—
В этом нет смысла, — заверяет Феликс своим монотонным голосом, каким рассказывают люди об обыденных вещах, не имеющих и доли ценности.
Его тусклые глаза, потерявшие яркость рубинов, сосредоточены на исследованиях: те не имеют начала и конца, но он не отказывается от них и продолжает работать, даже зная, что ему так и не удастся получить удовольствия от конечного результата. «
Во имя науки», — твердит он раз за разом, уже давно потеряв былой энтузиазм. Вместо этого он приобрел ответственность и
долг, что отвратительно горчат на вкус, если признаться ими вслух. Но если эти слова он готов был произнести, то «
предназначение» разъедало глотку кислотой и гнило среди внутренностей инородным объектом: организм его отвергал, как отвергает поначалу ребёнок правду, так и не рассказанную матерью прямо из уст в уста.
Его исхудавшие пальцы перелистывают страницы одна за другой, ведут по строчкам и бессмысленным цифрам и путаются в них, как путаются методы для доказательств и убеждений. Нахмуренные брови — привычно, но так не подходяще; поджатые губы — открытая книга и момент уязвимости, которую проще было бы не заметить и
не понять. Что, неужто думал о том, было ли легче в прошлые разы?
Не было.
Ни разу.
—
В этом нет смысла, — повторяет точно мантру Феликс: не то обращается к самому себе, не то отмахивается от темы разговора, заведомо лишённой смысла — и надежды. Всё в той же манере его голос трещит, словно бы отдергивая от возражений: «
Даже думать об этом не стоит».
Да с таким усердием силится заверить, что становится щекотливо в горле: он же не препарирует и не убивает кого-то, в конце-то концов. К чему это нарочитое усилие и серьезность?
А Феликс всё говорит и говорит. Его слова лопаются мыльными пузырями, звенят на грани сознания и затихают под дребезжащий шум ламп. Младшего лаборанта, казалось, это не беспокоит, но иногда он лениво поглядывает на вверх, и тогда легкая морщинка на лбу портит его лицо. И всё же он молчит: не просит помочь, будто бы это могло стать
очередной проблемой с его стороны.
А звук этот надоедлив, как и постоянная константа, значение которой в один день поглотил Феликс. Он присвоил её себе, дабы стереть без следа и переписать, обманув всех новым —
ложным — числом. По его словам, которые кажутся полнейшим бредом, константа равняется
нулю и за ней неизменно следует: «
Это всё в порядке вещей».
Так ли это на самом деле? И что есть «
порядок» в истинном —
не в его — понимании?
Разве то, что сейчас происходит, это не полная противоположность заученным фразам?
Если мозг уже давно поврежден мылом, как утверждает Феликс, изъясняясь научными терминами и лёгкими упоминаниями в советах, то почему так остро ощущается момент
неправильности?
Свет ламп выжигает глазницы и повреждённые гниением листы цветка, спрятавшегося у стены. Интенсивность света столь же раздражающе сильна, как сквозящий усталостью вид напротив, мельтешащий перед глазами. Каждое движение Феликса лишено энергии и силы — его тело вялое, моментами непослушное, будто детский каприз о покое, и отказывающееся подчиняться.
«
Больше непригодно», — таким же монотонным тоном, как и Феликс, огласил бы Генри. Таким образом обычно оглашают безнадёжные случаи у смертельно больных. Таким образом ставится точка без продолжения. С таким безразличием говорят о чём-то, что испортилось и необходимо выбросить — заменить новым.
Непригодное.
Ненужное.
Никчемное.
Тело Феликса стало таковым против его же воли. Оно перестало покидать лабораторию: больше не встретить в телевизионной, не застать в операционной, не заприметить
рядом. Его тело, более неспособное на большее, горбится над последними —
но не конечными — исследованиями днями и ночами напролет, зарывается в отчёты, что на экране компьютера, и повторяет потрескавшимися губами точно вшитую в систему комбинацию.
Она постоянна, как и его идеальная во лжи нулевая константа: «
Иначе и быть не может. Это нормально. Этого не изменить. Это не стоит того.»
И это вызывает желание разразиться трескучим хохотом, только вот не выходит: застревает поперек. Ведь на феликсовых бумагах буквы складываются в знакомые слова и смеются с желчью: «..
исследование: глазная чума..»
— Чего застыл? — голос Хониккера вызывает зуд в теле. Невыносимый. Уничтожительный. Кровоточащий сквозь раны и язвы. — Опять дозировку превысил?
Снизил. И зря.
Зря вновь послушал,
зря внимал словам,
зря почувствовал.
Ведь четко видно: красная ленточка, несуразно повязанная на воротнике, в разы ярче его глаз. Халат, накинутый на худые плечи, такого же цвета, что и тонкая пленка кожи. Усталость, давящая на маленькое тело, глубже дна ванны.
Понимание приходит одно за другим и нарастает чем-то, что раздувается изнутри изуродованного тела, смещая органы в стороны и доводя до желания заблевать пол лаборатории прямо перед ослабевающим с каждой секундой светом, что мягче ламп и нежнее экрана телевизора.
Без мыла всё такое острое и четкое, болезненное и по-идиотски очевидное.
Ведь понятно: всё это время Феликс говорил с натяжкой, точно держал в руках скальпель и готовился.
И в этот раз на операционном столе не кусок мяса и не мусор, едва ли похожий на некогда живое существо. Феликса не проконтролирует дядя, не подхватит при неудаче и не подскажет, как быть, будучи бок о бок. В этот раз он сам. И на операционном столе тоже —
он сам.
***
А когда наступит новый день, всё ли будет таким же, Мистер Хониккер?
И новый день наступает, но ему не отвечают. И не догадаются больше об этом вопросе, что стал бы смехотворным и глупым.
Смотрит: взгляд, блестящий и живой, точно высеченный из драгоценных камней. Такие доводилось пару раз увидеть в коллекции юного ученого, что горел —
и снова горит — лишь одной мечтой и стремлением достигнуть успеха. В его взгляде решительность и желание догнать гениального дядю, сделать подвластными и послушными знания, триумфальными — открытия. Вид совсем свежий, отдохнувший и энергичный, заточенный в неуклюжей вредности и смущении, присущей подросткам. Знакомый, но
чужой.
Пузыри
лопаются.
Беннетт смеётся.
Глаза сухие.
***
— В следующий раз я не стану заводить с Вами дружбу.
— Тогда пообещаем это друг другу.
Но обещания слабы по своей природе и недолговечны: они трескаются и их осколки режут сильнее ткани, натянутой на беззащитное, безкожное тело. Они туманнее того, как действует мыло, заволакивая разум, слабее того, как чужая забота продолжает проникать глубже, пытаясь помочь, и хрупче повторяющихся пластинкой двух лет, скорее похожих на насмешку и, очевидно, неудачный эксперимент.
Генри стоило признать это с самого начала.
Прекратить это...
— Беннетт? — ещё яркие,
живые глаза поднимаются, отрываясь от записей, аккуратно разложенных на столе. Всё тот же белоснежный халат, всё тот же красный узелок, всё тот же вопрошающий одним лишь взглядом Феликс.
...
но даже так...
— Мистер Хониккер, с минуты на минуту начнется сериал! Забыли?
— Потерял счёт времени. — признается с нотками неловкости, очевидно чувствует себя виноватым и оттого хмурится: — Начинай без меня, я присоединюсь позже. Мне хотелось бы закончить.
На его лице отчётливое выражение сложных чувств: недовольство недостаточной работой, отсутствием желаемого результата, поспешность и нетерпение к науке.
И желание уйти. Последнее — слишком ярко и явно, чтобы проигнорировать и не понять даже после нескольких выпитых бутылей мыла.
—
Только не сегодня. Намечается сотая попытка признания в чувствах главных героев! Быть может, та самая,
удачная. Поэтому, если не поторопитесь, — отпихивая подальше листы бумаги от ученого, — пропустите так много, что я не прощу Вас.
И улыбается так ярко, что не чувствует — разламывает себя пополам с оглушительным, надрывным треском.
Так трещат безнадёжные случаи, неудавшиеся эксперименты, некогда барахлящие лампы и дурацкие обещания.
