самый главный из всех, господин Басу знал ответ наверняка. И тот по бесконечному колесу сансары прокручивался в его в голове, когда Доран засыпал и просыпался, спал и бодрствовал. Я мог ее спасти? Мог, но не сделал этого. Ничего не сделал. Наконец, мрак комнаты и спасительное уединение. Палач подошел к своей постели и медленно опустился на самый ее край. Вперил локти в колени и бросил тяжелую голову себе на руки. Он не понимал, когда Дивия Шарма успела стать ему настолько близкой и важной и почему он вообще допустил чувства к ней, но ни о чем не жалел. Кроме как о том, что открыл в себе это знание слишком, слишком поздно. Он всегда находил ее привлекательной. Только слепой или, разве что, евнух станет отрицать очевидную красоту, которой обладала Деви. Он смотрел на ее губы, когда она произносила очередную горькую дерзость, и гадал, какие они сладкие, должно быть, на вкус. Смотрел, как хищник на добычу, предвосхищая азарт охоты. Искушенный опытом Доран сводил свои желания к влечению, не видя за ним все укрепляющейся глубины чувств. А сейчас он тонул в них с головой, совершенно не понимая, что ему дальше делать. Ему уже не хотелось целовать Деви, касаться её или делать с ней непристойные вещи. Он просто отчаянно желал, чтобы она была жива и здорова. Как мне жить в мире, в котором нет тебя, госпожа Шарма?.. Горячие слезы катились по щекам палача, который впервые за всю свою непростую жизнь чувствовал себя слабым. Когда-то ему говорили, что первая любовь разбивает сердце, а Доран лишь усмехался, полный непоколебимого знания, что с ним никогда подобного не случится, потому как упрямо верил, что сердца у него нет и что любить он не способен. Но отчего тогда сейчас так больно?.. В настоящее время Доран вскочил на постели, резко разлепляя веки. Грудь тяжело и часто вздымалась, словно сердце желало выпрыгнуть из нее, нагло разрывая ребра. Из простыней под мощным телом можно было выжимать пот. Палач окинул их обезумевшим взглядом, ища последствия ночи с Деви. Но постель была нещадно, белоснежно чистой. Никаких пятен его крови, никаких признаков ее пребывания здесь… Доран смял мокрые ткани до побелевших костяшек пальцев и истошно закричал, не в силах вынести раздирающую сердце тоску. И этот звук был скорее звериным, чем человеческим: так ревет лев, познавший потерю своей львицы. Только что он видел ее живой, ощущал тепло ее тела, обнимал и слышал знакомый до боли голос. Каждая клеточка сильного тела все еще помнила прикосновения, которых, как оказалось, и в помине не было. Это сводило с ума, заставляло тело лихорадить. Деви… Моя деви… Я не верю, что все это сон. Ты была со мной. Ты была! Невидящим взглядом Доран посмотрел вокруг и остановил его на распахнутом окне. Небо налилось алым. Светало. С тех пор, как Деви приснилась ему, палач стал сам не свой. Он не слышал, что говорилось на собраниях дюжины, отвечал редко, вырываясь из плена собственных мыслей, только когда к нему обращались многократно. Раздражало все: люди, атмосфера, имение Басу и даже собственная семья. Хотелось стереть этот надоедливый антураж, приходящий с каждым новым рассветом. Он проживал день в ожидании ночи. Если Дивия существует только в его снах, он будет спать, как младенец. Реальность окончательно потеряла для палача смысл. Но проходили сутки, третьи, неделя, две, а Деви все не появлялась. Он не знал, каким богам молиться, чтобы она приснилась ему снова, но все равно это делал. Ты не можешь покинуть меня насовсем. Я знаю. На третьей неделе томления Доран, непоколебимый воин, которого за столько лет не смогла сгубить ни одна вражеская рука, слег. Болезнь, сковавшая душу, добралась до тела. Лекарь обессилено разводил руками перед его лихорадкой, которая не снималась ни настойками, ни целебными отварами. Тот и не ведал, что господину Басу жизненно необходимо другое лекарство. В очередную из долгих ночей, проведенных в беспамятстве, Дорана внезапно, как по мановению чьей-то заботливой руки, накрыло глубоким, спокойным сном. И там его окликнул долгожданный мягкий голос: — Доран, посмотри на меня. — Д-деви?.. — Ослабевшим голосом воскликнул он, расплываясь в улыбке. — Ты пришла ко мне… Ты пришла за мной. — Нет. — Сказала резко, так, будто влепила ему голосом пощечину. Палач встрепенулся, открыл глаза пошире. Деви смотрела на него в упор, сидя на краю постели. И от ее смертельно тяжелого, сурового взгляда по телу больного мгновенно побежали мурашки. Она яростно продолжила: — Твое время не пришло. Тебе нельзя умирать, палач! — Но что же мне делать, Дивия?! — Доран попытался резко подняться, отчего тело нещадно заломило. Он упал обратно на подушки, а голос предательски задрожал, теряя напористость. — Пойми, я… Я просто не могу быть здесь, пока ты… Там. Взгляд Деви потеплел. Тонкая, хрупкая рука потянулась к лицу Дорана, стирая скупую, но так о многом ей говорящую слезу. Она повторила, смакуя каждое слово: — Тебе нельзя умирать, Доран. Потому что совсем скоро я буду здесь. Мужчина смотрел на нее безотрывно и молчал, пытаясь понять, о чем она говорит. — Я не умерла. И ты это чувствуешь, — невесомо проводя тыльной стороной ладони по его лицу, продолжила Деви. От этого касания по всему телу палача побежал осязаемый ток. Он увидел острие кинжала, кровь и смерть, а затем… Новую жизнь. Новую Деви. И алый рассвет, в котором умирает уже не она — враги. Тогда она осторожно отняла свою руку и улыбнулась, кивая. — Но ты же погибла на руках де Клера. Я видел, я… Я прощался с тобой. — Ты видел лишь то, что Она позволила видеть. Что позволила видеть я. Доран нахмурился, окончательно теряя нить разговора. Болезненная слабость и лихорадка давали о себе знать. Тогда он прикрыл глаза и горько выдохнул: — Какой странный сон. Асуров лекарь, должно быть, напоил меня ракшас знает чем… Краем уха он услышал легкое шуршание одежд. А когда открыл глаза, увидел, что Деви прилегла рядом, совсем близко. Так, что он почувствовал ее запах. Разве во сне можно услышать запах?.. Она снисходительно сказала, пуская пальцы одной руки играть в его волосах: — Ты страдаешь, изводишь свой рассудок и тело. Не нужно. Взгляни на меня. Доран послушно повернулся. Один глаз Деви вспыхнул ярким белым пламенем. — Не бойся, любимый. Я все та же Деви, просто гораздо более сильная. И теперь я сама смогу положить к своим ногам головы предателей. Вот только… — Она прервалась, задумчиво гладя мужчину по груди. — С тобой это будет гораздо приятнее. Ты нужен мне живой. Ты нужен мне, Доран. И это — не просто сон… И в следущий миг впилась в его губы поцелуем. Палач ответил сразу же, не страшась ни ее изменившегося облика, ни натуры, ни речей. Он испытывал благоговение перед всем ее существом, осознавая, что любовь к Деви — главный подарок судьбы и веря в то, что этому подарку каким-то неведомым образом все же суждено воплотиться в жизнь. Внезапно оторвавшись от ее губ, Доран прошептал: — Моя Деви… Когда я увижу тебя вновь? — Нетерпеливый, — ответила она, смеясь. — Чего же ты хочешь? — Тебя. Я хочу всю тебя без остатка. Каждый день отмеренной мне жизни. Но еще больше я хочу, чтобы ты жила. — И я буду. Мы очень скоро увидимся. А пока… — Прервалась она, залезая на Дорана сверху, — Исполню другое твое желание. Каково было удивление лекаря, когда в одно прекрасное утро господин Басу проснулся абсолютно здоровым. Лицо вновь обрело цвет, будто и не было никакой болезни вовсе. Тот даже подумал, не забросить ли ему свою практику, потому как никаких вразумительных объяснений внезапному исцелению палача не находилось. И только Доран знал о том, что стало его лекарством. Кто им стал. А еще был уверен, что совсем скоро он встретится с Дивией Шарма и, что важнее, она будет жить. Поэтому терпеливо ждал предначертанного часа, осознавая: едва они увидятся вновь, он уже никогда ее от себя не отпустит.